Потом я учился в пятой мужской школе. Интересная была школа, я и сейчас иногда туда захожу, когда бываю в Ленинграде, хотя школа и переехала в другое здание. Школа носит имя Карла Ивановича Мая – талантливого педагога, который еще в XIX веке основал нашу школу. В этой школе к каждому ученику относились с уважением, раскрывали способности ребят. Нашим директором или, как тогда говорили, заведующим школой был фронтовик С. И. Пашков. Он поддерживал традиции Мая.
Там был потрясающий, просто удивительный физический кабинет, в виде аудитории, громадный массивный стол, громадные доски, а в кабинете видимо-невидимо приборов. Нас учили не по бумажке, а на приборах. Чудом техники был гигантский телескоп, вызывавший во мне трепет и восхищение. Я по физике имел твердую пятерку.
Иногда хулиганил. Однажды в кабинете физики, во время экзамена, я забрался под стол с приборами и оттуда всем подсказывал. Учитель так и не заметил меня! Там были дверцы – и, если я видел, что кто-то "плывет" у доски – я мелом писал на дверце решение и показывал товарищу. Выходит, я был неплохой ученик, но всю жизнь все-таки хулиганил. Но паиньки-мальчики в космос не идут, а я рос хулиганом. Но не потому, что дрался с мальчишками, хотя и это было, а потому, что очень любил что-нибудь поджечь, взорвать… но это не мешало мне учиться. Наоборот – я все сильнее интересовался техникой, физикой, астрономией.
И мне разрешали прийти в школу ночью, достать телескоп, поставить на крышу, и проводить наблюдения – самостоятельно, без учителей. Одному мне было тяжело это все таскать, а у меня, как выяснилось, есть умение обучать. Такому педагогическому подходу обычно учат в педагогическом институте, а у меня как-то это от природы было.
Со мной в одном классе учился сын генерала, которому не давалась физика. Он был немножечко с ленцой. Его отца затаскали в школу. Однажды он сказал учителю: давайте я буду платить, а вы дополнительно занимайтесь с моим сыном. Ну, о деньгах в те времена не могло быть и речи. Но учитель сказал, что позаниматься с его сыном мог бы Жора Гречко. И я сидел с ним после уроков, занимался. Он стал получать иногда даже четверки. Прогресс!
За это он помогал мне в наблюдениях. Штатив таскал, телескоп. Я Луну наблюдал – в первой и третьей четверти, очень уж она красивая. Все думали, что Луна – просто огромный замерзший камень. А наш ленинградский астроном Николай Александрович Козырев наблюдал выброс пара из лунного кратера Альфонс. Это было потрясающее открытие, и я о нем знал.
Однажды вечерком вытащили мы телескоп, установили, посмотрели на планеты, на четверку галилеевых спутников Юпитера. Тут мне понадобился фильтр и я спустился в кабинет физики. По дороге обратно на крышу я услышал громкий крик моего товарища: "Скорее! Скорее сюда!" Я думаю: повезло, увидел выброс пара и воды из кратера Альфонса! Это редкое наблюдение! Я опрометью бросился на крышу. Смотрю – а телескоп у него направлен вниз. Он крикнул мне: "Смотри, раздевается женщина!". Оказалось, в мое отсутствие он шарил телескопом по окнам.
А еще мне запомнилась учительница географии. Очень требовательная! Двойки нам лепила, заставляла все учить назубок. В результате кое-какие знания сохранились. Был такой анекдот: урок географии в школе рабочей молодежи. Вопрос: Что нам экспортируют китайцы? Великовозрастный школьник замялся. Учитель подсказывает: "Ну, что вы по утрам пьете?" – "Неужели рассол?"
Потом я заканчивал 299-ю школу. Там мне запомнился учитель математики. Он требовал мгновенного ответа на любой вопрос. Знания синусов-косинусов-тангенсов, чтобы ночью разбудили – и от зубов отскакивало. Много формул и значений мы помнили наизусть. А я тогда уже читал про Л. Ландау, который говорил: нельзя загружать память цифрами. Память нужно заполнять идеями, а для цифр есть справочник. Я был согласен с Ландау, а не с нашим учителем.
Но через много лет был у меня такой случай: я заведовал на полигоне заправкой ракеты. А кислород испаряется. За два часа половина бака испарится. Поэтому была подпитка кислородом по мере его испарения. Мы сидим в бункере рядом с ракетой. Над нами несколько метров бетона. Наша миссия закончилась. Мы рассчитали заправку и ждем старта.
И вдруг вбегает человек, отвечающий за старт, и говорит: отказала подпитка. Что делать? Остается 5–10 минут. Бак теряет кислород и к моменту старта будет недостаток кислорода. Двигатель остановится, пуск будет сорван. Там есть система СОБИС, она начнет выравнивать, но хватит ли нам кислорода до разделения ступеней? Если не хватит – запускать нельзя. Если ошибешься – снимут голову. Если запретишь пуск – в КБ просчитают процессы и скажут: "Почему ты запретил? Ты мог посчитать". Ошибка в любую сторону будет стоить дорого. У меня ни логарифмической линейки (хотя в этом случае она бы не помогла), ни справочника, ни объемов и размеров емкостей. Стал я лихорадочно вспоминать, какой объем у бака, с какой скоростью испаряется кислород, с какой скоростью в баке будет понижаться уровень. Тогда система СОБИС столько-то выберет, а столько не выберет.
И вот тут не Ландау, а учитель оказался прав. Циферки надо помнить. Я посчитал в уме, и получилось, что можно пускать. Мы смотрим на ракету, она поднимается. По мере того, как подходила 120-я секунда, все решалось – доработает боковушка за счет гарантийных запасов или нет? Стоим мы, держимся за… головы. Идет репортаж: "120-я секунда, полет нормальный. Разделение ступеней". Мы вздохнули.
Мы выиграли, что разрешили пуск. Но начальник устроил мне разнос: "Как ты посмел разрешить пуск? Ты должен был сказать: условия не выполнены, один бак из 10-ти недозаправлен, пуск запрещаю. Мальчишка, ты рисковал, не твое это дело!" Но если бы я ошибочно запретил пуск – с нас бы сняли головы. И прежде всего с начальника. Ему бы вломили по первое число. Я говорил ему о государственном деле, о значении пуска для людей… Он мне – о риске и правилах – как не остаться козлом отпущения. Мы говорили на разных языках. А нашего школьного математика я тогда вспомнил добрым словом.
Находился на оккупированной территории? Да
(Из моей анкеты)
Немцы довольно быстро захватили Украину город за городом и вскоре подошли к Чернигову. Помню, в сильную бомбежку, мы спрятались под кручей в такую пещерку, одеялом завешивались от осколков. Это, конечно, смешно: одеяло нисколько бы не помогло, если бы осколок туда попал. Оно давало нам иллюзию защищенности. Потом уже немцы подходят, мы спрятались в погребе. Все затихло и разрывы, и стрельба. А мы сидим в погребе, темно, погреб закрыт, ничего не видим.
Ну, затихло, значит, надо выглянуть. И вот кто-то, самый смелый приоткрыл крышку погреба и говорит "Немец!", и другой полез: "Немец!". Пришла моя очередь, я полез, спускаюсь и говорю: "Нет там никакого немца". Мне твердили: "Ну как, вот же стоит немец!", а я свое: "Да нет, там человек стоит, а немца там нет". Мне было десять лет, я находился под впечатлением советского антигитлеровского плаката. Там была нарисована нора, а оттуда змея вылезает. "Фашистская гидра вылезла, напала на нас!" И я так и думал, что немец это змея, фашистская гидра, и когда я увидел человека в форме, то мне не пришло даже в голову, что это немец. Немец должен быть в виде змеи. Но это был немец, оккупант, а я оказался на оккупированной территории.
Было трудно. До третьего класса я рос маменькиным сыночком, а в оккупации пришлось около трех лет жить без родителей. Мы десятилетние вдвоем с двоюродным братом Федей, царство ему небесное, кормили семью из шести человек. Обрабатывали 35 соток земли без лошади, без плуга. Целыми днями, вскапывали, поливали, пололи.
Этот труд, наверное, и сделал из меня космонавта: появились силы, координация, ответственность. Когда я сейчас вижу десятилетнего мальчика, мне кажется, что он пустую лопату не поднимет. А 35 соток без лошади и без плуга, это невероятно. В войну мы мужали быстро.
В оккупации было голодно: утром картошка, вечером картошка, днем картошка. И, чтобы заглушить голод, мы стали курить, но не табак. Мы собирали окурки, табак из окурков доставали, складывали в стакан. Когда набирался стакан табака, мы шли на рынок, продавали табак и покупали мыло. Какая валюта наиболее ценна во время войны? Не золото, серебро, платина или алмазы, а мыло, спички и соль.
И поэтому, конечно, мы не могли позволить себе курить табак, когда на него можно было приобрести "военную валюту"… Мы курили труху от деревьев, сухие листья от вишни, чтобы заглушить голод. Ну, и делали самокрутки из газеты. Кладешь туда эту труху, сворачиваешь, крутишь самокрутку, заклеиваешь языком. Вот так и курили.
Как-то под потолком в избе мы нашли секретную полочку. Смотрим, а там настоящая папиросная бумага! Мы ее схватили, побежали, курить дома-то нельзя, бабушка не дает. Мы побежали в колхозный сарай, где раньше лошади стояли, и поэтому весь пол там был в навозе. И стали крутить самокрутки из настоящей папиросной бумаги. Только там между папиросной бумагой какая-то блестящая бумажка лежит, вот как конфеты заворачивают, что-то золотистое, фольга. Она нам не нужна, мы ее, естественно, выбрасываем в грязь, а папиросную мы ценим, она хороша для самокруток. Покурили, лишнее все выбросили.
Вернулись домой, и вечером вдруг тетка спрашивает "Кто из вас взял сусальное золото?" Мы говорим: "Мы не брали". "Ну, вот там лежало, между листами папиросной бумаги сусальное золото!" Когда мы все поняли и признались – тетка нам не поверила. "Идите, покажите". И мы пришли в сарай, а там действительно золото, втоптанное в навоз, и ничего уже нельзя исправить… Для нас это было не сусальное золото для икон, а конфетная бумажка, которая в отсутствие конфет не представляла для нас интереса…
Было страшно. Жизнь человеческая зависела от настроения фашистов-эсэсовцев. Однажды иду в школу – переступаю через убитого. Возле стола учителя, в стене – след от пули. А потом прошел слух, что наше село сожгут вместе с людьми. Мы, десятилетние мальчишки, ворвались домой, схватили за руки бабушку, хотели вместе с ней бежать. А она говорит: "И куда ж мы, дети, побежим? Здесь у нас дом, огород…".
И мы остались – и ждали, когда нас сожгут.
Вот, казалось бы: мама в Ленинграде, папа на фронте, я в оккупации, казалось бы, что может быть хуже? Но папа получил ранение и контузии. Мамин дедушка умер в блокаду от голода. Мой двоюродный брат после пожара на Бадаевских складах поел жженого сахара, который затвердел в уличной грязи – и подхватил смертельную болезнь. А я в оккупации все-таки остался жив. Такая судьба: оккупация была менее опасна для меня, чем, скажем, ленинградская блокада. В оккупации я выжил. Так иногда бывает: большое горе оборачивается удачей. Об этом надо помнить и не отчаиваться.
Неожиданное возвращение
Красная армия освобождала Украину. Когда фронт откатился обратно, немцы убежали, вернулись наши. Помню, как из леса вышли партизаны – вступать в армию. Они вышли со своим оружием, но без еды. И вот два партизана к нам пришли, с автоматами, голодные. Мы их накормили коржиками, они за эти коржики дали нам два автомата. Мы, мальчишки, сразу отправились стрелять, но у нас эти автоматы отняли.
Долго еще милиция отнимала у нас военные игрушки – оружие, взрывчатку. Милиционеры примерно знали, куда мы ходим стрелять, и нас ловили. Кстати, нас не судили. Дело было так: отнимут взрывчатку или револьвер, дадут подзатыльника и отпускают. Наладилась связь с Ленинградом и наконец пришла весточка от мамы, пришла посылка с письмом. Там были кое-какие вещи для меня – например, новенькая синяя телогрейка. Теплая, удобная, в округе ни у кого такой не было, я в ней расхаживал как король!
И самое главное – мама прислала мне вызов в Ленинград, потому что Ленинград, освобожденный от блокады, считался стратегическим городом, и кто попало во время войны туда попасть не мог. Чтобы иметь право приехать в Ленинград, нужно было заполнить кучу документов. И вот с этими мамиными бланками я пришел в райком ВКПб, и там все заполнили. К счастью, мне выдали справку, что я с оккупантами не сотрудничал. Это касалось и лично меня, одиннадцатилетнего школьника, и моих близких. И вот эти документы лежали в комоде, а мама прислала деньги на билет и дала указание тетке, у которой мы жили, что приедет из Ленинграда наш человек (я уже не помню кто именно) и заберет меня. Чтобы документы все были готовы к отъезду!
Однажды кто-то из нас рылся в комоде – и выпали эти самые деньги. И я их нашел. Я очень тосковал по маме… Как только я их увидел, у меня мгновенно созрел план, что не буду я никого ждать, а уеду-ка я в Ленинград сам! И стал готовиться к поездке, но подготовка была, мальчишеская. Я приготовил пустой рюкзак и все. И взял я эти деньги и – к счастью – не забыл про документы. Тут как раз поезд днем уходит, а меня послали корову отогнать, потом дали задание что-то сделать в огороде. Я испугался, что могу опоздать на поезд. Но потом все разошлись по делам, и я своему брату двоюродному Феде говорю: "Федя, я уезжаю". Он отмахнулся: "Ладно, шутки" – видно, я и тогда частенько розыгрышами занимался. Я говорю: "Да нет, это не розыгрыш, я действительно уезжаю. Только смотри, пожалуйста, до вечера никому не говори, что я уехал, чтобы меня не вернули. А вечером начнут беспокоиться, где я, тогда скажи: Он уехал в Ленинград".
Ну, взял я этот пустой рюкзак, пошел в огород, нарвал огурцов, пошел через рынок, купил стеклянную баночку с маслом, пару яиц, а еще хлеб пекли из печки русской, настоящий. Как я его полюбил после оккупационного хлеба "на опилках"! Взял я кусок хлеба и пошел на вокзал, купил билет в Ленинград. А до поезда еще несколько часов. И там были военные раненые, и они говорят "Пацан, принеси воды", – я принес, "Пацан, сходи туда-то, что-то узнай", – я сходил. И так мы с ними сошлись, и, когда пришел поезд, мы сели с ними в вагон, а раненых сажали вперед, раненым полку освобождали, поэтому мы не висели на подножке поезда, а в купе сидели. Я все время ждал, что прибегут тетка, бабка и меня снимут. Когда поезд тронулся и замелькали станционные постройки, я думаю: "Ну, все, слава богу, поехали в Ленинград". Поехали благополучно. Правда, ночью нас разбудил жуткий холод. Оказалось, что в этом купе выбито окно, и ночью нас просквозило…
А Федя не поверил мне, и, когда ночью я не вернулся домой и все стали меня искать, он не сказал, что я уехал. Он считал, что я разыгрываю и где-то прячусь. И чтобы дураком себя не представить, он молчал. И там был большой скандал.
Я поехал. Поезда шли вне расписания, во многих окнах были выбиты стекла. Мы останавливались на каких-то станциях, у нас была трудная долгая пересадка. Высадили нас на какой-то станции. Раненых пустили на вокзал, меня с ними. Я когда-то маленький выпадал из кроватки, а на вокзале мне досталась узкая скамеечка. И я на ней спал и никуда не упал.
А днем, в ожидании поезда на Москву, я пошел к рельсам, увидел маневровый поезд и сел на подножку. Я катался на этом поезде. Он распихивает вагоны по разным путям, а я балдею от счастья, катаюсь. Потом мы приехали в Москву, опять пересадка, целый день в Москве, вечером на Ленинград. Меня интересовало метро – чудо света, как тогда говорили. В Ленинграде метро пустят еще не скоро – через десять лет после Победы. Я знал стихи, песни про метро:
Есть такие люди – настойчивые люди.
Они сказали: будет сдана работа в срок!
Проходчики, бетонщики, забойщики, кессонщики.
Где такие люди? На метро!
Знал про лестницу-чудесницу. Про нее был стишок: "Придумано не худо, устроено хитро, плывет и не качается, течет и не кончается!". Это было заманчиво – технические чудеса. И вот я в Москву приехал – и мне подавай "лестницу-чудесницу". Спустился в метро – красиво, сказочно, но где волшебная лестница? Обычные ступеньки. Доехал до какой-то станции, вышел, опять ступеньки. Еще вышел на какой-то станции, нигде нет "лестницы-чудесницы". Наконец, мне подсказали: "Киевская". Я туда приехал, и давай на лестнице кататься вниз-вверх.
Потом я узнал, что в парке Горького выставка военных трофеев. Я туда добрался, и провел там весь оставшийся день. Там я облазил самолеты, танки, пушки… Я тогда как раз уже разочаровался в танковых войсках и мечтал об авиации. Увидел даже ракетный самолет – Me-163, по-моему. Сегодня мы знаем самолеты реактивные, у них используется атмосферный воздух. А там был чисто ракетный, он ничего из атмосферы не брал, такой был немецкий перехватчик.
Оттуда начиналась моя тяга к ракетам. Кстати, когда нас освободили, фронт постепенно уходил от нас. А в это время в газетах прошла информация, что немцы изобрели "ФАУ-2", ракету. Дальность полета 300 или 400 километров. И вот я все с замиранием сердца ждал, когда же фронт отодвинется на 400 км, чтобы "ФАУ-2" не достала до Чернигова. Это было наивно, потому что зачем немцам обстреливать Чернигов "ФАУ-2", они по Лондону, в основном, их запускали. В общем, интерес к технике во мне кипел. И я с наслаждением провел день на этой выставке в парке Горького.