Посещение городка и встреча с предателями
Прошел месяц со дня оставления Севастополя. Единственным благодеянием судьбы было лето. Зимой вряд ли кто-нибудь из населения, военнопленных и раненых остался бы жив.
Мы с мамой надумали пойти под скалы и поискать, не сохранилось ли там чего-нибудь из наших вещей и документов, хотя надежды было мало. Пошли в воскресенье, когда я была свободна от трудовой повинности. Маленький Женя упросил взять и его.
Шли мы медленно. Но вот за поворотом дороги перед нами открылся печальный остов городка, с которым мы так сроднились за время осады. На переднем плане, возле шоссе - уцелевшая нижняя водокачка. Тихо, нигде не видно немцев, хотя мы не сомневались, что здесь стоит их часть. Начиная от того места, где отходила дорога на Камышевую бухту, и дальше к 35-й батарее валялись неубранные, ссохшиеся и почерневшие трупы наших бойцов, изредка встречались аккуратные холмики немецких могил с крестами и надписями.
Мы очень обрадовались при виде краснофлотца Щербины - товарища Бибика, работавшего раньше вместе с ним. Тут же были Вера, жена старшины Нечвалова, и Тася, бывшая работница подсобного хозяйства.
- Надо спросить разрешения коменданта, - сказал Щербина, когда мы ему объяснили причину своего прихода, - здесь запретная зона, и под скалы никого не пускают.
Нас накормили супом и даже напоили молоком.
- Откуда у вас молоко? - удивились мы.
- Нам подарили одну из нескольких уцелевших батарейных коров. Я ведь сохранил водокачку, не взорвал ее, а теперь восстанавливаю. Немцы оставили меня здесь работать. Я женился на Тасе, мы теперь муж и жена, - похвастал Щербина.
В этот момент пришел старшина Петр Нечвалов - муж Веры.
- Как, и вы здесь? - удивилась я.
- Да. Надо было и вашему мужу поступить так, как поступил я. Для чего это он удрал? Я еще заранее припрятал несколько немецких листовок-пропусков, выждал здесь в щели во время боя, а потом пошел навстречу немцам в лесок и сдался с этими листовками…
Мы молчали. Что можно было ответить этим иудам, которые за тридцать сребреников продадут любого! Мы только с мамой незаметно переглянулись, а Нечвалов продолжал упрекать моего мужа в "глупости", как будто перед ним сидел сам Борис Мельник - герой Севастополя, а не его жена.
Я смотрела в землю. Наконец, поток красноречия Нечвалова иссяк. "Что, если бы Борису не удалось уйти из Севастополя? Этот гад предал бы его первым", - подумала я.
Я поднялась, за мной встали мама и маленький Женя. Удивительно, но этот десятилетний ребенок умел молчать, как взрослый, и ни разу меня не подвел.
- Нам пора, - и мы поспешили выйти из гнезда предателей.
Моя неустрашимая и неугомонная мама все же отправилась к коменданту, но вскоре вернулась. Мы с Женей ждали ее в леске.
Под скалы идти не разрешили.
- Они говорят, что подводные лодки иногда по ночам подходили туда и забирали людей.
- Подводные лодки! Неужели правда? Они так и сказали?
- Да, так и сказали, - подтвердила мама.
- Попасть бы тогда на подводную лодку!
…Обратно мы пошли не по дороге, а через лесок.
Грустное зрелище предстало перед нашими глазами. По разбросанным, втоптанным в глинистую почву предметам можно было определить, где что прежде находилось. Вот блиндаж с грудой разбросанных книг. А здесь была санчасть: склянки со всякими лекарствами, бинты, пакеты с ватой. Тут камбуз: куча соли слиплась в огромную глыбу, рядом рассыпанное пшено, смешанное с опавшими листьями и ветками. Тяжелое чувство испытывали мы от этого путешествия по леску!
К вечеру вернулись домой, измученные до последней степени. Во дворе сидел Бибик, поджидавший меня. Тот самый Бибик, которому удалось бежать из-под скал, выбравшись наверх по отвесному обрыву.
Он не раз приходил в наши развалины. Бедняга был всегда голоден, мы делились с ним последней крошкой.
- Я пришел вас просить, - сказал Бибик, - быть свидетельницей. Хочу получить паспорт. Только надо кому-то дать показания, будто я работал на водокачке вольнонаемным рабочим и никогда не носил краснофлотской формы. Я нашел еще одну женщину-свидетеля. Получу паспорт и скроюсь, перейду фронт или в партизаны подамся. А вы, если хотите, поезжайте на Украину, дам вам адрес моего отца, он примет вас хорошо, если жив.
Я поблагодарила Бибика, адреса не взяла, а свидетельствовать согласилась.
Услышав; что мы были на нижней водокачке у Щербины, Бибик сказал:
- Вот узнай людей! Щербина был моим другом, а теперь оказался изменником и грабителем. Несколько дней тому назад я тоже был у него: на водокачке оставались мои вещи. Застал Щербину и Тасю возле дома; они сказали, что вещи отобрали немцы и у них ничего нет. Тася как раз стирала белое пикейное покрывало с кровати Наташи Хонякиной, на которой застрелился какой-то командир, и никак не могла отстирать большое пятно крови. На Тасе была черная суконная юбка, перешитая из моих брюк, я узнал их по следу, оставленному когда-то утюгом. На столе во дворе стояла швейная машина Шуры Шевкет.
- Да, - сказала я, - когда мы пришли, Тася что-то строчила на ней.
В комнату они меня упорно не впускали, - продолжал Бибик, - но я все же умудрился туда заглянуть и увидел в углу стопку чемоданов. Я сразу узнал свой.
- Почему же вы ничего им не сказали?
- Знаете, - ответил Бибик, - мне было стыдно за этих подлецов.
Мы сидели и думали: такие люди не построят своего счастья на измене, грабеже, слезах и крови других. Они делают ставку на сегодняшний день, ловят рыбку в мутной воде, думают, что в этой же зоде и утопят следы своих преступлений. Нет, так не бывает, черные дела выплывут на поверхность, ничто не скроется. Но как обидно, что на нашей батарее были такие гнусные люди и мы не разглядели их нутра!
Паспорта добыты
Неожиданно я встретила девушек-прачек с нашей батареи. Мы обрадовались друг другу. Они слышали, будто я потеряла сознание в пещере при выходе из потерны, была затоптана и погибла. О прачках я слышала, что они утонули, когда край пристани обломился под тяжестью толпы. А сейчас все мы встретились - живые и невредимые.
Прачки просили меня быть свидетельницей на предмет получения паспортов. Я, конечно, согласилась, записала на бумажке сведения, которые должна была сообщить, заучивала их наизусть и боялась перепутать. Все сошло благополучно, но следователь был недоволен тем, что я выступаю свидетельницей, когда дело касается людей с 35-й батареи. Да еще я сама, оказывается, с этой самой, как сказал следователь, "распроклятой береговой батареи, известной всем своей скверной славой". Злобные слова гитлеровского прихвостня наполнили меня гордостью за мою батарею: видно, крепко она насолила врагу!
Вскоре прачек увезли на работу в Германию. С тех пор я ничего о них не знаю.
Через несколько дней после встречи с прачками я выступала как свидетельница Бибика. Когда он пришел вместе с какой-то женщиной - вторым свидетелем, мы предстали перед лицом следователя. Прочтя показания, следователь нахмурился.
- Что вы знаете о Бибике? - спросил он меня.
- Я его знаю давно, он работал на водокачке батареи вольнонаемным рабочим…
Удивительно, я никогда в жизни не умела лгать. Всегда при этом мои глаза смотрели в сторону, голос становился фальшивым. А теперь я чувствовала в голосе твердость, смотрела прямо. Вот, что значит убежденность. Лгать врагу - значит бороться за правду!
- Та-ак… - протянул следователь. - Вам известно, что за ложные показания вы отвечаете и как отвечаете.
- Известно, - спокойно ответила я.
Вторая свидетельница подтвердила сказанное мною..
Бибик получил паспорт.
Я вернулась к своему столу. Ко мне подошел следователь.
- Нам нежелательно, чтобы работающие у нас выступали в качестве свидетелей! Я молчала.
Возле здания, как всегда, толпа людей: все еще не окончилась регистрация населения. От толпы отделяется человек в потрепанной штатской одежде и помятой кепке, подходит ко мне и говорит едва слышно:
- Здравствуйте, товарищ Мельник!
- Наконец-то, - облегченно вздохнула я. - Где вы пропадали? Я так беспокоилась о вас!
- Отойдемте в сторону.
Мы отошли.
- Я выжидал, думал, что удастся уйти без вашей помощи. Дело в том, Женя, что со мной два товарища, идти открыто на регистрацию мы не можем. Нам нужно три чистых бланка паспортов. С печатями… Можете вы их достать?
Я подумала.
- Три чистых бланка достать не трудно, но печати?
- Обязательно печати!
- Вы представляете, как это трудно, - возразила я, - почти невозможно: печать всегда у следователя, он запирает ее в стол, если выходит. Попробуйте-ка возьмите!
- А вы попробуйте, - и легкая улыбка скользнула по лицу моего собеседника.
- Хорошо, - решилась я, - но не ручаюсь…
- Нет ничего невозможного на свете, коммунисты все могут, - сказал он. - Запомните это.
- Я беспартийная, - ответила я, но мне стало очень приятно от его слов.
Три чистых бланка незаметно взяла в тот же день. Чтобы не подвести женщину, которая со мной работала, и скрыть следы, занесла номера паспортов в книгу, написала вымышленные фамилии.
Чистые бланки паспортов лежали в ящике моего стола под бумагами. Теперь осталось самое трудное. Каждое движение следователя не ускользало от моего внимания. Даже не глядя на него, по звукам, я определяла, что следователь вынимает печать из футляра, ставит ее на паспорт, кладет обратно в футляр…
Так прошел день. На второй, встретив своего знакомого, я сказала:
- Бланки есть, но печати еще не поставлены.
На третий день, пройдя мимо, бросила ему: "Пока ничего". На четвертый я нервничала: неужели не смогу?
Вдруг приоткрылась дверь, на пороге остановился полицейский.
- Господин следователь, начальник полиции просит вас немедленно зайти к нему в кабинет.
В это время наш следователь разговаривал со своим коллегой. Разговор оборвался на полуслове.
- Сейчас я приду, подождите минуточку, - сказал следователь и поспешно вышел.
Печать осталась лежать на столе, я впилась в нее глазами. Прошло пять минут. Второму следователю, как видно, наскучило ожидание: он подошел к открытой двери в соседнюю комнату, остановился на пороге, заговорил с кем-то, потом сделал еще шаг, продолжая разговаривать. В дверях виднелась его спина. Сердце мое билось, глаза расширились. Я бесшумно открыла ящик, достала бланки… Если обернется этот следователь или откроется дверь и явится тот? А эти две женщины, что сидят здесь? Как они будут реагировать? Но меня будто толкнул кто-то. Сама не знаю, как очутилась я возле стола: неслышно, с предельной быстротой разбросала бланки, схватила печать, быстро прижала к одному, второму, третьему; потом рывком сдернула бланки и сделала неслышный прыжок от стола.
В это время зашевелилась спина, и следователь обернулся. Усилием воли я заставила себя сделать несколько медленных и спокойных шагов. Голова кружилась, сердце колотилось, как в тумане, я видела лицо следователя, идущего к столу. Кажется, машинистка перестала печатать. В моих руках были бланки, руки дрожали. Я медленно села, не спеша открыла ящик стола и положила туда бланки. У меня не только не хватило сил взглянуть на следователя и прочесть в его глазах свой приговор - я чувствовала, что нужно спрятать свои глаза, которые сейчас выдадут меня с головой. Взяла ручку и низко склонилась над книгой.
В это время открылась дверь и вошел наш следователь. Перед моим мысленным взором пронеслась картина: крик, шум, один следователь рассказывает другому о том, что произошло, женщины вскакивают со своих мест, указывают на меня пальцами: она украла бланки! В комнату врываются полицейские, хватают меня…
Глухо, как сквозь стенку, доносятся до меня бубнящие голоса: это оба приятеля продолжают разговор. Я поднимаю голову и смотрю на женщину, сидящую против - она выписывает кому-то паспорт. Машинистка стучит на машинке. У меня отлегло от сердца. Пришло хорошее чувство: значит, смогла помочь своим людям, значит, не даром живу!
После работы я тщетно высматривала в толпе своего командира - его не было. Неужели он потерял надежду и решил, что не стоит больше ждать? Тогда бланки, добытые с таким трудом, окажутся бесполезными. Я уже завернула за угол, когда меня окликнул знакомый голос.
- Я видел вас, - сказал командир, идя рядом со мной, - но не хотел подходить. Вы искали меня глазами, чувствую, что бланки есть.
- Да, вот они, с печатями, как вы просили.
Он сильно, по-товарищески сжал и встряхнул мою невесомую руку, я даже пошатнулась.
- Простите, - извинился он, - это от избытка чувств.
Я понимала, что человек, имени которого не знала и даже не поинтересовалась узнать, обладает сильной волей и будет бороться за жизнь и победу своего народа. От всей души я пожелала ему удачи и счастья в том деле, которое он задумал.
Мы расстались, и каждый пошел своей дорогой. Усталая, шла я домой. Голод снова проснулся. Перед глазами с упорной настойчивостью маячили видения разнообразной пищи и на первом месте хлеб. Сколько бы я сейчас съела хлеба!
Еще раз я была свидетельницей: помогала оформить документы старшине Сорокину. Это окончательно разъярило следователя. Мне объявили, что в моих услугах больше не нуждаются, несмотряна то, что я отработала только двадцать шесть дней трудовой повинности вместо двадцати восьми. Разрешения на пропуск из Севастополя мне не дали.
Жители покидают Севастополь
Немецкая комендатура находилась в большом уцелевшем доме на углу улицы Ленина и Пушкинской. Возле этого дома всегла толпились люди. Бесконечная очередь измученных людей с лицами землистого цвета никогда не убывала: все стремились получить пропуск из Севастополя. Но попасть к коменданту, кажется, было труднее, чем в рай.
Неожиданно нам передали записку от сестры из Ялты Каким-то образом она узнала, что мы живы, и теперь звала нас к себе.
Мы пытались получить пропуск. Часами выстаивали у комендатуры, но безрезультатно.
Всем жителям, в том числе и нам, пришлось пройти через полицейскую проверку. Перед следователем, к которому мы с мамой пришли, лежала большая толстая книга из розовой бумаги.
- Ваша фамилия?
- Мельник, - ответила я.
Следователь стал перелистывать книгу. В нее от руки были вписаны различные фамилии. У одной из них он задержался.
- Как звали вашего мужа?
- Борис, - ответила я.
Следователь закрыл книгу, написал справку о том, что я прошла проверку, и молча вручил мне. Так каждого человека, находившегося в Севастополе, пропускали через кабинет следователя с его розовой книгой, в которой были записаны фамилии политработников, партийных и советских активистов, работников НКВД.
Видно, какие-то шпионы поработали над ней еще во время осады. Теперь гестапо занималось тем, что вылавливало этих людей и расстреливало их за городом.
Люди, бродившие в поисках пищи по заброшенным огородам, ранним утром видели ужасные сцены расстрела и едва уносили ноги. Всем стало известно, что если немец что-нибудь приказал - не вздумай ему возражать или противоречить: рискуешь жизнью или в лучшем случае получишь пощечину. Диким и странным было это мордобитие для гражданина нашей страны, в которой никто никого и никогда не смел тронуть пальцем. Внезапно мы все оказались "вне закона" и с первого же дня остро почувствовали свое бесправие. Севастопольцы за их стойкость во время обороны и глубокий патриотизм были у гитлеровцев на особом счету - на счету рабов самого худшего сорта.
Стремясь уйти из города, жители пытались за бесценок продавать оставшиеся у некоторых вещи. Образовался "толчок", на котором все продавали и никто не покупал, потому что и вещи и деньги одинаково ничего не стоили.
В начале улицы Володарского в двух небольших бомбоубежищах под скалой, где пахло сыростью и плесенью, поселилась семья Дмитрия Григорьевича Воронцова. С ними вместе жила и работница подсобного хозяйства Маруся со своей семилетней дочкой Дуняшей.
Мы с папой пришли к ним однажды. Присев на корточки возле сложенного из камня очага, жена Воронцова пекла лепешки, а Дмитрий Григорьевич, сидя на камне, резал на дощечке тесто на галушки. Нас с папой встретили радостно и приветливо.
- Отыскался мой знакомый, - сказал Дмитрий Григорьевич, - и поделился с нами мукой, которую выменял на вещи. Мы хотим уходить на Альму, там живет мать жены и ее сестра. Отработаю трудповинность, получим пропуск и уйдем.
- А мы хотим перебраться в Ялту к дочери, да вот не знаю, как получить пропуск, - и папа рассказал Воронцовым о своем посещении городского головы.
- Ничего, Петр Яковлевич, мы еще дождемся своих, а эти будут висеть на одной веревке, - ответил Дмитрий Григорьевич.
Воронцовы, как и мы, не добились пропуска, но собрались в путь без него. Решили пробиться пешком через Северную сторону, идти окольными деревнями, минуя симферопольскую дорогу.
Что же было делать нам? Мы тоже пошли бы пешком в Ялту, но папа ослабел еще больше, такой путь ему не под силу.
Воронцовы звали идти с ними на Альму, и я решила так: пусть идут мама с мальчиком, может быть родственники Воронцовых пока приютят их, а мы с папой останемся, постараемся получить пропуск и попытаемся на чем-нибудь приехать.
Накануне ухода Воронцовых, случилось несчастье с Марусей, собиравшейся идти вместе с ними. У нее вспыхнула банка с бензином, Маруся получила сильные ожоги. Поэтому она с маленькой Дуней осталась на моем попечении.
Маме пришлось много перестрадать. Мучительным путем стали для нее эти шестьдесят километров. Голодная без сил, с растертыми до крови ногами тащилась бедная старуха, ведя мальчика. В деревне Бурлюк (теперь село Вилино) их накормили сердобольные люди, позволили переночевать в саду, на траве. Едва живые дотащились мама с Женей до Альмы. И что же? Родственники приняли Воронцовых очень скверно, а о маме и говорить не приходилось. Мама сразу поняла что оставаться тут нельзя, взяла за руку мальчика и ушла. Стала бедная мама на дороге в горестном раздумье, не зная, что делать. Возле нее остановилась проходившая мимо женщина и спросила:
- Откуда вы?
- Из Севастополя, - ответила мама и рассказала о своем безвыходном положении.
- Идемте ко мне, - предложила женщина, - живите пока у меня.
Она, эта простая колхозница Евфросинья Ивановна, накормила, напоила и уложила спать на своей кровати маму и мальчика. Народ вообще очень жалел севастопольцев и относился к ним с сочувствием и уважением.
У меня же дела обстояли так. Марусю я взяла к себе. Она пролежала у меня три дня, ей становилось все хуже. Пришлось устроить ее в больницу. Дуняша осталась у меня. Каждый день мы навещали Марусю.
Тяжелое впечатление производила больница: раны и ожоги у больных не заживали из-за отсутствия питания и крайнего истощения организмов.
Мы с папой все еще пытались получить пропуск, но через неделю после ухода мамы окончательно убедились в бесплодности наших попыток. Надо было уходить и нам. Вещи, подаренные знакомыми, было решено оставить у Екатерины Дмитриевны, переселившейся ко мне в курятник. Дуняшу решили взять с собой в Альму и отвести к Воронцовым, о чем договорились с Марусей. Но что делать с папой, ведь он не может идти!
Я целыми днями ходила по городу и останавливалась возле машин, если за рулем сидел русский шофер.