Не получая больше ни снарядов, ни продовольствия, ни воды, части Приморской армии и батальоны морской пехоты медленно отступали, защищая каждый метр севастопольской земли, имея лишь пули да штыки против артиллерии, авиации, танков…
Но немногие километры, отделявшие линию нашей обороны от города, достались гитлеровцам дорогой ценой, заставили многих из них смешать свои кости с полуистлевшими костями англичан, французов и турок, штурмовавших Севастополь в прошлом веке.
Прощание с мужем
С рассветом началась бомбежка батареи. Бомбили до темноты. Слышались глухие удары о землю, с потолка сыпалась краска. Казалось, что находишься в каюте корабля, когда огромная океанская волна обрушивается на палубу и сотрясает судно.
Немцам удалось пробить массив батареи в двух местах. Рассказывали о том, что глыбами обрушившегося бетона завален какой-то отсек, где находились политрук Коротков и другие моряки. Никто не знал, погребены ли они заживо или убиты, сдвинуть тонны бетона и земли было невозможно. Сильно контузило командира батареи капитана Лещенко и помощника комбата старшего лейтенанта Вадима Ротенберга.
Стало известно, что в три часа дня город был полностью занят гитлеровцами и отдельные автоматчики уже проникли на мыс Херсонес. Части морской пехоты и Приморской армии отступили и заняли круговую оборону у 35-й батареи. Дальше было море.
Всех, у кого были автоматы и патроны, послали наверх - обороняться. Бориса решили оставить для взрыва батареи.
В этот день 35-я стреляла учебными болванками по своему городку, занятому немцами. Больше стрелять было нечем.
Явился на батарею начальник водокачки старшина Гайдачук.
- Ночью, - рассказывал он, - немцы заняли лесок за нижней водокачкой. Мы стреляли из окон домов городка. Немцы подтащили огнеметы, подожгли дома.
Небо над нами полыхало, как мартеновская печь, крыши плавились от жара. Мы задыхались в дыму. Городок горит…
Днем Гайдачук побежал полем к батарее. Его преследовали автоматчики, прижали к обрыву, думали взять живым.
- Эх, была не была! - решил Гайдачук и ласточкой метнулся в море. На такой прыжок в мирное время не решился бы даже спортсмен, а Гайдачук и спортсменом-то не был.
Оглушенный старшина выскочил, как пробка, на поверхность и поплыл к батарее. Плыть было тяжело, одежда тянула ко Дну. Но батарея все приближалась. Волна вынесла Гайдачука на берег, к нему подбежали краснофлотцы. Не взяли немцы старшину!..
Вошел Борис. В голосе его чувствовалось сильное нервное напряжение.
- Жекачка, приготовься так, чтобы без промедления, в одну секунду ты смогла идти за мной, когда я скажу, что надо идти. Тебе, наверное, придется самой садиться на корабль. Я не знаю, как и когда смогу эвакуироваться. Я тебе объясню, куда идти и что делать.
Я коротко ответила: "Хорошо". Решила, что сейчас должна беспрекословно подчиняться каждому слову мужа. Я больше ничего не понимаю, а он знает, что надо делать. Теперь он принадлежит только Родине и совсем не принадлежит мне. Мое дело молчать и все исполнять. Я подумала о том, что он будет садиться последним на последний катер и предпочла бы быть с ним… Но ему поручено последнее боевое задание, и не дело жены в такую минуту цепляться за мужа.
По совету Бориса я сшила нечто вроде кошелька с тесемками, положила туда паспорт, трудовую книжку, брачное свидетельство, несколько фотографий и деньги. Затем привязала кошелек к талии. Целый день заучивала адрес дяди Бориса, жившего в Казахстане. Этот адрес был залогом будущей встречи с мужем, если мы потеряем друг друга.
Наконец, наступили сумерки этого страшного дня 1 июля 1942 года, когда немцы уже взяли Севастополь и наседали на Херсонесский мыс. В подземельях 35-й батареи, залитых ярким электрическим светом, можно было догадаться о наступивших сумерках только по прекратившейся бомбежке.
Но вот и ночь опустилась на землю. Старшина Лысенко на клочке бумажки написал мне адрес своих родных.
- Там вам будет хорошо, - говорил он, - поезжайте обязательно к ним.
На всякий случай я спрятала адрес. Мы с Женей сидим в каюте и, приготовившись, ждем… Ах, если бы это была в самом деле каюта на корабле, если бы уже плыть на Кавказ и слышать плеск волны, ударяющей о борт!.
Вдруг я вскочила, как подброшенная электрическим током: в дверях появился Борис:
- Скорей, идем! Настало время взрывать батарею!
Он схватил рюкзак, надел его мне на плечи, я взяла сверток. Молча мы с Женей вышли из каюты вслед за Борисом. Он привел нас в какое-то помещение и остановился. Я стояла против него. Как в тумане, видела его лицо, помню только, что оно было невероятно напряженное.
- Что я могу тебе сказать, - произнес Борис, я не имею права быть с тобой, я должен взрывать батарею… Иди туда, куда будут идти люди…
И он указал мне на люк, из которого виднелись медные поручни трапа.
Смутно вспоминаю я эту сцену. Кажется, мы с ним не попрощались, я коротко ответила "хорошо" так, как если бы получила приказ от командира, повернулась" пошла к трапу, и, не обернувшись больше на мужа, начала спускаться вниз вместе с маленьким Женей.
Я не понимала того, что это последнее наше прощанье. В моих ушах звенели слова: "Иди туда, куда будут идти люди".
Ночь последней эвакуации
Мы спускались с Женей по металлической лестнице в какой-то глубокий, освещенный электричеством колодец. Местами встречались маленькие площадки, на которых можно было отдохнуть. Но вот колодец окончился, и мы попали в потерну - узкий подземный ход. Увидели в стене потерны какую-то маленькую дверь, возле которой шумело и волновалось много моряков.
"Иди туда, куда будут идти люди". Люди хотят войти в эту дверь, значит, и я должна постараться туда проникнуть. Ко мне подошли прачки. Кто-то нам сказал, что отсюда начинается ход к морю, к пристани, где будут пришвартовываться корабли.
Дверь приоткрылась, показалось лицо нашего батарейца старшины Орлова.
- Не волнуйтесь, товарищи, - сказал он, выходя, - всех пропустим на берег моря.
Большие черные глаза старшины грустно и понимающе глядели на нас.
Какая-то женщина тащила, держа за рукав, командира 35-й батареи капитана Лещенко. Китель на капитане был расстегнут. Лещенко шел как-то странно, боком. Я схватила его за край кителя и взмолилась:
- Лещенко! Лещенко! Помогите мне попасть на корабль!
Заглянула в его голубые глаза - они были пусты, взгляд неосмысленный… Моя рука разжалась, я поняла, что Лещенко не слышит и не видит меня, как эта стена потерны: ведь он контужен бомбой. Мгновенная надежда вспыхнула и погасла.
Одна из прачек предложила: "Давайте выберемся из батареи наверх, на пристань". Остальные согласились с этим. Не все ли равно, подумала я, каким путем попасть на пристань? Лишь бы попасть!
Мы пошли дальше и увидели другой колодец, темный, ведущий вверх. Прачки полезли первыми, я пропустила маленького Женю впереди себя, он покорно полез. Трап здесь был уже снят, приходилось подниматься, хватаясь за металлические скобы, вбитые на порядочном расстоянии друг от друга в отвесные стены колодца. Женя, хоть и маленький, но быстро карабкался, а я с тяжелым рюкзаком за плечами и свертком, измученная бессонницей и переживаниями, чувствовала с каждой скобой, как силы покидают меня. Сердце колотилось, я задыхалась. А в это же время какие-то люди спускались вниз. В темноте мы сталкивались, расходились, ежесекундно рискуя сорваться вниз. Казалось, сорокаметровому колодцу не будет конца. Вдруг я почувствовала, как начали холодеть и неметь мои руки и ноги, кровь медленно отливала от лица. Я отчаянно закричала: "Теряю сознание! Я теряю сознание!"
Чья-то рука рванула меня кверху, и я ощутила под своими ногами площадку. Но рюкзак, этот ужасный рюкзак, казалось, вырывал сердце из груди. Еще мгновенье - и я полечу в эту черную пропасть. Я снова отчаянно закричала: "Снимите с меня рюкзак! Я теряю сознание!"
Кто-то, спускавшийся вниз, сорвал с меня рюкзак. Сознание мое прояснилось. Повесив рюкзак на руку, едва отдышавшись, я снова полезла вверх.
Наконец, над головой блеснули звезды, я увидела последние три скобы. Но теперь мускулы отказались мне служить. Сделав невероятное усилие, подтянулась вверх на одну скобу. Вижу над головой сидящих возле люка людей, кричу им, потому что чувствую, что сейчас сорвусь, но сверху доносятся шум и крики, люди меня не слышат, напрягаюсь до предела и подтягиваюсь еще на одну скобу, осталась последняя. Но пальцы мои разжимаются, в припадке отчаяния кричу: "Помогите!"
Чьи-то сильные руки хватают меня, выволакивают из колодца, и я, хрипя и задыхаясь, падаю возле люка.
Передо мной сидит старшина Лысенко, на нем маскировочный плащ, он протягивает свою руку и берет мою, но его рука такая же вялая и бесчувственная.
Он молча держит мою руку, а я не в силах произнести ни слова. Наконец, сердце начало биться ровней, и я кое-как отдышалась.
Лысенко встал: его глаза полузакрыты, он пошатывается, голос его глух и слаб.
- Чем я могу вам помочь? Я совершенно болен. Я был все время на обороне и сейчас без сил. Вот краснофлотец, - он указал на сидевшего рядом с ним, - он поможет вам… Это все, что я в силах сделать для вас.
Я молчала. Что я могла ответить, ведь я не знала, куда идти и что делать. Ах, почему он не сказал мне тогда: "Выбросьте к черту все свои вещи, сбросьте с себя пальто, возьмите за руку мальчика и бегите за мной, авось удастся спастись и мне и вам!"
Лысенко исчез, больше я его не видела.
Товарищ Лысенко! Вы тогда ничего не могли для меня сделать, так как сами не знали, что попадете на катер в числе немногих счастливчиков. Но я думала о вас и вспоминала о вас все эти страшные для меня годы. Я боялась, что вы погибли. Вы стояли перед моими глазами - пошатывающийся, в маскировочном плаще, с полузакрытыми глазами, и я ощутила настоящую радость, когда впоследствии узнала, что вам удалось эвакуироваться, что вы опять пошли в бой.
Я поднялась на ноги и осмотрелась. Всюду горели костры, освещая красноватым светом многотысячную толпу вооруженных бойцов. Где-то совсем близко проносились снаряды и ухали взрывы. Откуда же костры? Оказалось, что догорало множество машин, примчавшивхся к батарее и подожженных дневной бомбежкой.
Опять местность мне показалась совершенно незнакомой: овраг слева почудился какой-то бухтой, у берегов которой в неверном свете костров мечутся черные силуэты. Где же будут приставать корабли?
Немцы подтащили орудия и пулеметы и взяли под перекрестный огонь все дороги и подходы к Камышевой и Казачьей бухтам, 35-й батарее, поставив стену заградительного огня для тех, кто еще не успел проникнуть к оконечности мыса Херсонес.
Вдруг по холму с невероятной быстротой растеклось море огня, оно неслось прямо на нас. Что это, начали взрывать батарею? Все вскочили и побежали вниз. Я тоже в ужасе помчалась вместе с Женей вслед за всеми. Спотыкаясь о камни, падая в воронки, мы бежали и бежали. Потом все, кто сидел возле люка правого командного поста, видя, что огонь погас, вернулись на старое место. И мы с Женей вернулись, и краснофлотец, которого мы было потеряли, сел рядом с нами. Несколько человек подвели к люку совершенно голого обожженного и стонущего кока Рыбальченко и спустились вместе с ним в колодец. Краснофлотец убеждал меня тоже спуститься вниз.
- Там будет вас искать муж.
Но меня ужасала мысль об этом страшном колодце. Кроме того, я боялась, что батарея вот-вот взлетит в воздух, и отвечала:
- Вы хотите, чтобы я взорвалась вместе с батареей?
Нет, я ни за что туда не спущусь, ни за что!
Вдруг снова гору охватило пламя, и новый вал огня понесся на нас. Я без промедления бросилась бежать. Женя споткнулся и оторвался от моей руки с отчаянным криком: "Мама, мама!" Я приостановилась, поймала его руку, мы помчались дальше. Внезапно что-то с силой схватило меня за ногу. Это были провода. Я рванула ногу, но провода еще крепче затянулись вокруг нее, поймав меня, как в капкан. За спиной растекался огонь, я неистово стала рвать ногу. Женя, которого я отпустила, побежал вперед. Провод все же соскочил, оторвал лишь каблук. Я нагнала Женю и с этих пор крепко держала его руку, не отпуская ни на секунду. Меня ужасала мысль, что ребенок может потеряться в толпе. Его крик потряс меня до глубины души. Мы опять потеряли своего краснофлотца, но не стали его искать.
Сквозь толпу мы пробились к пристани. Вся она после бомбежки была засыпана огромными камнями. Подходят ли корабли, идет ли посадка на них, нельзя было определить. Мы снова выбрались на гору. Потом повстречались с краснофлотцами нашей батареи, присоединились к ним и вернулись на берег. Чтобы легче было туда попасть, один из краснофлотцев опустил с невысокого обрыва автомат, а мы, держась за него, соскальзывали вниз.
Остановились на узком пляже маленькой бухточки, с одной стороны омывающей высокие скалы 35-й батареи, с другой - отгороженной пристанью.
Я с завистью смотрела, как влево от пристани воины, раздевшись до трусов, садились верхом на длинные бревна, гребли руками и уплывали в море. Другие связывали плоты. О, что бы я дала за место на таком плоту!
Командир бригады морской пехоты полковник Потапов рассказывал мне впоследствии о том, как он с одним полковником спасался вплавь. Потапов и его товарищ завернули свои партбилеты и ордена в бинты из индивидуальных пакетов, привязали их на шею и бросились в море. Плыли долго. Полковник, предусмотрительно взявший с собой иголку, беспощадно колол и себя, и товарища, когда хватала судорога. Наконец, они увидели силуэт тральщика и шлюпку, на которую подбирали с моря людей. Напрягая последние силы, полковники стали кричать. Когда они, обессиленные, были подняты на борт тральщика и упали на палубу, то увидели, что вся палуба усеяна едва живыми, почти голыми людьми. Не прошло и пяти минут, как тральщик двинулся к берегам Кавказа.
В море людей подбирали на катера-охотники и подводные лодки. Одним везло, другим не везло: многие, не встретив в море никакого судна, возвращались обратно. Волны выбрасывали на берег полуживые и мертвые тела.
Я предложила своему спутнику-краснофлотцу:
- Давайте разденемся и поплывем.
Можно попробовать, - ответил краснофлотец нерешительно.
Я тоже колебалась. Плавала я как рыба, но сейчас, когда за мое плечо будет держаться мальчик, понимала, что далеко не уплыву….
В эту ночь я впервые поняла, что такое зависть. Я завидовала тем, кто садился на бревна, кто плыл на плотах, даже просто тем, кто сильнее меня. Это чувство до сих пор не было мне знакомо.
При помощи краснофлотцев, держась за их автоматы, мы поднялись на обрыв. Подходили катера или нет, так и не видели. Море и небо были черны, а толпа не давала приблизиться к пристани.
Очень хотелось пить, в горле пересохло. Несколько раз я просила воды, но фляжки у всех были пусты. Наконец, я увидела какого-то армейского командира с фляжкой на боку, пробегавшего мимо.
- Дайте глоток воды! - крикнула я ему. Он остановился, приложил горлышко фляжки к моим губам.
- Пей, но немного. Нам предстоит далекий путь!
Его глаза горели живым огнем, лицо было возбуждено. Эту фразу - "Нам предстоит далекий путь" - он произнес с чувством веры.
Часто потом я вспоминала его. Какой путь предстоял этому человеку? Удалось ли ему сесть на корабль, доплыл ли он до Кавказа или потонул в морской пучине? А, может быть, он навеки остался лежать в подземельях 35-й батареи или погиб, защищая ее? Привел ли его далекий путь в партизанский лес или за колючую проволоку немецкого лагеря? Остался ли он жив? В эту ночь много разных путей и дорог предстояло всем. Но в этом командире было столько глубокой веры в хорошую дорогу, столько энергии! И я хотела бы знать, что он не ошибся.
Ночь проходила, а мы все продолжали метаться. Я понимала, что мужу никогда не найти меня среди этой толпы. Не знала того, что выход из батареи через заветную дверь вел не на пристань, а под скалы, куда в эту ночь приставал катер. Но не всем удалось на него попасть.
Постепенно мрак начал рассеиваться. Тусклое пламя костров бледнело и таяло в быстро наступающем рассвете. И только теперь я увидела, что там, где обрываются в бухту скалы, протянута колючая проволока, а за ней все камни усеяны фигурами моряков,
Под массивом взорванной батареи
Рассветает. Все кончено, корабли ушли, а мы их даже не видели.
Мы валимся в огромную песчаную воронку. Песок как мягкая перина, но лежать не совсем удобно - ноги внизу, а голова высоко. Только теперь мы с Женей почувствовали, как безумно устали. Кажется, нет такой силы, которая заставила бы встать. Но это только кажется.
Мы пролежали в воронке не больше десяти минут. Почти совсем рассвело, и кто-то произнес: "Сейчас начнут бомбить, надо спускаться вниз, в батарею…"
Бредем к мрачному черному отверстию люка правого командного поста. Делаем то, что делают все, - погружаемся в мрак. Наша случайная компания пристраивается на первой площадке колодца. Я растягиваюсь на спине, чувствую боками острые углы каких-то ящиков, под спиной - широкую щель в железных плитах площадки, но мне все равно. Не пытаюсь даже ощупать, на чем лежу и не провалюсь ли вниз. Корабли ушли, все кончено!
Отчаяние охватило меня, и я зарыдала. Краснофлотец-автоматчик, сидевший рядом со мной, начал молча гладить меня по голове и плечам, но я не шевельнулась, слезы скатывались, текли по щекам, я их не вытирала, руки неподвижно лежали вдоль тела.
Говорят, уже совсем рассвело и надо спускаться дальше. Какое мучение!
Мы спустились на сорок метров под землю, пробирались куда-то по узким потернам в поисках свободного места, но так его и не нашли. Батарея была взорвана, с электричеством покончено, потерны освещались тусклым красноватым светом огарков, мерцавших в руках беспрерывно проходивших взад и вперед людей. На полу потерны сидели, скорчившись и тесно прижавшись друг к другу, армейцы и моряки. Кто-то потеснился и освободил для нас с Женей крохотное местечко на полу, где мы уселись, сжавшись в комок так, что коленями упирались в подбородок; сидеть иначе было нельзя.
Проходили минуты, часы… Затекли руки, ноги, все тело ныло, хотелось лечь на минуту, но малейшая попытка вытянуть ногу кончалась тем, что кто-нибудь на нее наступал. Протекали вторые бессонные сутки. Ждали наступления темноты в надежде на то, что еще придут корабли. Я хватала проходящих за руки и в отчаянии спрашивала: "Вы не видели Мельника?" Даже не задумываясь над тем, знают ли они, кто такой Мельник. И каждый отвечал: "Нет, не видел".
Несколько раз мимо меня прошел Ломан, к которому я обращалась с тем же вопросом и в ответ получала неизменное: "Нет, не видел".
Меня это тревожило. Где Борис? Жив ли? А, может быть, ему удалось эвакуироваться?