По вечерам шифровальщик знакомил меня с телеграммами Центра, ворчал по привычке: "Шамиль только и требует активизировать борьбу с басмачами. Но если убить последнего басмача, кто тогда будет пахать землю, убирать урожай, кормить страну, того же Бабрака Кармаля? Как этого не понимает Шамиль. Басмачи – это те же крестьяне. Они кормят страну, одевают, отстаивают ее интересы на поле брани".
– Не ворчи! – говорил я шифровальщику. – Все тебе не нравится, но если мы не будем бороться с басмачами, они сотрут нас в порошок. Это ты понимаешь или нет?
– Так-то оно так, – примирительно сказал Микаладзе, – но нельзя забывать, что мы находимся в Афганистане как гости. А мы афганцев травим собаками, расстреливаем, сжигаем посевы. Разве это правильно?
Микаладзе говорил отрешенно, глядя в угол, где у него была иконка, подаренная его бабушкой.
– Вы, командир, – продолжал ворчать прапорщик, – расшевелили кандагарский злой улей, жди беды. "Камикадзе ислама" не дремлют, дело свое знают. Надо нам повысить бдительность!
– Вот тут ты – молодец, Микаладзе, хвалю! Наконец-то сказал по делу.
Каждый прожитый день приносил что-то новое. Удалось установить лагеря подготовки террористов в Кветте, Миран-Шахе, Чамане, Читрале, Кохате… Террористов там обучали инструкторы из Китая, США, Ирана, Пакистана, имена многих из них мы знаем, включая места проживания, что важно для последующей перевербовки или ликвидации силами агентуры.
По свежим следам нам удалось внедрить в Кохату и Чаман своих агентов. Это было большой удачей, оставалось ждать эффективной работы засланных агентов, и в этом была большая заслуга "Зурапа". Он также помог установить контроль за доставкой оружия из Пакистана и Ирана, по тропам, известным небольшому числу подполья. Однако основная борьба с басмачами была впереди.
Глава 7
Ночь над Кандагаром
Ору, а доказать ничего не умею.
В. Маяковский
Перемены в афганском обществе, которые несла 40-я армия, были вредны и бесполезны для самих афганцев, и они не скрывая говорили об этом.
– Если соль исчерпала себя, ее нельзя употреблять в пищу! – говорил "Зурап". – Кандагарское подполье состоит из преступников – это убийцы с душой младенца, кто их уничтожит, попадет в рай.
Честь почина уничтожить кандагарское басмаческое подполье принадлежит, конечно, не "Зурапу", а оперативной группе в Кандагаре, работающей здесь с 1980 года.
Жизнь простых людей в Кандагаре ухудшалась с каждым днем, зато красных флагов на улицах становилось все больше и транспарантов с призывом поддержать Саурскую революцию.
– Когда только закончится это подлое и смрадное время? – ворчал шифровальщик Микаладзе.
– Оно только началось! – вторили ему переводчики Ахмет и Хаким. – Афганцы еще не в состоянии понять глубину своего падения в результате гражданской войны.
Только муллы и религиозные деятели Афганистана призывали народ стойко переносить трудности, копить силы для решающего удара по советским оккупантам, захватившим власть в стране.
Бабрак Кармаль видел в лице религии опытного и беспощадного врага народной власти и призывал уничтожать мулл, как бешеных собак.
В Афганистане повторились события 1937 года в России.
Губернатор Кандагара вторил Бабраку Кармалю: "Вешать на телеграфных столбах мулл, басмачей, как бешеных собак. Без этого нельзя победить!"
Сторонникам ислама была уготовлена мучительная смерть, настоящая Голгофа, но дорога к ней у каждого была своя.
Дни напряженной работы в Кандагаре позволили лучше понять механизм насилия и войны, идущий от сильного к слабому, сопровождающийся лишениями и кровью, оплакиванием убитых и рабским преклонением перед Аллахом как слепой истиной в последней инстанции.
Афганистан подтверждал, что всякий бунт порождает зло, насилие, кровь. Рушится старое и ничего не создается вновь.
В афганской глубинке по-прежнему радовались Саурской революции в нищенских домах без труб, где обогревались дымом с портретами Бабрака Кармаля, закопченными, в саже. Жили в нищете и голоде, но по-прежнему жили иллюзиями, обманом о светлом будущем, забыли уроки истории, что на всех бунтарей не хватит дворцов и замков, а тюрем – хоть отбавляй, хватит на всех.
Казалось, в мире столько радости и счастья, а люди живут в нищете и голоде, рано умирают от болезней, влачат жалкое существование, а все потому, что Бога забыли, кричат: "Долой!" и получают от бунта рваные раны, ушибы и ссадины. Чаще всего пинок в зад! От чего ушли, к тому пришли.
Лозунги на злобу дня: "Даешь мировую революцию!" звучали чаще всего в бедных кварталах Кандагара, их озвучивали афганские коммунисты, связавшие свою судьбу с нами. Но афганское общество в целом не было беременно марксизмом и его никак коммунистам не удавалось перекрестить на русский манер из-за невостребованности колхозов, совхозов, субботников, пятилеток, трудодней в деревне.
Чтобы привлечь внимание крестьян к опыту строительства социализма в СССР, из Москвы в Кандагар прибыли специалисты в области колхозного строительства, животноводства, роста поголовья рогатого скота.
К этому времени вернулся с партийного актива первый секретарь провинциального комитета партии Кандагара, злой, озабоченный. Его при всем активе ругал Кармаль за отсутствие инициативы в колхозном строительстве по советскому образцу. Приезд из Москвы специалистов в области колхозного строительства был весьма кстати, и первый секретарь НДПА Кандагара с головой ушел в проблему создания колхозов на громадной по протяженности территории Кандагара. Незаменимую помощь ему оказали советники из Москвы. Хотя многие из них коров и быков видели только на картинке, но советы давали грамотные и актуальные. Предлагали согнать весь скот, имеющийся у дехкан, в единый колхоз в добровольно-принудительном порядке, как это было в 1930-е годы в России. По совету специалистов из Москвы, коров при случке стали валить на спину, но быкам это новшество не понравилось, и все осталось, как было при монархе.
Бешенство дури безгранично и не имеет начала и конца.
Вскоре первый секретарь провинциального комитета партии Кандагара из отстающего превратился в передовика. Его стали хвалить на каждом совещании в Кабуле, обобщать имеющийся опыт работы. Передовой колхоз назвали именем В. И. Ленина. Крестьяне Кандагара просили его приехать и порадоваться на их жизнь в колхозе, носящем его имя. Пришло письмо из Кабула с ответом, разъяснили, что В. И. Ленин давно умер и, естественно, приехать не может, что разочаровало колхозников, которым чуть ли не ежедневно говорили, что Ленин жив и он живее всех живых.
– Странное дело, – заявили колхозники, – когда властям надо, то они в один голос заявляют, что Ленин жив, а когда это надо простым крестьянам, так оказывается, что он умер!
Колхоз имени Ленина в Кандагаре просуществовал недолго, около двух лет, и то благодаря инициативе первого секретаря. В нем проснулся крестьянский ум. Коров, коз, быков он ласково называл именами, придуманными им самим. Бык-производитель получил имя Брежнев; корову – рекордистку по надою молока назвали Крупской, а козла-драчуна – Устиновым.
Первые опыты колхозного строительства в Кандагаре не имели успеха без шолоховских энтузиастов, завяли без Нагульновых, Давыдовых, Разметновых. Колхозники разбежались после голодной жизни на трудодни, колхоз распался. А был ли колхоз?
Умом афганцев не понять, можно понять лишь животом.
Безграмотные афганские крестьяне и понятия не имели, что представляют из себя колхозы, обращались за разъяснением к муллам, и те грамотно объясняли, что колхоз – это одна большая семья, "где все работают от мала до велика", стар и мал за трудодни. По окончании уборки урожая колхозники получают на трудодни хлеб, зерно, картофель… Хлеба не всем хватает, зато навозу много, хватает всем.
Разъяснение мулл действовало на дехкан отрезвляюще, в колхоз вступали лишь коммунисты и комсомольцы Афганистана. Они кричали: "Даешь колхозы!", знали, что революция все спишет, включая ущербность их наличия, Россия за все заплатит.
Афганскую глубинку в 1980-е годы можно было изучать по местам боев, а экономику – по очередям за хлебом.
Марксизм-ленинизм громадным удавом вползал в Афганистан. Хотелось знать, как он будет выползать? Однако об этом пока никто не думал. А присланные из Москвы статуэтки, изображающие вождя мирового пролетариата В. И. Ленина, должны были, по замыслу из Кремля, укрепить наше влияние в Афганистане.
– Кто это? – спросил меня первый секретарь НДПА Кандагара, когда я вручил ему деревянную статуэтку.
– Это Ленин.
– Жаль, что не Брежнев. Ленина никто в Кандагаре не знает, нам бы Брежневых, да побольше. А Ленин какой-то не красивый, как эскимос. Ну, раз у вас нет Брежнева, оставьте этого… Ленина, пусть постоит на пьедестале, где раньше был монарх, может, люди к нему и привыкнут.
Ленин, как полицай, с поднятой рукой вверх, встречал людей, входящих в провинциальный комитет партии, наводя на всех печаль и страх одновременно.
Посетителями провинциального комитета партии, как правило, были простые люди, они приходили по своим крестьянским делам, о чем-то просили чиновников, и прежде чем попасть в здание, низко кланялись Ленину, просили его помочь, по-видимому, с кем-то путали, и вскоре Ленин стал неотъемлемой частью провинциального комитета партии. К Ленину приходили толпы дехкан, чтобы помолиться.
– Ты знаешь, кто это? – спрашивали крестьяне друг друга. Никто не знал.
– Может, мой сын Махмут знает, – сказал другой крестьянин, – надо спросить у него. Он самый грамотный в кишлаке, закончил два класса, умеет читать и писать.
Но и Махмут ничего не мог сказать, лишь предположил:
– Это уж точно не Бабрак Кармаль, а кто-то другой. Кармаля я как-то видел со стороны. – Так и порешили, что это Рафик Брежнев. Изваяние В. И. Ленина недолго простояло у входа в провинциальный комитет партии, пока ему гранатой не оторвало голову.
– Без головы жить можно, – размышляли вслух посетители провинциального комитета партии, а вот без живота и дня не проживешь.
Вскоре безголового вождя международного пролетариата В. Л. Ленина убрали и, говорят, зарыли в яму, и поток посетителей резко упал. Главный безбожник России В. И. Ленин стал символом ислама, вдохновителем борьбы с нашими войсками.
Гражданская война полыхала. Народ больше думал о жизни, а не о смерти. Луч надежды, проникая в сознание людей, побеждал притворство в преданности к новой власти, в преддверии грядущих испытаний, освещая скорбные сердца и лица светом радости и надежды на лучшую долю.
Весна в Кандагаре вступила в свои права, и лучи весеннего солнца, ласковые и щадящие, освещали светом надежды человеческие лица, однако их взоры были печальны, отражали беспокойство и непредсказуемость средневековых нравов непокоренного войной народа Афганистана.
Глава 8
Цепкая смерть
Где народ, там и стон…
Н. Некрасов
Число убитых и раненых в кандагарской бригаде Шатина возросло. Бригада не выходила из боев, и военнослужащие гибли.
В конце февраля 1981 года мне позвонил комбриг Шатин, сказал: – Если у тебя, Геннадий, найдется немного свободного времени посетить раненых бойцов, приезжай в госпиталь. Я буду там!
Солдаты и офицеры, находящиеся на излечении в госпитале, меня уже знали. Солдатское радио работало быстро и бесперебойно, если кого солдаты любили, они готовы были носить на руках, кого не любили – им вряд ли можно было позавидовать. Их презирали, и очень часто таких офицеров отстраняли от должностей, переводили в другие части, чтобы избежать расправы, которые случались. Кто убил офицера? Одному богу известно. Шла война, и убитого списывали на войну.
Я подъехал к Кандагарскому военному госпиталю с Сашей Григорьевым, своим водителем. У штаба бригады солдаты пели песни и ходили по плацу строевым шагом:
– Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши жены?
– Наши жены – пушки заряжены,
Вот кто наши жены.
– Молодцы. Хорошо поют! – сказал я. – Песня объединяет военнослужащих, согревает душу солдата, правильно я говорю, рядовой Александр Григорьев?
– Так точно, правильно!
Подъехали к госпиталю, комбриг был уже там.
На этот момент в госпитале было много тяжелораненых военнослужащих, от ран и испытываемой боли они громко кричали, не могли сдерживаться, ругали командиров и советскую власть за отсутствие лекарств, просили врачей дать им что-нибудь, чтобы добровольно уйти из жизни.
Комбриг, не говоря ни слова, молча поздоровался со мной за руку, повел к солдатам и офицерам, которых хорошо знал даже по имени и отчеству.
– Стыдно признаться, но факт: в госпитале процветает мародерство. С убитых солдат снимают сапоги и новое обмундирование, надевают старое в морге, а новое обмундирование продают на рынке или меняют на водку, – сказал комбриг.
– Кто этим занимается?
– Санитары. Это те же солдаты-сверхсрочники, им помогают служащие персонала госпиталя. Я намерен разорвать этот порочный круг круговой поруки и вывести на чистую воду преступников.
Комбриг, помолчав, тихо сказал:
– Когда я слышу сигналы точного времени из Москвы, мне становится страшно, кажется, что в Афганистане настал 1937 год.
Варварство с раздеванием военнослужащих, умерших от ран в госпитале, воспринималось как норма поведения в условиях войны, и к этому, кажется, все привыкли. Солдаты обнищали, обмундирование на них было старое, в заплатах, грязное, и солдаты приглядывались друг к другу на предмет, чем поживиться от своего товарища, если он не вынесет ран и умрет. Все это воспринималось как солдатское братство, а не криминал. Не закапывать же добро в землю вместе с мертвецом, тогда как живые разуты и раздеты! Так думали все и поступали по справедливости. Каждому – свое. Мертвому – земля пухом, а живым – возвращение домой, в семью, к молодой жене, так и хотелось тряхнуть стариной, удивить и порадовать своим бодрым видом своих стариков-родителей.
– Мертвые сраму не имеют! – философски рассуждали командиры и начальники, кому по должности предписывалось заниматься воспитательной работой с подчиненными, но они делали вид, что не замечают мародерства и варварства, пустили воспитательную работу на самотек, что порождало дедовщину и прочие негативные явления в армии.
Костяк 40-й армии, воюющей в Афганистане, составляли коммунисты и комсомольцы, и никто не был заинтересован выносить сор из избы, даже были попытки отрицать все факты негативного проявления в армии. Скрывались преступления, факты самострелов на постах, занижалось число убитых и раненых в ходе боевых операций и умерших в госпиталях.
Нередко военнослужащий был тяжело ранен и поступал в госпиталь, а там умер от ран и отправлен домой как "груз-200", оплакан родными и близкими, а он считался живым. Таких случаев было немало. Однако коррективы в итоговые сводки сознательно не вносились, чтобы не портить общую картину войны и скрыть истинные потери солдат и офицеров.
"Афганскую войну нужно как можно скорее забыть и вычеркнуть из памяти, – говорили начальники, – незачем ворошить все негативное, дурное, плохо пахнущее, то, что было. На то и война, что там всякое бывает".
Действительно, на войне бывает всякое, но ворошить негативное надо не во имя убитых солдат и офицеров, а во имя живых. Чтобы впредь не было слез матерей, "грузов-200", заполонивших все русские села и деревни, погибших не известно во имя чего и за чьи интересы, естественно, только не за интересы России, защищая не Родину-мать, а престарелых кремлевских политиков, партийных князьков, тупых и ограниченных, как Брежнев с компанией. Они, подобно скотнице Хавронье, обучающей Митрофанушку разным глупостям, выдавали, тем не менее, свои уроки за истину в последней инстанции.
Мой внутренний голос говорил, что афганская война, насквозь подлая и несправедливая, должна скоро закончиться победой афганского народа, а я двигаюсь в неправильном направлении, смирившись со своей судьбой, полагая, что может сделать одиночка в море лжи, дикости и разбоя? Ничего. Моя роль была ролью маленького человека, без которого можно обойтись на войне, и, кажется, стал свыкаться с этой ролью.
Мне многократно приходилось бывать в Кандагарском военном госпитале, даже самому проходить лечение после тяжелой контузии, и всякий раз в госпитале мне нездоровилось, болел от вида крови, стона и проклятий солдат в адрес советской власти, сотни раз умирал вместе с бойцами, в ужасе содрогаясь от того, что чье-то сердце перестало биться и наступила смерть.
Вместе с комбригом Шатиным я подходил к раненым военнослужащим, спрашивал их о самочувствии и ждал ответа.
Некоторые ничего не отвечали, не могли говорить, другие, чувствуя близкую смерть, отворачивались к стене больничной палаты и молчали. Чего говорить, если и так все ясно! Смерть – и конец всему, всем мучениям и печалям. Кругом чужая земля и некому протянуть руку и пожаловаться на свою тяжелую судьбу и горе. Я приходил в военный госпиталь и чувствовал, что делаю правильно, встречаясь с ранеными солдатами и офицерами, они словно ждали меня, подходили ко мне, здоровались, о чем-то спрашивали, получали от меня небольшие подарки в виде конфет или набора фруктов, я старался выслушать каждого, ободрить, но реально мало чем мог помочь. В госпитале не хватало лекарств, было нищенское питание, кормили в основном кашей да ржаными сухарями. Не было специального оборудования для осуществления стационарных операций. Тяжелораненых везли в Ташкент, они не выдерживали трудностей перелета, умирали в полете, так и не получив долгожданную помощь.
Смертельно раненный комбат говорил с трудом о своем ранении. Подолгу молчал, словно накапливал силы, чтобы продолжить разговор. По движению его ресниц и глаз я чувствовал, что он слышит и понимает меня, но сказать не может. Нет сил. Я долго находился у его постели, узнал, что он целый месяц не выходил из боев, был ранен в грудь и голову, часто терял сознание, приходил в себя, медленно говорил о своем несчастии.
– У меня, товарищ полковник, – говорил комбат, – стали сдавать нервы. Кричу по ночам от страшных видений во сне, зову на помощь, чтобы хоть кто-то подошел ко мне, дал воды напиться. В госпитале я потерял веру в людей и в себя. Стал трусить от мрачных сновидений, вижу себя, как правило, лежащим в гробу. От таких снов дрожь пробегает по всему телу. Не стало уверенности, что выживу и вернусь домой. А так хочется жить. Я ведь, товарищ полковник, еще не женат. Мне недавно исполнилось 25 лет.
Рядом с комбатом лежал старший лейтенант с выбитым в бою левым глазом, а чуть выше над ним висел плакат, призывающий воевать в Афганистане и бить басмачей жестоко и беспощадно, как в годы Великой Отечественной войны наши солдаты били фашистов. Я познакомился со старшим лейтенантом, его звали Степаном Чумаковым. Он был из Ачинска. Там жили его родители, отец и мать. Степан мужественно переносил ранение, но иногда впадал в истерику, говорил:
– Кому я нужен теперь, одноглазый? Какая девушка пойдет за меня замуж? Теперь все кончено, хоть давись на ремне в больничной палате или стреляйся. Как дальше жить, не знаю. Только об этом все время думаю.