Лейтенант Ядвиго был одним из героев Афганской войны. Ему удавалось без труда поддерживать в подразделении уставной порядок даже тогда, когда солдаты падали от усталости на раскаленный песок, зарывались в глубь песка, теряя рассудок, готовые погибнуть и умереть, не подвергаясь впредь адским мучениям от раскаленного солнца, хуже которого может быть только раскаленная докрасна сковорода.
– Сынки, – говорил Ядвиго, – наше дело правое, мы победим!
Силы возвращались вновь к солдатам, они верили в командира, вставали и шли за ним. Он никого не уговаривал, на уговоры не было времени, старослужащие знали свое дело, помогали молодым подняться, приводили в чувство, и взвод шел вперед, добивался результата, настигал банду и уничтожал.
Раненых солдат в бою, как правило, несли на носилках пленные басмачи, несли до расположения части, потом их расстреливали, чтобы не обременять себя дополнительными обязанностями и не возиться с ними. Нет пленных, нет и проблем.
Солдаты в афганской войне были приучены забывать свои фамилии, жить в солдатском коллективе этакими безликими канарейками, одним словом – интернационалистами, а не гражданами России.
Солдаты 40-й армии болели больше всего чужими болезнями, а только потом своими, от чего и гибли, пополняли православные погосты.
Мне, командиру оперативной группы разведчиков, постоянно приходилось принимать участие в разработке военных операций силами десантной бригады. И я практически знал многих солдат и офицеров в лицо, часто навещал их в госпитале, приносил овощи, фрукты, сладости и своим посещением снимал грех со своей души, что я в какой-то степени был первопричиной их ранений и гибели, поскольку военные операции проходили по данным, добытым разведгруппой.
Однажды, посещая в очередной раз госпиталь, я встретил там знакомого генерала из Кабула. "Я полагал, – признался он, – что в госпитале меньше раненых, а он, оказывается, полон под завязку. Куда деваться, война!" Генерал притворно вздохнул, торопился с отъездом в Кабул, говорил раненым одно и то же, как попугай, совал под подушку шоколадку и шел дальше, повторяя: "Потерпите, дети мои, дальше будет лучше!"
В Афганистане шла не война, а грабеж, в этом и состоит вся правда афганской войны, ее позор и кровь, слезы и смерть, предвестники распада и крушения Советского Союза. Свидетелем всех солдатских несчастий на Афганской войне был я и Бог. Он мой единственный судья.
Я прошагал по дорогам Афганистана вдоль и поперек от Кабула до Герата, от Гильменда до Фарьяба, от Кандагара до Шинданта и Мазари-Шарифа, видел ужасы войны не только наяву, но и на лицах простых дехкан, вылавливающих из реки трупы с обезглавленными головами своих родственников и детей. А сколько убито невинных людей? Никто не считал, сколько истерзано душ и тел при пытках с целью признания вины, которой никто не совершал.
Саурская революция ничего не дала простым людям, кроме ссадин, ушибов, нищеты и голода. В провинциях, где мне пришлось бывать, оставались одни старики, и, когда они умирали, афганская земля издавала протяжный стон, сопоставимый с гибелью могикан Афганистана, главных сеятелей и пахарей, кормильцев и воспитателей разоренной войной страны.
Возвращаясь в "Мусомяки" из госпиталя, я никак не ожидал услышать русскую песню из дома афганца. "Сиреневый туман", как волшебство, прервал мои мысли, полные грусти и тревоги, напомнив мне, что я русский:
Сиреневый туман над нами проплывает,
Над тамбуром горит полночная звезда…
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда.
Песня кончилась, а житейские проблемы остались, гнет, насилие, нищета, бесправие.
Оказавшись на войне не по своей воле, я, как и мои товарищи по оружию, защищали не кремлевских долгожителей, а Россию, старались исправить ошибки политиков, не дать Россию в обиду, на которую обрушились все страны НАТО, стараясь глубже втянуть Россию в афганский конфликт, чтобы таким путем обескровить.
Поначалу мне, командиру кандагарской разведывательной группы, показалось, что страны НАТО, включая США, вряд ли станут поставлять басмачам новейшее оружие, скорее всего они дадут басмачам оружие времен Второй мировой войны, которого у них в избытке, однако я ошибся. Поставка устаревшего оружия басмачам не входила в планы американского командования, они не собирались позабавиться шутовством Дон-Кихота, были настроены решительно, и басмачи получили новейшие образцы оружия и вооружения, которое американцы хотели испытать на практике, чего оно стоит. Развязка афганской войны, кажется, близилась к концу. 40-я армия в одночасье могла быть уничтожена по причине вооружения солдат устаревшим оружием, в то время как басмачи были вооружены гораздо лучше, чем наша армия.
В эти трагические для 40-й армии дни, когда она была беспомощной, стояла практически на коленях, военная разведка сумела вбить клин в оппозицию Бабрака Кармаля, раздробила ее на части, басмачи стали бить не кулаком, а растопыренными пальцами, сила ударов ослабла, это сыграло свою роль. Армия была спасена, что напомнило забытые страницы из истории войны мавританского царя Аграманта при осаде Парижа, когда нападавшие перессорились между собой и были сильно ослаблены.
Однако в 1981 году было невозможно что-либо сказать, сколько продлится эта война и кто победит. США тащили в Афганистан все, чтобы испытать в войне "с Советами", как они говорили, используя Афганистан как свой полигон, включая массу всякой литературы, словно запамятав, что имеют дело с безграмотным народом, не умеющим читать и писать, живущим при феодально-крепостническом строе.
Названия некоторых брошюр и книг, попавших в мои руки, вызывали явное недоумение, например, брошюры на английском языке "Как вести себя при аресте", "Методы маскировки на местности", "Уроки партизанской войны", "Как поссорить начальника со служащим" и т. д.
Американцы во всеуслышание заявили о расценках: за убитого солдата – сто американских долларов, за убитого офицера – 500 американских долларов, за убитого полковника или генерала – 2 тысячи американских долларов. За подбитый танк или бронетранспортер – тоже две тысячи долларов.
Идейным вдохновителем реализации американских планов выступило афганское духовенство. Лидер оппозиции Гульбуддин заявил: "Клянусь Аллахом, что не расчешу своей бороды и не расстанусь с винтовкой, пока на нашей земле будет хоть один русский солдат!" Лидер и вождь Саурской революции Бабрак Кармаль в противовес Гульбуддину сказал по Радио нации: "Все, что делают наши русские братья в Афганистане, идет на пользу нашему народу. Кто думает иначе, тот враг Афганистана и афганского народа!"
Окрыленные такой поддержкой Бабрака Кармаля, солдаты пели строем, прославляя Кармаля:
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить.
С Бабраком Кармалем
Не приходится тужить!
После "охранных" слов Бабрака Кармаля в адрес военнослужащих 40-й армии им было нечего опасаться за свои действия на территории Афганистана, и кровавый след войны, идущий от солдатских сапог, разрастался с каждым днем, его уже нельзя было не заметить. Террор с обеих сторон набирал силу. Дружбе двух народов пришел конец. Было, как говорится, чему подивиться.
Стоял стон и плачь повсеместно. С одной стороны жгли, пытали, вешали басмачи, с другой стороны – мы, русские, мало чем отличались от басмачей. Солдаты в Афганистане убивали и не несли ответственности. Оказавшись в России, бывшие афганцы уже не могли отвыкнуть от насилия и террора, шли к соседу и убивали его по привычке, чтобы не утратить профессиональных качеств убийц. К этому их звал запах человеческой крови, однажды изведанный. Так, в России мальчишки стали не мужиками, а убийцами, попадали в тюрьмы, из которых обратной дороги нет. В родном Отечестве, куда стремились воины-афганцы, им ничего не осталось:
Отец твой давно уж в могиле.
Землей призасыпан лежит,
А брат твой давно во Сибири,
Давно кандалами гремит…
– Жизнь наша – копейка! – говорили афганцы и гибли не за грош.
Сравнивая послевоенную жизнь воинов-афганцев с раскольниками, я находил много с ними общего. "Хованщина" Мусоргского восхищала меня цельностью натуры раскольников, их преданностью своей вере. Они были готовы скорее принять мученическую смерть из собственных рук, чем нарушить законы православия.
Воинов-афганцев объединила с раскольниками верность дружбе и преданность воинскому братству. Как бы ни складывалась судьба каждого воина-афганца, солдаты помогали друг другу выжить.
Война – тяжелое испытание для всех. Кто воевал, тот это знает.
Теперь, спустя годы, трудно сказать, кто больше виноват в том, что воины-афганцы ожесточились на войне. Причин много. Нехватка продовольствия, медикаментов, слабое руководство войсками со стороны начальства, безжалостный террор со стороны басмачей. И на террор врага военнослужащие отвечали "красным" террором – кровь за кровь, смерть за смерть!
Как остановить жестокость с обеих сторон, никто не знал, как удержать солдата от мести, когда его товарищ оказался без головы? Ее сорвали вместе с шапкой басмачи.
Насилие и террор больно ударяли по психике, начинали кровоточить раны войны, словно наступали дни страстей христианских и незаживающие раны кровоточили в тех местах, куда Иисусу Христу были вбиты гвозди. При виде крови солдаты теряли рассудок, словно сатанели и давали волю страстям, в такие минуты солдатского гнева не жди пощады.
Офицеры нередко подогревали солдатские страсти, давали солдатам разрядку, отдавали пленных басмачей, отмеченных жестокостью, на "перевоспитание" солдатам.
– Робята! – говорил кто-то из офицеров. – Эти басмачи отказались с нами разговаривать. Может, вы разговорите их. Они у нас в гостях, а задирают носы, молчат, как рыба, не хотят отвечать на наши простые вопросы. Поговорите с ними, попытка – не пытка.
Солдаты, кажется, только этого и ждали. "Перевоспитание" превращалось в веселый и "потешный" аттракцион, напоминающий крутящиеся карусели. Басмачей сильно раскручивали под солдатский хохот до тех пор, пока они не теряли сознание, затем их отвязывали от доски, на которой крутили, и тех басмачей, кто не мог стоять и падал, тут же затаптывали солдатскими сапогами в грязь. Развлечение "очень смешное" и не для слабонервных, но такие развлечения вносили свежую струю в солдатский быт, и слабая тропинка, ведущая к храму покаяния, затаптывалась, вновь возобладал дух насилия и жестокости, порожденных войной.
В Афганистане была весна во всем разгаре. Звуки весенней капели и свежести наполняли воздух. Заговорили многочисленные ручейки, спускающиеся с гор, голосами людей с грустью и тоской, словно передавали неспокойный настрой людей, их боль и страдания.
Русские и афганцы слушали песни ручейков, узнавали себя, стыдились своей жестокости, порой недоумевали, почему нет мира на афганской земле и почему в природе все хорошо и весело, а в человеческой жизни скупо и плохо.
Часть II
Глава 1
Времена не выбирают
Злоба, грустная злоба
Кипит в груди.
А. Блок
В начале марта 1981 года я находился во второй афганской столице, Кандагаре, и руководил работой разведгруппы по борьбе с басмачеством. Обстановка в Кандагаре была взрывоопасная, басмачи наседали, не проходило суток, чтобы кого-то из наших советников не убили или кому-то не отрезали голову. Население Кандагара бедствовало, жило в постоянной нужде и голоде.
Всякий раз, проезжая по "Дороге жизни", названной так из-за постоянных диверсий и террористических актов на пути от Кандагарского аэропорта до центра города Кандагара, я наблюдал одну и ту же картину из кабины машины. На дороге ползали дети и нищие в поисках зерен пшеницы или ячменя, выпавших из дырявых мешков торговцев, везущих свой товар на продажу в город.
Дети, как муравьи, ползали по земле, отыскивая зерна, и, отыскав их, скорее совали в рот или складывали в ладошку для матерей, находящихся тут же, на обочине дороги с грудными детьми, прося подаяние.
– Не строй семь церквей, а накорми семь детей! – говорил мой дед, Баев Илья Васильевич, однако жизнь в Афганистане распорядилась иначе, никто из богатых купцов даже не помышлял накормить детей. С войной возобладала тяга к наживе, стяжательству, и не стало на афганской земле ни покоя, ни счастливых людей. Бедняки злобно поглядывали на богатых, чтобы зарезать в темную ночь, а богатые ненавидели нищих, голодных, больных, плотно закрывали ставни своих домов, держали сторожевых собак, чтобы спать спокойно до утра.
В Кандагаре наступил голод, он не щадил никого – ни детей, ни взрослых. Город погружался в траур. Улицы пустели, поля зарастали полынью, Кандагар становился мертвым городом.
Проезжая по "Дороге жизни", я бросал монеты детям, чтобы они на эти деньги могли купить что-то съестное, но голод был всеобщий и такими ничтожными подачками положение не исправишь.
Женщины Афганистана рожали детей по 10–15 человек, а семьи не росли, к 12–14 годам в семьях оставалось по 2–3 ребенка, и того меньше. Дети не успевали взрослеть и встать на ноги, умирали от голода, болезней, увечий. Смерть безжалостно косила своей косой всех подряд, и Кандагар стал одним большим погостом.
Первые дни весны я встретил в приподнятом настроении, полагал, что с наступлением весны люди станут лучше, терпимее, добрее, но, к сожалению, этого не произошло, и главной причиной была война.
Возвращаясь из города Кандагара в "Мусомяки" с ответственного задания, я как-то остановил машину на "Дороге жизни" рядом с тремя маленькими девочками-нищенками, стоящими у обочины вместе с матерью. Когда матери детей что-то подавали из проезжих автомашин, она низко кланялась и благодарила за помощь.
– Командир! Что вы делаете? Вас же убьют, – всполошился переводчик Ахмет. – Этот участок дороги находится под контролем басмачей.
Несмотря на протесты переводчика, я вышел из машины, Ахмет последовал за мной, Ему ничего другого не оставалось. Ко мне подбежала девочка, протянула свою грязную ладошку, стала что-то говорить быстро-быстро. Я протянул ей несколько афгани. Она взяла и сказала: "Господин! Дай и маме несколько монет!" Я выполнил ее просьбу. Ко мне подошла очень красивая молодая женщина лет 23, без чадры, с открытым лицом, стала что-то говорить, переводчик перевел: "Она благодарит вас, командир, желает хорошего здоровья и всяческих успехов!" Женщина попыталась поцеловать мне руку, я отдернул ее, сказал: "Не унижайся, красавица! В том, что тебе живется плохо, есть и моя вина!" – переводчик перевел мои слова.
– Ты, стало быть, русский? – спросила она.
– Да, я русский.
– Никогда я не думала, что русские люди такие храбрые и добрые. Теперь я стану относиться к русским по-другому, по-доброму.
Дети окружили меня, говорили о своих бедах, не детским языком забав, а языком нищеты и правды. Еще не шагнув из детства во взрослую жизнь, они вдоволь настрадались, стали нищими, больными, никому не нужными людьми. Но узнав, что я русский, стали угрожать мне палкой, несмотря на любезные слова своей матери, сразу забыли, что я только что дал им денег на питание, разглядывали меня враждебно, как нечто любопытное и необычное. Внутренний мой голос говорил: "Дети не виноваты в их враждебности, виноваты мы".
– Ну, что, командир, – укоризненно сказал Ахмет, – теперь надеюсь, вы поняли, что нельзя общаться с голодными и бедными людьми Афганистана, будучи русским. Это еще дети, а не взрослые люди, которые давно бы всадили в вас сноп свинца и не стали бы разговаривать, а их потом ищи, как ветра в поле.
– Ничего понять нельзя, где найдешь, а где потеряешь! – сказал я, садясь в машину. Забытый Аллахом Кандагар, лукавый и подлый, с каждым днем становится избранником смерти.
Всю дорогу пенял мне переводчик Ахмет, как он говорил, "за безрассудство", а я молчал, чувствовал, что он прав. А лишь только у ворот "Мусомяки", когда мы уже приехали к дому, сказал, улыбаясь: "Все же, вы командир – молодец! Так мог поступить лишь безумно храбрый человек, как вы!"
В "Мусомяки" переводчики Ахмет и Хаким пригласили меня к себе и сказали:
– Мы, командир, решили, что в последующем – будем вас маскировать под духовного деятеля Афганистана, для этого у нас все имеется в наличии: борода, чалма, халат, четки… Ваша борода растет слишком медленно, придется позаимствовать другую. Словом, станем вас оберегать. Мы боимся, если с вами что-то случится, не дай бог, то нам житья не будет от Собина и Саротина. Они сживут нас с белого света, опять загонят под кровать, а нам этого уже не хочется.
– Вот и хорошо, что вам не хочется жить по-старому, стало быть, я сумел пробудить в каждом из вас чувство человеческой гордости и это уже хорошо.
– А нашим врагам пора заплатить за их козни по счету! Правильно я говорю? – сказал переводчик Ахмет.
– Правильно! – ответил я, улыбаясь. – Посадим их на цепь!
Мне нравилось, что переводчики верили в меня и относились как к старшему брату, нередко в разговорах переходили на "ты", и я не возражал, что делало наши отношения более искренними и доверительными, чем прежде.
– Басмачам не поздоровится в их пренебрежительном отношении к нам, русским, – сказал Ахмет, – теперь с вами мы им покажем кузькину мать, как говорил Никита Хрущев.
Переводчики часто говорили со мной о том, что нас, русских, в Афганистане не очень-то чтут и уважают. Они оба были узбеки по национальности, но считали себя русскими, и это удваивало доверие к ним. Шла ожесточенная война, и мы – разведчики, были в ней не зрители, а активные участники. Без нашего участия не проходила ни одна военная операция. Мы рисковали своей головой больше, чем кто-либо из солдат и офицеров кандагарской бригады.
Я хорошо понимал, что война в Афганистане продлится долго, и разведчики копали окопы, вгрызались в землю, лишь она пока была нашей союзницей, больше никто.
Разведчики добывали нужную информацию о бандформированиях и участвовали в реализации этих данных. Наша повседневная работа была связана с риском, для многих казалась безумием, подвигом, но мы не считали себя героями, были обыкновенными солдатами невидимого фронта. Нас предавали, пыталась уничтожить, но всякий раз мы опережали врагов на шаг, полшага, но опережали и выходили победителями из сложных ситуаций.
На этот раз предстояло разобраться с "Зурапом", кто сотрудничает с ним из нашей агентуры и что это за новая сила, появившаяся недавно в окрестности Кандагара, которая вознамерилась атаковать Кандагар и захватить город. Полученная информация от "Зурапа" поначалу показалась мне бредовой. В Кандагаре стоит бригада десантников, вертолетный полк, вряд ли басмачи что-либо смогут сделать, но факты захвата Кандагара подтверждались из других источников.
Басмачи объединенными силами оппозиции планировали захватить Кандагар, удерживать город какое-то время, чтобы привлечь к этому факту внимание ООН о признании Кандагара суверенным государством и ввести в город Кандагар свои войска в открытую с черного хода дверь.