В этом году исполняется пятьдесят лет первой публикации романа "Доктор Живаго". Книга "Борис Пастернак. Времена жизни" повествует о жизни и творчестве Бориса Пастернака в их нераздельности: рождение поэта, выбор самого себя, мир вокруг, любовь, семья, друзья и недруги, поиск компромисса со временем и противостояние ему: от "серебряного" начала XX века до романа "Доктор Живаго" и Нобелевской премии. Пастернак и Цветаева, Ахматова, Булгаков, Мандельштам и, конечно, Сталин – внутренние, полные напряжения сюжеты этой книги, являющейся продолжением предшествующих книг – "Борис Пастернак. Участь и предназначение" (СПб., 2000), "Пастернак и другие" (М., 2003), многосерийного телефильма "Борис Пастернак. Раскованный голос" (2006). Книга рассчитана на тех, кто хочет больше узнать о русской поэзии и тех испытаниях, через которые прошли ее авторы.
Содержание:
-
Наталья Иванова - Борис Пастернак. Времена жизни 1
-
Доподлинная повесть в четырех частях 1
-
Перед началом 1
-
Отчеркивая на полях 2
-
Часть I Время жизни: зима 5
-
Арка фатальности 5
-
Выбор себя 8
-
Марбург 12
-
Начальная пора 14
-
Близнец в тучах 16
-
Часть II Время жизни: весна 19
-
Поверх барьеров 19
-
Сестра моя жизнь 22
-
Воздух пахнет смертью 25
-
Москва – Берлин – Москва 27
-
Часть III Время жизни: лето 30
-
Цветаева. Притяжение 30
-
Музыка во льду 32
-
Маяковский. Самоубийство 34
-
Зинаида Николаевна. Второе рождение 38
-
Мандельштам. Квартирный вопрос 40
-
Депрессия вместо жизни 47
-
Сумбур вместо музыки 50
-
Переделкино 54
-
Война. "Мы чувствуем себя свободней" 55
-
Часть IV Время жизни: осень 58
-
К роману 58
-
Доктор Живаго 60
-
Михаил Булгаков. Параллели 64
-
Сталин. Знанье друг о друге 69
-
Ахматова. Отражение 74
-
Варлам Шаламов и Борис Пастернак: к истории одного стихотворения 80
-
Все прочее – литература 86
Наталья Иванова
Борис Пастернак. Времена жизни
И вот я вникаю наощупь
В доподлинной повести тьму…
Доподлинная повесть в четырех частях
Перед началом
Борис Пастернак обладал даром счастья. "Плакал от счастья", даже умирая от инфаркта на коридорной больничной койке. Он не был расстрелян, как Гумилев, не погиб в лагере, как Мандельштам, не был доведен до самоубийства, как Цветаева, не прошел через ГУЛАГ, как Шаламов, не хлопотал о заключенном в тюрьму и лагерь сыне, как Ахматова. Но он был не удовлетворен своей, внешне сравнительно благополучной, жизнью, и сам вызвал свое несчастье, описав собственную вероятную судьбу в судьбе Юрия Живаго. Рискну сказать, что он в конце концов сотворил судьбу своих утрат в сотрудничестве с Творцом, полностью искупив видимость благополучия. В одном из писем Цветаевой он сказал: что могло быть счастьем, обернулось горем, – и тем самым заранее набросал вчерне свою судьбу.
"Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут меня, и жизни ход сопровождает их" – слова Тициана Табидзе, гениально переложенные Пастернаком, стали закономерностью и его жизни.
Борису Пастернаку нравилось называть книги словами и словосочетаниями, в которых дышит пространство ("Воздушные пути", "Поверх барьеров", "Земной простор"), зреет рождение и родство ("Сестра моя жизнь", "Второе рождение"). Или именами собственными нарекая им жизнь самостоятельную – "Лейтенант Шмидт", "Спекторский", "Доктор Живаго". Акцент не на себе – на пространстве, времени, состоянии жизни, наконец, герое. На другом . Желтая кофта Маяковского, громкость его жизни и жизни "свиты" была чуждой и молодому Пастернаку, донашивающему серый отцов сюртук изготовления 1891 года. Он не прижился в "ЛЕФе" не только по идеологическим или художественным соображениям, но и по соображениям эстетики поведения. И все же – он прекрасно понимал ценность своей нерукотворной жизни: "Другие по живому следу пройдут твой путь за пядью пядь…" И если Пастернак начал, распахнутый настежь и отчасти гордец, – "Я – свет. Я тем и знаменит, что сам бросаю тень. Я – жизнь земли, ее зенит, ее начальный день", если ему и жить было "невтерпь" – "Срываются поле и ветер, – о, быть бы и мне в их числе!", если он, как Золушка, "бежит – во дни удач на дрожках, а сдан последний грош, – и на своих двоих", если он вместе с Венецией готов бросаться "с набережных вплавь", если его забирают к себе "смех, сутолока, беготня", горизонт "театров, башен, боен, почт", если он захлебывается слезами – "навзрыд" – оттого, что наступил февраль, то свой путь заканчивает он как смиренный .
Его времена жизни – как времена года. "Прижимаюсь щекою к воронке завитой, как улитка, зимы" ("Зима"). Он родился зимой, в начале года. В день гибели Пушкина – 29 января по старому стилю, 10 февраля по новому. "Итак, на дворе зима, улица на треть подрублена сумерками и весь день на побегушках". И ему, и его поэзии принадлежит годовой цикл во всей его сменяющейся полноте и во всем его многообразии.
Природа в ее календарном цикле осмысленно связана в восприятии Пастернака с поэзией: "Рифмует с Лермонтовым лето и с Пушкиным гусей и снег" ("Любимая, – молвы слащавой…"). Думаю, что и "почвенная тяга", и "почва и судьба" – все это свидетельства соприродного творчеству единства: "подспудной тайной славы засасывающий словарь". И бессмертье обеспечено календарем – как природное воскрешение: "Всем тем, что сами пьем и тянем и будем ртами трав тянуть" (там же). Здесь, конечно, не грех помянуть Велимира Хлебникова с его "О Достоевскиймо грядущей тучи, о Пушкиноты млеющего полдня". Но вернемся к Пастернаку, к его зиме.
Зима – рождение и Рождество, зима – подарки волхвов. Зима – это удар казачьей нагайкой по спине; зима – это "Начальная пора" ("Февраль. Достать чернил и плакать…"). Зимние стихи, зимний пейзаж, "свеча горела на столе" – конечно же зимой, протаивая лунку в замерзшем окне.
Была ли дана Пастернаку в ощущениях зима – как конец, как белая смерть? "Белой женщиной мертвой из гипса наземь падает навзничь зима". Но – разбойная "Вакханалия", счастливый "Первый снег", полный чудес "Снег идет":
Снег идет, снег идет.
К белым звездочкам в буране
Тянутся цветы герани
За оконный переплет.
Зима – не предел теплу, а живой контраст цветению. "Ледяной цикламен", "Ледяной лимон обеден сквозь соломинку луча". Пламя и вьюга. Льды и теплица. Цветок и снежинка. Все это контрасты – и одновременно подобья. "Целый мир, целый город в снегу" ("После вьюги").
Я вижу из передней
В окно, как всякий год,
Своей поры последней
Отсроченный приход.
Пути себе расчистив,
На жизнь мою с холма
Сквозь желтый ужас листьев
Уставилась зима.
"Ложная тревога"
А весна – это уже и "Сестра моя жизнь", но и "Русская революция" ("Как хорошо дышать тобою в марте…"). Весна – это жизнь взахлеб, но "ладонью заслоняясь", потому что из "фортки" дует холодный еще ветер. Весна – время первых книг, первой семьи, первенца-сына, ответившего потом отцу такой внимательной, заботливой любовью: книгами, переводами, собиранием, тщательным комментированием, безупречно подготовленными публикациями. "Что почек, что клейких заплывших огарков налеплено к веткам! Затеплен апрель. Возмужалостью тянет из парка…" Весна – это заклинание поэзии: "Поэзия! Греческой губкой в присосках будь ты, и меж зелени клейкой тебя б положил я на мокрую доску зеленой садовой скамейки".
Лето начинается в Ирпене. "Ирпень – это память о людях и лете, о воле, о бегстве из-под кабалы, о хвое на зное, о сером левкое и смене безветрия, вёдра и мглы". Как только в детстве спят – так только летом спят. Это – дача, это – море, это – Грузия, это – жар жизни: "Здесь будет спор живых достоинств" ("Волны").
На даче спят. В саду, до пят
Подветренном, кипят лохмотья.
Как флот в трехъярусном полете,
Деревьев паруса кипят.
Лопатами, как в листопад,
Гребут березы и осины…
"Вторая баллада"
Жар лета – это и "метель" цветов ("полночных маттиол"), и Шопен, который "не ищет выгод", "недвижный Днепр", "соблазны южных смол" (первая "Баллада"). Лето – это "второе рождение", но на совсем другом полюсе, чем первое (лето супротив зимы). Летом – пир. Это "мы на пиру в вековом прототипе – на пире Платона во время чумы". Лето – зрелая, мужская страсть, лето – эрос, для которого не требуется "извилин", лето – живая прелесть жизни. Лето – легко "проснуться и прозреть". Снег на фоне летнего чувства – невыносим: "Все снег да снег, – терпи и точка. Скорей уж, право б…" Куда – скорей? Разумеется, в лето: "И солнце маслом асфальта б залило салат", к Илье-пророку ("за тряскою четверкой, за безрессоркою Ильи…"). Здесь уже Пастернак – "артист в силе", который "создан весь земным теплом" ("Художник"). Лето – это земля, "народ, как дом без кром, и мы не замечаем, что этот свод шатром, как воздух, нескончаем". Словом, "лето на кону". "И вот, бессмертные на время, мы к лику сосен причтены и от болей и эпидемий и смерти освобождены".
Не хочу сказать, что 30-е годы у Пастернака – только лето, но оно доминирует. И его духота – тоже (вторая половина 30-х).
И наконец, вторая половина 40-х – 50-е – осень, плодотворная, богатая, безусловно прекрасная (сам Пастернак все еще похож на юношу – правда, уже седого). Яркая, небывалая, горящая и горячая, жарко освещенная романом, стихами, новой любовью – но осень (время войны – отдельное, нарушившее календарный ход жизни, вернее, вычтенное из него). "Во всем мне хочется дойти", "Быть знаменитым некрасиво", "Душа", "Ева", "Без названия" – осенние стихи. Хотя у этой осени есть и своя весна ("Весна в лесу"), и свое лето ("Июль"). И все же – "Но время в сентябре отмерено так куцо: едва ль до нас заре сквозь чащу дотянуться".
"Хорошо умереть в такое богоданное время, когда земля расплачивается с людьми сторицею, отдает все долги сполна, вознаграждает нас с неслыханной щедростью" – если человек может выбирать время года для упокоения, то Пастернак выбирает осень: "Небо полностью синее, до отказа, вода с готовностью отражает и опрокидывает неслыханно раскрашенные рябины. Земля все отдала и готова к передышке"; эти слова о будущей смерти он скажет Ольге Ивинской, как бы договорив свой "Август".
А вечность для Пастернака – это круговорот жизни, это возвращение в зиму, в Рождество:
Будущего недостаточно.
Старого, нового мало.
Надо, чтоб елкою святочной
Вечность средь комнаты стала.
В одном из ранних стихотворений Пастернак скажет: "Я вишу на пере у творца крупной каплей лилового лоска…" Что означает: Бог пишет мною – и меня самого.
Бог, по Пастернаку, – сочинитель. Сочиняющий жизни и судьбы. Бог – пишущий, да еще (конкретно) – лиловыми, именно лиловыми чернилами.
Но и поэт, сочинитель – тоже божественной породы.
В переделкинском кабинете на письменном столе – почти пустом – стоит флакон из-под фиолетовых чернил. "Февраль. Достать чернил…"
Уподобив себя – творцу. Став – творцом.
В том числе – и своей судьбы?
Но "хозяином своей судьбы" Пастернак себя не ощущал, потому что ему не нужно было быть ее хозяином.
Таинственнее и глубже – быть пассивным: по-своему, конечно.
Если поэзия – это губка на садовой скамейке, которую поэт "выжмет" во здравие поэзии, то и сам поэт – тоже впитывающее, пластичное творение. Создание Божье.
Признаю, что пассивность, то есть подчиненность судьбе – не совсем точное слово.
Но то, что называется "подчиняться обстоятельствам", "плыть по воле волн", не всегда было столь уж чуждой Пастернаку тактикой жизненного поведения. И даже порой – спасительной для творчества: жить, занимаясь – усердно – своей работой, частной – и внутренней жизнью. "С кем протекли его боренья"? Не с обстоятельствами.
Ведь порою подчиниться обстоятельствам – значит пластично обойти их. Как бы проигнорировать. Практически не заметить. "Ты держишь меня, как изделье, и прячешь, как перстень, в футляр". Это уже конец: лепка завершена, гончарный круг остановился.
Можно сказать, что отчасти он лукавил.
Говорят, что линии судьбы на левой и правой ладонях отличаются друг от друга: на левой – от Бога, на правой – результат личной деятельности, работы над собственной биографией.
Поэты выбирают – между зрелищной биографией, навязывая публике свой облик, и тайной, вернее, скрытой от посторонних глаз жизнью. Пастернак не то чтобы сторонился зрелищности, нет, – современники поэта вспоминают, сколь замечательно легко он владел эстрадой, выступая после войны в Колонном зале или Политехническом музее. Но именно сравнивая свое поведение с поведением Маяковского или Есенина, еще в 20-е годы он выбрал образ жизни непубличный. Отношение к архивам ("не надо заводить архивов, над рукописями трястись…") тоже говорит о его равнодушии к созданию особого образа поэта. Он считал, что жизнь поэта должна располагаться по краям его сочинений: "И надо оставлять пробелы в судьбе, а не среди бумаг, места и главы жизни целой отчеркивая на полях".
Расстаться со стихами, прозой, да и образом поэта невозможно. Причиной тому не только притягательность этой поэзии, но и событийное появление одиннадцатитомного собрания сочинений, снабженного уточненными комментариями (подготовку этого издания осуществили Евгений Борисович и Елена Владимировна Пастернак). Пять томов отданы переписке, ряд писем помечен звездочкой – "впервые".
После выхода моей монографии "Пастернак и другие" появились новые исследования, новые книги о Пастернаке, отчасти развившие (где – со ссылками, а где и без) мои размышления и анализ.
Если моя книга вызвала к жизни новые, то я, в свою очередь, благодарна предшественникам и исследователям. Моя книга не научное исследование, а интерпретация, попытка объяснить судьбу поэта в сотрудничестве – или конфликте – со временем.
Отчеркивая на полях
Облик
1908
...
"Боря был сдержан и являл вид воспитанного молодого человека".
К. Локс
1911
...
"…странный юноша, ходивший по московскому лютому морозу в одном тоненьком плаще…"
С. Бобров
Май 1922
...
"Лицом он похож на Пушкина, ростом выше".
А. Цветаева пересказывает М. Цветаеву
1922
...
"Он был какой-то особенный, ни на кого не похожий, в разговоре сумбурный, сыпал метафорами, перескакивал с одного образа на другой, что-то бубнил, гудел и всегда улыбался".
Л. Горнунг
...
"Не наружность – она для меня сливалась с общим обликом, как и голос и самые стихи, но, быть может, манера держаться – совершенно простая, юношеская, очень непосредственная, нескованная, полная и сердечности, и достоинства…
Он говорил так же непросто, как писал, – потому что мысль его шла путем метафор…"
Е. Кунина
...
"Вследствие перелома ноги в детстве одна нога у Б.Л. была короче другой. Из-за этого его не взяли в армию в 1914 году, что его тогда угнетало. Но Б.Л. выработал себе такую походку, что никакой хромоты нельзя было заметить. Походка получилась очень своеобразная, чуть-чуть женственная, быстрая. Узнать ее можно было из тысячи".
Е. Черняк
1929
...
"Он произвел впечатление огнем, который шел как бы изнутри, и сочетанием этого огня с большим умом".
"У него светились глаза, и он весь горел вдохновением".
З. Н. Нейгауз (Пастернак)
1930
...
"Кто-то брызжущий какими-то силами, словно в нем тысяча пружин. Пастернак".
"…Все реплики П. в разговоре с вами такие:
– Да… да… да… да… НЕТ!"
К. Чуковский
10 мая 1932
...
"Он был почему-то в расстроенном состоянии. Сразу начал жаловаться на трудности жизни. Сказал: "Пора помирать. Все так трудно: и материально, и нравственно… и в смысле семьи"".
А. Тарасенков
1932
...
"Ему помогли забраться на эстраду, и он, смущенно улыбаясь и теребя волосы, пытался отказаться и бормотал: "Ну зачем это, я не знаю, что читать". И вдруг, поглядев в глубь зала с высоты эстрады, громко спросил: "Зина, как ты думаешь, что мне читать?""
"Горячая взволнованность, прерывание ораторов репликами, стремление донести до аудитории и оппонента понимание содержания своих стихов… Горячая, взволнованная читка стихов…"
А. Тарасенков
Лето 1934
...
"Маленький (лет 13–14) сын Б. Л. ссорится и дерется с мальчиком меньше его по возрасту. Увидя это, Б. Л. стал трагическим и взволнованным голосом умолять сына прекратить драку. Он вмешивался, разнимал дерущихся и страшно волновался…"
А. Тарасенков
1934
...
"…перестал спать, нормально жить, часто плакал и говорил о смерти".
З. Н. Пастернак
Лето 1935