Давала газета и сведения более значительного масштаба – по метеорологии, спектральному анализу, по медицине. Как и "Азовский вестник", она много писала о путешествиях, только основательнее: напечатала письмо Миклухо-Маклая Географическому обществу; в 1875 году в нескольких номерах публиковалась серия очерков "В сердце Африки" – о трехгодичном путешествии Георга Швейнфурта в центральные районы континента; писали и о другом известном путешественнике по Африке – лейтенанте Камероне. Печатались – обычно с многочисленными гравюрами – статьи об Индии, Цейлоне, Японии, Испании, Венгрии, Америке… Если гимназист читал выписываемую им газету, то его юность прошла под знаком очерков о путешествиях и дальних странах.
Недурным добавлением к гимназической программе были статьи о В. В. Верещагине, М. И. Глинке, известных артистах, ученых, писателях (например, юбилейная статья "Алексей Феофилактович Писемский").
У многих из рассыпанных в чеховских сочинениях редких сведений, анекдотических историй, фактов ("Бальзак венчался в Бердичеве"), заживших второй жизнью именно благодаря появлению в его произведениях, явственно чувствуется газетное происхождение.
Ощутимы были и издержки газетного образования. Отзвуки расхожих мнений – о немцах и Германии ("страна стихов и бутербродов, пива и солдат"), французах, славянофилах (И. С. Аксакове), живописи – чувствуются в его ранней фельетонистике и юмористике, и освободился он от этого далеко не сразу.
Когда Чехову было 14 лет, местная газета писала: "У нас есть одна мужская классическая гимназия с языками латинским и древнегреческим, одна женская не классическая и не реальная гимназия, есть две библиотеки, есть клубы…" В этом пассаже, звучащем как цитата из "Ионыча" ("в С. есть библиотека, театр, клуб…"), чувствуется гордость патриота города. Ведь еще совсем недавно был только один клуб, доступ в который был строго ограничен, и лишь за 4 года перед тем открылся новый клуб, с целью "доставить молодым людям среднего и низшего классов возможно дешевое, приятное и полезное препровождение времени", стать "местом покоя людей, утомленных суетою жизни, хранилищем опытной науки и доброй нравственности".
Клуб, как и следовало ожидать, стал обычным провинциальным заведением средней руки: бильярдная, игорный зал, буфет, маскарады, танцевальные вечера, детские праздники. Хранилища нравственности не получилось – даже клубная библиотека заслужила вскоре славу такого места, куда "дамы не ходят", и, судя по всему, по вечерам сильно напоминала описанную в чеховской "Маске" (1884). Но днем выполняла свои функции вполне исправно. Правда, солидных журналов она не выписывала, но газеты – "Петербургский листок", "Московский листок", "Биржевые ведомости" – получались регулярно. Недовольным в качестве отрицательного примера приводился случай с Харьковской публичной библиотекой, потратившей треть годового бюджета, чтобы выписать "Таймс", который не мог прочесть ни один из посетителей. Поступали наиболее популярные юмористические журналы – "Будильник", "Стрекоза", "Шут", "Пчелка", которые исправно читали гимназисты.
Помимо городской, существовали еще две частные библиотеки.
Чехов был усердным посетителем библиотек.
В сведениях о круге чтения Чехова-гимназиста нет никаких следов знакомства с такими, например, журналами, как "Вестник Европы" или "Русская мысль" (следов этих нет даже в первые университетские годы), не говоря уже об "Отечественных записках" (которые и получать было не так-то просто: в 1878 году из таганрогской городской библиотеки были изъяты отдельные их комплекты) или "Современнике", "Русском слове". "Отечественные записки" выписывал протоиерей Ф. П. Покровский, но вряд ли он давал их читать своим ученикам.
Ранним газетно-журнальным чтением Чехова было то, что тогда называли "малой" прессой.
6
Какую же литературу находил внимательный читатель – таганрогский гимназист – в этих газетах и журналах?
Литература юмористических и иллюстрированных еженедельников была своеобразным зеркальным отражением литературы "большой" прессы и "толстых" литературно-художественных журналов. В "большой" прессе популярен очерк – "малая" пресса печатает очерки; появляется там сценка – "малая" пресса мгновенно заполняется сценками; в литературно-художественных журналах распространяется светская повесть – и "малая" пресса печатает повести; явились первые опыты "трущобного" и уголовного романа – подвалы "Московского листка", "Новостей дня", "Петербургского листка" заполняются уголовными романами.
"Малая" пресса завела свои повесть и рассказ – из великосветской жизни; ее сценка приобрела особые жанровые очертания, каких она не имела в "Современнике", "Русском слове", "Библиотеке для чтения", где начиналась; в "тонких" журналах появились собственные переводные авторы; газеты создали каноны особого газетного романа.
"Малая" пресса отделялась: из прямого отражения большой она стала ее отражением в уменьшающем зеркале. И как всякое уменьшенное отражение, оно резче, отчетливей обозначило основные черты оригинала.
Чехов очень хорошо был знаком с этой литературой – это видно из его вещей первых лет. Но его отношение к ней и ее излюбленному антуражу (вроде роскошных интерьеров) и мелодраматическим сюжетным ходам определилось не так уж сразу.
С одной стороны, он прямо ее пародировал:
"Вчера я получил письмо от "Будильника". В этом письме просят меня написать рассказ обязательно юмористический и обязательно к этому номеру. […] В роскошно убранной гостиной, на кушетке, обитой темно-фиолетовым бархатом, сидела молодая женщина лет двадцати двух. Звали ее Марьей Ивановной Однощекиной.
– Какое шаблонное, стереотипное начало! – воскликнет читатель. – Вечно эти господа начинают роскошно убранными гостиными! Читать не хочется!
Извиняюсь перед читателями и иду далее" ("Марья Ивановна", 1884).
В одной из своих дебютных пародий Чехов высмеивал употребляемые в современной литературе непременные "портфель из русской кожи, китайский фарфор, английское седло, револьвер, не дающий осечки" ("Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.", 1880).
Однако в его повестях этого времени – "Живой товар", "Цветы запоздалые", "Зеленая коса" (все 1882 г.) – находим некоторое влияние ее описаний, ее сентиментального тона, ее сюжетных схем.
"Малая" пресса – паноптикум, или холодильник, литературных форм: перестав быть живыми в большой литературе, в массовой они в "замороженном" виде или как восковые копии могут сохраняться удивительно долго. Так, еще и в 80-е годы в "малой" прессе можно было свободно встретить и романтические, и даже сентименталистские стилистические и жанровые осколки – в сочинениях, например, Е. Вернера, Е. Дубровиной, А. Доганович-Кругловой, В. Прохоровой, Г. Хрущова-Сокольникова.
Находились литераторы, творчество которых целиком укладывалось в подобные сентиментально-романтические рамки. Таким был, например, Н. А. Путята (1851-1890), печатавшийся в основном в "Московском обозрении", "Мирском толке" и "Свете и тенях". Основным жанром, в котором он работал, был "набросок" – небольшой рассказ на темы одиночества, гибели надежд, смерти и т. п., выдержанный в повышенно эмоциональных и сентиментальных тонах, с романтически-трафаретной лексикой и многозначительной символизацией. "И в самом деле – я один. Один, среди тысяч страждущих. Неужели оставить начатое? Конечно, никогда! Никогда! Никогда!" – "Мечты и действительность", 1878. (С H. А. Путятой, как, впрочем, почти со всеми выше поименованными литераторами, Чехов потом познакомится лично.)
Эти формы, явившиеся через полвека после ухода из большой литературы, трудно назвать даже эпигонством – это именно своеобразная литературная консервация в недрах "малой" прессы.
В стихах и прозе местных литераторов, печатавшихся в "Азовском вестнике", Чехов-гимназист мог найти полный набор шаблонов романтической фразеологии, часто вперемешку с "гражданскими мотивами": "дни блаженства" и "упоенье неги", "безумные мечты" и "радость битвы", "отрадный свет идеала" и "удар судьбы". В рассказах попадались и "золотые лучи заходящего солнца" – совсем как знаменитое начало романа Веры Иосифовны из "Ионыча".
Систематическим чтением этой литературы объясняется такое хорошее знакомство Чехова с ее стилистикой, ее приемами, ее словарем. Им же объясняется и то характерное для Чехова, но несколько необычное для человека 80-х годов отношение к романтическому эпигонству как к живому литературному явлению, достойному если не литературной борьбы, то пародийного осмеяния.
Был еще один источник такого отношения. Среди родственников Чехова был свой "романтик" – дядя Митрофан Егорович, большой любитель фраз с упоминанием "язв души", "трепещущих персей" и т. п. Впрочем, высокий стиль любил и Павел Егорович: "Все слилось в одно торжество. Небо и земля приникли к зрению грядущего царя, повелителя народов. О, великое свершилось событие в мире!" Как и полагается, возвышенный стиль соседствовал в его письмах с сентиментальной фразеологией: "Добрый и чувствительный мой сынок Антоша!"
Пародирование такого стиля находим в первом известном нам печатном произведении Чехова – "Письме к ученому соседу". Но пародирование романтической фразеологии здесь второстепенно. Острие насмешки направлено на нелепое употребление "ученых" слов и оборотов. "Потому что сердечно уважаю тех людей, знаменитое имя и звание которых, увенчанное ореолом популярной славы, лаврами, кимвалами, орденами, лентами и аттестатами, гремит как гром и молния по всем частям вселенного мира сего видимого и невидимого, т. е. подлунного".
С этим учено-выспренним стилем Чехов был тоже знаком с детства. Так писал его дед, Егор Михайлович: "Не имею времени […] через сию мертвую бумагу продолжать свою беседу". Павел Егорович тоже любил выразиться не только возвышенно, но и не без книжной витиеватости: "Дай Бог вам и в Москве также восхищаться всеми предметами, достойными удивления". Этот стиль был в ходу у конторщиков, телеграфистов, парикмахеров. Его любили пародировать братья Чеховы: "Царица души моей, дифтерит помышлений моих, карбункул сердца моего…" (Н. П. Чехов – Л. А. Камбуровой, 23 сентября 1880 г.).
На этой стилистической почве вырос своеобразный чеховский герой – ведущий свою родословную еще от гоголевского кузнеца Вакулы, который, желая показать, что он "знал и сам грамотный язык", выражается так: "Многие домы исписаны буквами из сусального золота до чрезвычайности. Нечего сказать, чудная пропорция!" Побывавший в городе герой Некрасова "Каких-то слов особенных Наслушался: атечество, Москва Первопрестольная…" (В одном из писем Павел Егорович Чехов напишет: "…и в этот же день приехать в первопрестольную столицу русского царства".)
Образчики такой речи находим у Глеба Успенского: "Я, нижеподписавшийся крестьянин Казанской губернии, […] будучи в полном разорении, ибо почва и песчаные пространства, при неурожае, при всех моих силах моего многочисленного семейства, до такой нищеты дошел, не имея пять лет урожаю, весь продан за долги…" "Все это нацарапано каким-то грамотеем, – поясняет Успенский, – который выбрал, вероятно, из "Сельского вестника" мудрёные слова, но не смог выдержать научного изложения далее трех строк".
Любопытные случаи такого употребления книжных слов часты в произведениях Н. Лейкина – хорошего знатока речи торговой и мещанской городской среды: ""– Скоро он встанет?" – спросил Стукин. – "Как термин настоящий для них наступит, так и встанут"".
Любила обыгрывать эту манеру юмористическая пресса: "Вы есть ужаснейшая критика моей к Вам чувствительности, насмешка моего сердца… Любовь моя не принесет Вам никакой морали…" ("Стрекоза", 1878, №31). "Не в силах я утверждать рассмотрение относительно образцов будущего времени в вопросительном смысле" ("Стрекоза", 1878, № 4).
Но подобные языковые образования Чехов с детства слышал и в живой речи – в лавке, в таганрогском саду, клубе. Он сызмальства был погружен в стихию полукультурной мещанской речи, застрявшей где-то на полдороге от просторечия к интеллигентскому языку. И не случайно в русской литературе именно Чехову суждено было наиболее выразительно запечатлеть носителя этого языка, дать самую обширную галерею речевых портретов любителей "ученого" слога среди лиц самых разных профессий. "Европейская цивилизация породила в женском сословии ту оппозицию, что будто бы чем больше детей у особы, тем хуже. Ложь! Баллада!" – витийствует герой чеховского рассказа "Перед свадьбой", напечатанного через полгода после "Письма к ученому соседу". В рассказе "Умный дворник" (1883) о пользе наук рассуждает другой любитель книг, набравшийся из них ученых слов, – дворник: "Не видать в вас никакой цивилизации… Потому что нет у вашего брата настоящей точки". Ему вторит приобщившийся к просвещению водовоз: "Я в рассуждении климата недоумение имею". Очень церемонно выражается обер-кондуктор Стычкин в рассказе "Хороший конец": "А потому я весьма желал бы сочетаться узами игуменея"; "…и в рассуждении счастья людей имеет свою профессию".
Еще более "изысканные" обороты применяют чеховские фельдшера, мелкие чиновники, телеграфисты: "И по причине такой громадной циркуляции моей жизни" ("Воры"); "Все-таки я не субъект какой-нибудь, и у меня в душе свой жанр есть" ("Депутат, или повесть о том, как у Дездемонова 25 рублей пропало"). Чрезвычайно витиевато говорит приказчик Початкин из повести "Три года": "Соответственно жизни по амбиции личности". К его речи Чехов дает такой комментарий: "Свою речь он любил затемнять книжными словами, которые он понимал по-своему, да и многие обыкновенные слова употреблял он не в том значении, которое они имеют", – эту вереницу любителей мудреных словечек завершает читающий "разные замечательные книги" конторщик Епиходов из последней пьесы Чехова: "Совершенно привели меня в состояние духа"; "Наш климат не может способствовать в самый раз".
Широко в "малой" прессе были представлены переводные повести и романы третьестепенных немецких и французских писателей – Понсона дю Террайля, Густава Нирица, Катулла Мендеса. "Сразу видно, что я начитался немецких романов", – иронизировал над собой в письме 17-летний Чехов. Впрочем, переводили и Э. Золя, и В. Гюго. В "Азовском вестнике" в 1872 году в нескольких номерах печатался перевод "Доктора Окса" Ж. Верна – мотивы этой повести и сам стиль перевода просматриваются в чеховской пародии на Жюля Верна "Летающие острова" (1882). Некоторыми чертами юмор раннего Чехова близок к гейневскому. С Гейне таганрогский гимназист тоже мог познакомиться, читая местную газету: в ней систематически печатались переводы из немецкого поэта и подражания ему.
В юмористических журналах и местной печати Чехов прочел и первые "сценки" – жанр, занимающий значительное место в его раннем творчестве. Возможно, с этого жанра и началось его творчество. По воспоминаниям редактора гимназического журнала "Досуг" С. Н. Борисенко, Чехов поместил там что-то "из семинарской жизни". Другой соученик считал, что Чехову в журнале их гимназии принадлежала еще некая "Сцена с натуры", действие в которой происходило на Новом базаре, там, где одно время находилась лавка Павла Егоровича. Сценки были и в рукописном журнале "Заика", который единолично выпускал 15-летний Чехов. (Журналы эти, увы, не сохранились.)
Юмористические и иллюстрированные журналы влияли не только чисто литературно – их воздействие было шире. Главной особенностью рисунка этих журналов было его сугубое внимание к бытовым реалиям, окруженность ими человека в любой ситуации. Все детали, даже самые мелкие, вырисовывались особенно тщательно, настолько, что когда несколько лет спустя Чехову понадобились иллюстрации к шуточному рассказу для детей "Сапоги всмятку", он из первых же попавшихся под руку номеров "Сверчка", "Осколков", "Света и теней" 1882-1886 годов смог вырезать и старательно прорисованную бутылку, и сапоги, и несколько бытовых сценок, иллюстрирующих разные эпизоды семейной жизни. Сиюминутный иллюстрированный мир юмористического журнала был одним из ранних элементов комплекса художественных впечатлений юного Чехова.
7
Среди влиятельнейших художественных впечатлений Чехова был театр. Страсть к драматическому искусству проявилась в нем рано, и все соученики помнят его завзятым театралом.
Для гимназистов попасть в театр было не так уж просто. Посещение его разрешалось лишь в праздничные дни, и то по специально испрошенному разрешению. Запрет, конечно, обходили – разными способами. Если не повторять вслед за чересчур доверчивыми биографами легенд о гримировке, о прицепляемых мальчишками бородах и не полагать капельдинеров и надзирателей простаками-несмышленышами, то наиболее вероятен способ самый простой, о котором упоминает один из мемуаристов. Приходили за несколько часов до начала (разумеется, не в гимназическом, а в партикулярном платье) и затеривались в ожидающей толпе галерочной публики – конторщиков, приказчиков, модисток, плотно забивавших все ступеньки узкой лестницы, ведущей на галерку (места наверху были ненумерованные). Помогали и знакомства – с бутафором и афишером Жоржем (Жоржетти), однокашником Яковлевым – сыном руководителя Общества драматических артистов М. Ф. Яковлева, труппа которого выступала в сезоне 1877/78 годов, другим однокашником – А. Эйгорном (будущим оперным артистом А. Я. Черновым), оставившим гимназию и подвизавшимся на местной сцене в эпизодических ролях.
"Театр был полон. И тут, как вообще во всех губернских городах, был туман повыше люстры, шумно беспокоилась галерка; в первом ряду перед началом представления стояли местные франты, заложив руки назад" ("Дама с собачкой").
Театральные впечатления, как и литературные, шли по двум несливающимся руслам – в соответствии с тогдашним провинциальным репертуаром. "Интеллигентная часть публики, – писал таганрогский театральный обозреватель, – требует пьес Островского, остальным же подавай "Мазепу", "Гайдамака Гаркушу", "Материнское благословение"" ("Азовский вестник", 1875, 9 января). Антрепренёры пытались удовлетворить тех и других.
Чехов смотрел все. Первым спектаклем, который он видел в 13-летнем возрасте, была оперетта Ж. Оффенбаха "Прекрасная Елена", шедшая в переделке городского антрепренера Г. Вильяно. После Чехов видел немало оперетт; множество мелодий, фраз было у него на слуху. В его ранних рассказах мы встречаем цитаты из оперетт "Все мы жаждем любви" (переделка с французского М. Федорова и В. Крылова), "Парижская жизнь", "Птички певчие" ("Перикола") Ж. Оффенбаха.
Шло много водевилей, шуток. Наряду с переводными комедиями и переделками, бездарными водевилями И. Кондратьева, В. Крылова, И. Ознобишина ставились замечательные образцы этого жанра – водевили Д. Ленского, Ф. Кони, П. Каратыгина. Автор "Медведя" и "Предложения", давший новую жизнь угасавшему жанру, первоначальную школу водевиля прошел в Таганроге.
Названия пьес запоминались прочно. Многие из них стали заглавиями ранних чеховских рассказов: "Ворона в павлиньих перьях" (водевиль Н. Крестовского; так же звучало журнальное название рассказа Чехова "Ворона"), "Месть женщины" (В. Сарду), "Перед свадьбой" (оперетта Ж. Оффенбаха), "Рыцарь без страха и упрека" (перевод с французского В. Курочкина).