Однако Гитлер принялся обвинять меня в том, что я требую полной свободы действий, чтобы заполучить единоличную власть. Он сказал, что политика была бы элементарным делом, вполне доступным для всяких "специалистов", если бы все политические действия определялись лишь материальными причинами. К сожалению, здесь приходится иметь дело в первую очередь с человеческим несовершенством: со злонамеренностью и непонятливостью. Партия не может быть злонамеренной - или я осмелюсь утверждать обратное? Все национал-социалисты, облеченные сейчас политической ответственностью, и не догадываются, насколько они лучше политических деятелей Веймарской республики, которые были не просто непонятливы, но на каждом шагу проявляли самую настоящую взаимную злонамеренность.
Одно из величайших достижений национал-социализма, заключается в том, что он устранил из партийной жизни именно эту черту, отравлявшую всю жизнь нации. Эти злобные интриги фракций, завистливо и ревностно шпионивших друг за другом, думавших не о достижении чего-нибудь существенного, а об укреплении собственных позиций и собственной выгоде.
"Партия доброжелательна. ПАРТИЯ ПОЙМЕТ ВСЕ. Дело лишь в том, как ей объяснить. Если кто-то не может объяснить партии собственное мнение, то либо это мнение еще не ясно ему самому и недостаточно просто, либо это просто не тот человек, который нам нужен. А если человек отчуждается от партии настолько, что она перестает понимать его язык - то в этом всегда виноват только он сам. Поэтому я снова и снова заклинаю вас: говорите! Говорите! Выступайте на собраниях, сохраняйте постоянную эмоциональную связь с партийными массами! Если вы потеряете эту связь, то несмотря на ваши самые благие намерения, вас никто не поймет. Нам нельзя совершать ошибку, свойственную антинародным буржуазным депутатам, которые организуют два-три агитационных собрания за две недели до выборов, а в остальном не проявляют никакой заботы о своих избирателях. Вполне возможно, наши товарищи просто не понимают некоторых вещей, потому что эти вещи раньше были чужды их сознанию. Но никто не может упрекнуть их, будто они НЕ ХОТЯТ ничего понимать. И поэтому передо мной и перед каждым моим соратником стоит одна задача: постоянно растолковывать нашим партийным товарищам мою точку зрения - пока они не поймут, пока они не станут добровольно следовать за мной. Само собой разумеется, в этой борьбе должны отшлифоваться многие из ваших воззрений: вам придется приспосабливать свое мнение к мнению партии. В том и заключается плодотворность подобного общения. Партия - неподкупный судья. Ваши намерения и ваши идеи могут быть самыми правильными. Но если партия не признает их - ищите вину в себе".
Гитлер говорил громко и уверенно, но не враждебно. Я предусмотрительно заметил, что никогда не ленился разъяснять и растолковать политику, которую считал целесообразной. Но я имею все основания подозревать, что некоторым людям просто невыгодно, чтобы широкая общественность получила понятие об этой политике.
И тут Гитлер прямо-таки набросился на меня. Дескать, он тоже не всегда может делать то, что считает нужным. Ему приходится принимать во внимание желание и степень осведомленности других людей и приспосабливаться к ним. Он взял на себя обязательства и считает нужным строго соблюдать их. И в первую очередь ему приходится принимать во внимание непонятливость стариков, память и восприимчивость которых притупились: со свойственным своему возрасту упрямством они отвергают многое, даже не пытаясь разобраться. Это тоже приходится учитывать, проводя собственную политику. Или я предпочел бы, чтобы Гитлер стал диктатором и делал все что ему угодно? "Я не диктатор, и не буду диктатором", - заверил Гитлер. Даже если в политике удастся ему освободиться от нынешних ограничений - он все равно никогда не будет принимать своевольных решений. Ибо никто не способен выдержать бремя всей ответственности, связанной с такими решениями. По его мнению, я совершенно неверно представляю себе, что такое "руководство". И, подобно многим, путаю руководство с диктатом. "Мы не голосуем и не выносим решения большинством голосов; ибо наша политика постоянно зависит от партийных масс и от множества внепартийных факторов. Может быть, вы хотите стать более независимым чем я?" Гитлер умерил свой пыл. Он сказал, что диктатуру может установить любой дурак. Если ему повезет. Но такое везение недолговечно. "Вы требуете полномочий. Вы хотите отделиться от партии. А кто даст гарантию, что правы именно вы? И каким образом я сам убеждался бы в собственной правоте, если бы подобно вам, стремился ни от кого не зависеть? Сознание собственной правоты я приобретаю только в постоянном общении с волей партии. И я буду уверен в вас только тогда, когда рядом с вами будут стоять другие люди, будет стоять неподкупная партия и проверять каждый ваш шаг. Если вы заставите этих людей согласиться с вами - я буду знать, что вы на правильном пути. Неограниченных полномочий не существует, и я никогда не стал бы требовать их для себя. Слово "диктатура" - ловушка; диктатура в общепринятом смысле этого слова просто не возможна. Каждый, даже самый отъявленный самодержец вынужден соотносить свою абсолютную волю с действительностью. Если разобраться, все что может человек - это образовывать переменные формы единой Главной Воли. Находясь на посту председателя совета министров, вы можете иногда иметь более абсолютную власть и большую степень независимости чем та, что я имею сегодня или получу когда-либо в будущем.
Диктатор - это просто ярлык, не имеющий реального содержания. Сведение к единому знаменателю всех бесчисленных наблюдений, мнений и пожеланий партии - исключительно трудная задача, которая предстает передо мной снова и снова. Моя первейшая задача - никогда не противопоставлять себя партии. Если мои убеждения расходятся с партийными, - мой долг изменить либо свою, либо ее точку зрения. Но того, чего вы требуете, вам никто не даст. Вы хотите действовать в пустом пространстве, вместо того, чтобы участвовать в борьбе противоположностей, без которой вообще не мыслима никакая жизнь".
Таким образом Гитлер снова проскочил мимо жизненной темы, содержащей вполне конкретные вопросы, и углубился в общие рассуждения о сущности партии.
"Что же такое наша партия, почему мы смогли победить все прочие партии и все демократические парламентские структуры? Они говорят, будто мы избегаем всякой связи с народом. Нет! Мы выбросили на помойку все устаревшие демократические учреждения именно потому, что они уже не способствовали сохранению плодотворных связей со всей нацией. Они вели к болтовне, к тривиальному обману. Мы устранили паразитов, которые угнездились в этих учреждениях и препятствовали истинному народовластию. Очевидно, "массы" уже сыграли свою роль. "Масс" больше нет, нет человеческого стада, несколько лет назад пьяневшего от ораторских речей. Вместо массы возникает выросшая из нее новая народная общность, нация, проникнутая иерархией и самосознанием - наша Партия.
Партия - неподходящее слово. Мне больше нравится слово "орден". Но оно имеет романтический оттенок. Орден "Молодой Германии" канул в прошлое, и сейчас это слово напоминает людям о церкви. В чем суть нашей партии? У нас право голоса имеет только тот, у кого есть обязанность. Но тот, кто взял на себя эту обязанность, - кто вступил в ряды нашего Ордена, кого сочли достойным, невзирая на его положение в обществе - тот получает не только право голоса, но и право быть услышанным; и его СЛЫШАТ. Мы все время общаемся с этой избранной частью народа. Мы выносим на ее обсуждение все вопросы. Мы проводим такую воспитательную работу, какой до нас не вела ни одна партия. Я никогда не приму ни одного важного решения, не известив об этом партию. Я не могу командовать как Бог на душу положит. Все мои приказания - не самоуправство; они находятся в пределах согласованных с партией, установленных в ходе длительной борьбы. Мы прогрессивнее любого парламента в мире, ибо мы всегда находимся в состоянии референдума и голосования. Только таким образом возникает истинная народная общность. Я завишу от людей с улицы. Но я несу ответственность только перед моими соратниками по партии. Парламентские демократии свободно изменяют общественное мнение, от которого якобы зависят. Я же завишу только от неподкупного суда моей партии".
Гитлер заговорил о величии национал-социалистического движения. Он сказал, что наиболее существенной является форма, которую приобретает сейчас наш народ. Это, прежде всего, дисциплина, которая свяжет всех воедино, а уже потом единая цель и единая программа. Я вынужден признать, что воодушевленная речь Гитлера произвела на меня впечатление. Но, несмотря на это, меня не покидала мысль: что за странный спектакль? Этот человек старался придать благородный вид собственным поступкам, которые в действительности были подчинены далеко не идеальным мотивам. Сознавал ли он, что вводит всех в заблуждение? Или он и сам верил в свою ложь? Думаю, что последнее более соответствует истине. Для того, чтобы уйти от мелочности постоянных конфликтов с партией, Гитлеру приходилось создавать себе вымышленный мир, в котором он и прятался от повседневности. Находясь в этом мире, он уже не видел того, что творилось в действительности - он видел лишь то, что страстно желал видеть. Его монологи были одержимы целью доказать, будто именно он создал новую форму демократии, будто именно национал-социализм всерьез борется за демократию, выродившуюся при господстве парламентского строя.
Я спросил, не следует ли внести ясность и как можно скорее законодательно определить эту новую форму демократии. Ведь она во многом не согласуется с Веймарской конституцией, которую еще никто не отменял. А при таком положении дел каждый ответственный политик постоянно противоречит своим же собственным обязанностям. Прежний статус уже не имеет силы, а новый предполагает решительные действия и революционное насилие. Новая форма руководства кажется самоуправством вовсе не потому, что она новая, а потому, что не подчиняется никаким законам.
Гитлер решительно возразил мне. Если создавшееся положение можно конституционно оформить, то это значит, что революционные силы уже можно считать исчерпанными. Революционное состояние следует как можно дальше поддерживать открытым, чтобы преждевременно не парализовать творческие силы. Основная ошибка всех законодателей и юристов заключается в том, что они полагают, будто жизнь можно организовать согласно конституции и законодательству. В то время как настоящая жизнь всегда разыгрывается вне конституционного статуса - примером тому судьба хитроумной Веймарской конституции. Искусственные построения насилуют жизнь. Они неизбежно разрушают народный организм, раздражают его, мешают ему расти". Гитлер добавил, что постарается сохранить нынешний порядок вещей как можно дольше. Потому что он не может предвидеть, в каком направлении будет развиваться новая форма немецкого народа. Все должно еще вырасти и созреть. "Я умею ждать, - подчеркнул Гитлер. - Может быть, после моей смерти мои преемники смогут написать законы великой жизни нашей нации. Сейчас время для этого еще не настало".
Далее Гитлер заговорил о реформации Рейха. По его мнению, здесь складывались те же отношения. От него требовали дать Рейху новую конституцию, которая отменит прежние федеральные земли и зафиксирует новое административно-территориальное деление Рейха на гауляйтерства. Но он и не думает спешить с этим. Как художник, он очень точно чувствует, когда решение созреет. Здесь же еще только-только началось брожение. Кроме того, он сначала должен приобрести такие страны как Австрия и Чехия, получить польские и французские земли, прежде чем из этой глиняной массы действительно можно будет вылепить большую и долговечную форму для нынешней Германии. Должна подняться молодая поросль, должно возникнуть единство старых и новых традиций, старых и новых революционных сил, прежде чем появится конституция - последний мазок на грандиозном полотне завершенного развития. Поэтому ему приходится снова и снова заклинать своих соратников по партии: имейте терпение.
Также должно обстоять дело и с разработкой законодательства. Здесь все еще в движении. Именно из-за этого он избегает облекать новую жизнь в юридические формулировки. Так называемого "естественного права", конечно же, не существует на самом деле. "Право - это инструмент господства. Право - это волеизъявление власти, возведенное в правило". И здесь Гитлер считал себя не диктатором, принуждающим всех подчиниться собственной воле, а строителем. Он сравнивал себя с великими строителями соборов, на протяжении многих поколений возводившими величественное здание, музыка существования которого значила для них больше, чем собственные гениальные произведения. "Я строю новую Германию не как своевольный и по сути своей бесплодный современный художник, а как благочестивый строитель средневекового собора".Гитлер воодушевился. Он совсем забыл причину нашего разговора - мое самооправдание. "Мне нужно десять лет для законодательной работы, - страстно воскликнул он. - Время не ждет. Мне не хватит жизни. А я еще должен командовать нашей освободительной войной. Я должен заложить фундамент, на котором смогут строить другие - те, кто придет после меня. Я не увижу завершения своей работы", - и он замолчал.
Гитлер проводил меня весьма дружелюбно. Я был ошеломлен. Мой собственный вопрос остался невыясненным. Прощаясь со мной, он дал мне еще один совет: "Хочу предостеречь вас от двух вещей. Во-первых, перестаньте возиться с этим буржуазно-националистическим обществом. Не воспринимайте их серьезней, чем они того заслуживают. Время этих господ прошла Буржуазная эпоха завершилась. Эти люди - призраки. И пусть вас не обманывает их так называемая "опытность". Они не понимают нового, формирующегося мира, и неверно толкуют его законы. Эти люди ничем не смогут помочь ни мне, ни вам. Второе, от чего я вас предостерегаю - это Лига Наций и ее представитель у вас в Данциге. Их мир тоже вымирает. Вам следует увидеть что важная позиция этих людей на деле лишь актерство, вся нарочитость которого станет очевидной, как только представление окончится и вы выйдете на улицу. Освободитесь от всех этих резонов - и тогда вы поймете партию, а партия поймет вас".
Фантазии и действительность
В действительности все выглядело иначе. Партия не была благожелательна и вовсе не хотела меня понимать. Она хотела власти. Каждый партиец хотел играть какую-то роль, хотел любой ценой пробиться наверх, наверх, поближе к солнцу. Каждый старался принять соответствующую позу, надеялся что сверху заметят его успехи и бодрый вид, и он получит поощрение. Тех, кто действовал решительней всех и не имел меркантильных помыслов, ждали чины и благосклонность начальства. Те, кто указывали на существенные недостатки, считались неудобными людьми и оттеснялись на задний план. Так, во взаимном вытеснении элементов, закалялась партия. "Существенные причины" считались устаревшими буржуазными предрассудками. Никто больше не обращал внимания на беспорядок, творившийся в стране. А к тем, кто находился рядом с Гитлером, неприкрашенная действительность едва ли доходила. Каждый в чем-то обманывал своего начальника. "Не соврешь - красиво не расскажешь" - такая старинная поговорка бытовала еще у прусских военных. Но ложь, возникшая в результате подтасовок, вызванных стремлением представить все в лучшем свете перед гауляйтерами или более высокими инстанциями, оказалась непревзойденной.
Подобное имело место повсюду - вплоть до самых высших кругов. Небольшой, но характерный пример: Тодт, Генеральный директор управления автодорог, еще в 1934-м году хотел построить автотрассу через "данцигский коридор", на необходимости которой так настаивал Гитлер. Явно переоценивая мое влияние на польское правительство, он просил меня уговорить поляков, чтобы они разрешили построить нашу дорогу через свою часть возвышенности. Это было политической проблемой первого разряда, решавшейся вовсе не так легко, как наивно полагал господин Тодт. Все же я обещал постараться. Каково же было мое удивление, когда пару месяцев спустя, во время визита к Гитлеру, я услышал от него, что Восточная Пруссия снова стала ближе к Рейху. Строится автотрасса - и так далее, в тоне неуемного возвеличивания собственных заслуг. Я спросил, как обстоят дела с польской стороной - насколько я знаю, здесь могут возникнуть затруднения. Гитлер сказал, что здесь все урегулировано. Тодт недавно заключил договоре одним известным итальянским специалистом по строительству дорог, который уже имеет твердую договоренность с польским правительством. Когда я возвратился от Гитлера, то обнаружил в своем гостиничном номере приглашение от Тодта. Был уже вечер, когда я зашел к нему в бюро, располагавшееся в то время в старом здании на Парижской площади - я думаю, раньше в нем было дворянское собрание какого-нибудь гвардейского пехотного полка. Тодт показал мне свои планы и карты, огромную сеть дорог, распланированных и частично строящихся. Затем он спросил, как обстоят дела с моими польскими переговорами, и есть ли перспективы, что участок все-таки разрешат построить: в этом особенно заинтересован сам фюрер. Я позволил Тодту высказаться и удостоверился, что все "неоспоримые факты", о которых только что говорил мне Гитлер, на самом деле не существуют. Затем я рассказал Тодту, о чем беседовал с Гитлером сегодня во второй половине дня. Признаюсь, мне доставило особую радость увидеть смертельное смущение на лице этого надутого и важного господина. "Это ошибка, здесь, должно быть, какая-то ошибка", - бормотал он. После этого наш разговор быстро закончился. Тодт действительно ухватился за мое неуверенное согласие прозондировать почву и сделал Гитлеру сообщение, абсолютно не соответствующее реальности - чтобы Гитлер мог быть уверен: все в порядке, автотрасса строится. А она, как известно, не строится и по сей день.
Подобными способами - разве что не всегда так грубо - Риббентропы всех ведомств использовали контакты с Гитлером на благо своей карьеры. Они пускали Гитлеру пыль в глаза. Они из кожи вон лезли, чтобы показать себя особенно старательными, чтобы "упрочить собственное положение". Каждый узнавал, что именно хочет слышать Гитлер и затмевал своих конкурентов и соратников, преподнося фюреру только хорошие и приятные новости, намекая на то, что желаемый успех был достигнут только благодаря ЕМУ.
Немцы, раньше славившиеся деловитостью и прагматизмом, теперь демонстрировали здесь весь цвет своей лживости и холуйства.
Неудобные ситуации не доходил и до Гитлера. Приятно разукрашенные доклады все сильнее и сильнее подталкивали его вперед по ложному пути. Началось с того, что Гитлер стал видеть все меньше трудностей и все больше благоприятных перспектив. Сперва подчиненные лишь услужливо искажали мелкие нюансы, а затем пустились врать напропалую. Образовалась система, не допускавшая к Гитлеру ни одной новости, способной его расстроить. Никто не решался приносить ему подобных новостей, помня о его неукротимых взрывах ярости. И подобная система сделалась всеобщей. Вскоре она стала обслуживать и прочих партийных властителей.