– Давайте, – согласилась проститутка. – Только сдачи вы тогда не получите.
6
Между содержательницами борделей в Прибрежном районе существовала жесткая конкуренция за внимание молодых богачей, и, когда проходил слух, что такой лакомый кусочек ошивается неподалеку, хозяйки больших публичных домов наперегонки отряжали сводников, чтобы те заманили его в их заведение. Сестры Эверли, не пускавшие сутенеров и сводников в свой дом, запрещали своим девушкам иметь дело с этими "вшами рода человеческого" и не принимали участия в подобного рода охотах, но плейбои сами каким-то образом проникали в клуб – причиной тому была его неотразимая привлекательность. За это сестер ненавидел весь Прибрежный район, и конкурентки постоянно пытались устроить сестрам проблемы и вынудить их покинуть Чикаго.
Однажды их попытались связать со смертью Натаниэля Форда Мура, двадцатишестилетнего сына Джеймса Гобарта Мура, президента Рок-Айлендской железной дороги, одного из самых важных капиталистов страны. Если бы эта попытка удалась, сестры угодили бы в тюрьму, а то и на виселицу. Юный Мур, чья карьера плейбоя началась в тот момент, когда он увидел у себя под тарелкой с завтраком чек на сто тысяч долларов в свой двадцать первый день рождения, приехал в клуб "Эверли" вечером 8 января 1910 года. Но он был уже в таком состоянии, что Минна Эверли запретила продавать ему вино и из-за этого поссорилась с одной из своих проституток, которая вылетела из клуба с криком, что еще отомстит. Мур в час ночи 9 января уехал из борделя на такси. Вскоре после рассвета 10 января у Минны Эверли раздался телефонный звонок, и та самая проститутка, что в такой ярости вылетела из дома в ту ночь, сообщила ей, что Мур умер в борделе, принадлежащем Вик Шоу и находящемся на юге Дирборн-стрит, в доме № 2104, и что мадам Шоу со своими сутенерами хотят подбросить тело в камин клуба "Эверли". Минна Эверли в сопровождении друга бросилась вниз по улице и ворвалась в заведение Вик Шоу; после бурного выяснения отношений мадам Шоу в конце концов признала, что примерно через полчаса после восхода солнца Мур был найден мертвым в постели. По настоянию Минны Эверли вызвали полицию, и тело молодого человека увезли к нему домой, на Лэйк-Шор-Драйв. Позже Минна Эверли заявляла государственному обвинителю, что Мур умер от передозировки морфина, подмешанного ему в шампанское, но решение следствия гласило, что причиной смерти послужил сердечный приступ. Вскрытие следов отравления не обнаружило.
Позже, в 1905 году был разработан еще один, еще более фантастический план против сестер. Юноша из одной из известнейших в Чикаго семей случайно застрелился у себя дома. Сразу же после этого по Прибрежному району был пущен слух о том, что его подстрелили во время ссоры в клубе "Эверли" и что газеты не дали ходу этой новости только потому, что отец юноши был для них важным рекламодателем. Никаких оснований эта сплетня под собой вообще не имела. Расследования, проводимые полицией, журналистами и частными детективами, пришли к единодушному выводу, что юноша действительно застрелился сам, в результате несчастного случая, и что произошло это у него дома. Более того, в ходе расследований было установлено, что молодой человек никогда не появлялся не только в клубе "Эверли", но и вообще в том районе, репутация его была безукоризненной. Однако грязная сплетня продолжала свое существование, и недруги сестер ухватились за этот шанс. Они обратились за помощью к Пони Муру, игроку и вору негритянского происхождения, владельцу публичного дома на Двадцать первой улице. Мур предложил одной из проституток Эверли двадцать тысяч долларов за свидетельство в суде о том, что она якобы видела, как юношу застрелила Минна Эверли. Куртизанка уже согласилась, но Минна услышала ее разговор с Муром по телефону, и с помощью одного дружественно настроенного лейтенанта полиции коварный план был раскрыт.
Лицензия Пони Мура на его салун была отозвана через несколько дней после провала плана, направленного против сестер. Сам Мур воспринял это с большим удивлением, потому что он считал себя "мэром Задницы" и хвастался, что весь район находится под его контролем. По правде говоря, он и как владелец кабака-то имел мало значения, но некоторые личные особенности время от времени привлекали к нему общественное внимание, а любое упоминание своего имени в газетах он рассматривал как показатель авторитетности. Среди прочих газетных вырезок о себе, которые он вставлял в рамочки и вешал за баром, была и описывающая его огромную бриллиантовую запонку, которую он носил на груди на серебряной булавке с маленьким замочком. Самым большим стремлением Пони Мура было походить на белого человека, и с этой целью он интенсивно отбеливал кожу, которая в результате стала серой с коричневыми пятнами. Немало усилий предпринимал он и для того, чтобы выпрямить волосы, но добился лишь того, что они, оставаясь курчавыми, приобрели зеленоватый оттенок, тогда он сбрил их вовсе. В середине 90-х годов XIX века Мур побывал на нескольких известных водных курортах на востоке и везде привлекал достаточно много внимания тем, что каждый час переодевался, и тем, сколько у него было ярких и причудливых бриллиантов.
7
К краху же клуб "Эверли" привели в конечном итоге не враги, а сами сестры. Они поставили своей целью сделать свое заведение самым известным публичным домом в Соединенных Штатах, и чересчур в этом преуспели. Их провал был закономерным следствием их высокомерия, тех способов, которыми они рекламировали себя, и их постоянного презрения к общественному мнению. Минна заявила, что собирается писать мемуары, и пригласила в качестве консультанта одного чикагского литератора. Сестры Эверли пользовались любой возможностью, чтобы пробиться на страницы печатных изданий, особенно в последние годы своего правления Прибрежным районом. А поскольку они всегда прикармливали журналистов – в их заведении активно действующий журналист не знал отказа ни в вине, ни в женщинах, – то их имена часто появлялись в газетах. Каждый день сестры выезжали на прогулку – сперва в красивой коляске, влекомой упряжкой черных лошадей, которыми управлял кучер в ливрее, а позже – в автомобиле, огромной открытой машине, выкрашенной в ярко-желтый цвет, к капоту которой был прикреплен большой букет искусственных цветов. Их всегда сопровождала одна из их проституток, каждый день – новая, одетая в шелка и увешанная драгоценностями, а когда сестры заходили в банк, куда ежедневно откладывали деньги, куртизанка оставалась в машине, чтобы все мужчины могли лицезреть, какая красота продается в клубе "Эверли".
Начиная с 1906 года девяносто процентов церковных проповедей, которые читались в Чикаго против проституции, были направлены против сестер Эверли, но сестры не видели в этих нападках предвестия беды, считая их, напротив, лишь хорошей рекламой. Летом 1911 года, чтобы привлечь к своему заведению еще больше внимания, Минна Эверли написала и опубликовала роскошно иллюстрированную брошюру, в которой заявлялось, что в Чикаго есть только две достопримечательности, с которыми гостю города просто нельзя не ознакомиться, – это скотобаза и клуб "Эверли". В брошюре было написано так: "Два здания клуба, с их двумя парадными входами, построены таким образом, чтобы казаться единым целым. Внутри здания работает система парового отопления, а летом – электрические вентиляторы, так что ни жара, ни холод не докучают посетителям. Члены клуба "Эверли" – действительно избранные люди, окруженные всеми прелестями жизни".
В буклете не было ничего особенно предосудительного, и распространено было не больше пятисот экземпляров, но, к несчастью для сестер, один из них попал в руки мэра – Картера Харрисона. Взбешенный мэр приказал полиции 24 октября 1911 года закрыть заведение, мотивируя это "его дурной славой, наглой рекламой и стремлением к оздоровлению нравов всего района".
Приказ мэра был моментально передан Джону Макуини – генеральному суперинтенденту полиции, но Макуини в течение двенадцати часов ничего не предпринимал. Газеты же тем временем опубликовали известия о том, что клуб "Эверли" обречен, и за эту ночь в борделе побывало рекордное количество народу. Множество людей устремилось в клуб, чтобы попрощаться, выпить последнюю бутылку вина с любимыми проститутками. Посреди гулянки Минна заявила журналистам, что полиция уже предупредила ее, что через несколько часов клуб может быть закрыт, но отметила, что действия мэра ее нисколько не волнуют. В чикагской "Америкэн" она заявила следующее: "Всему отпущен свой срок. Естественно, если мэр прикажет нам закрыться, мы так и сделаем. Что касается меня – я всегда уважаю распоряжения властей. И сожалеть об этом я тоже не собираюсь. Я никогда не была сутягой, и, что бы ни совершила полиция этого города, – моего расположения это не изменит. Я закрою лавочку и уйду с улыбкой на лице. И всех нас это тоже волнует мало".
Она говорила это с улыбкой, помахивая сверкающей бриллиантами рукой в направлении комнат, из которых доносились звуки музыки и взрывы хохота.
"Если кораблю суждено утонуть, мы весело пойдем на дно, прихватив с собой что-нибудь выпить".
В 2.45 ночи 25 октября, когда стало ясно, что политики и салуновладельцы не в силах убедить мэра Харрисона отменить свое решение, двери клуба "Эверли" были закрыты и на крыльце занял свой пост полицейский с четким приказом никого не впускать. В течение двадцати четырех часов все проститутки разъехались, приняв одно из сотен приглашений на работу, которые обрушились на них по телефону и телеграфу со всей страны; а в течение недели сестры поместили мебель под охрану и покинули район. Через шесть месяцев, которые сестры провели, путешествуя по Европе, они вернулись в Чикаго и купили дом на бульваре Вашингтон, безо всякого намерения вернуться в прежний бизнес. Однако их быстро опознали, и им пришлось продать свой дом человеку, который, что, кстати, любопытно, сделал свое состояние, создавая мелодрамы, описывающие жизнь в борделе. А сестры, богатые и обеспеченные дамы, отправились в Нью-Йорк.
8
Дом на Дирборн-стрит больше никогда не открывался в качестве борделя. В январе 1913 года его снял Эд Вейсс, известная в Прибрежном районе личность, собираясь открыть там обычный публичный дом и платить полиции за покровительство по двадцать пять тысяч в год. Но этот план провалился, и от аренды пришлось отказаться. Несколько лет в этом доме было негритянское общежитие, но большую часть из двадцати лет, последовавших за закрытием клуба "Эверли", оно пустовало. Весной 1933 года его снесли.
9
Следующими за клубом "Эверли" по роскоши публичными домами Прибрежного района были заведения Вик Шоу, Зои Миллард и Джорджи Спенсер – все они были активистами общества мадам под названием "Дружелюбные друзья", в которое сестер Эверли не приглашали. Мадам Шоу была выдающейся личностью в среде чикагских сутенеров на протяжении около сорока лет; после чистки Прибрежного района она открыла роскошную квартиру с девочками по вызову на юге Мичиган-авеню, и еще в 1938 году, уже в возрасте семидесяти лет, она продолжала вести бизнес под прикрытием в северной части города, неподалеку от делового района. Мадам Миллард готова была обвинять сестер Эверли во всем, что случалось в их районе; она часто заявляла, что они "чертовски задирают нос", и однажды сильно избила одну из собственных проституток за то, что та посмела защищать сестер. Мадам Спенсер, чей бордель находился на юге Дирборн-стрит, в том же квартале, что и клуб "Эверли", была главным смутьяном в районе. Она всегда была чем-то взбешена, и ее гнев по поводу того, что полиция начала закрывать бордели, был страшен. Однажды, "благоухая духами и сверкая бриллиантами", она ворвалась в офис капитана полиции Макса Нутбаара, стукнула ему по столу своим увешанным драгоценными камнями кулаком, и крикнула:
– Послушайте, полицейский! Я богата. Мне принадлежит гостиница стоимостью в сорок пять тысяч долларов. Квартира моя стоит сорок тысяч, а вот эти драгоценные камни – еще пятнадцать тысяч! Так что поглядим, как это вы посмеете мешать моему бизнесу!
Капитан Нутбаар вежливо выслушал ее, но мешать ее бизнесу не перестал, и преуспел в этом настолько, что ей пришлось убраться из Прибрежного района и уехать, вместе со всем своим состоянием, в Калифорнию.
Несмотря на все усилия мадам Шоу, Спенсер и Миллард и всех их присных, сестры Эверли всегда утверждали, что единственным конкурентом их был Эд Вейсс, который содержал, вместе со своей женой, бордель в доме № 2135 на юге Дирборн-стрит, по соседству с клубом. Вейсс впервые появился в Прибрежном районе как совладелец кабака Фреда Баксбаума, находившегося на углу Стейт-стрит и Двадцать второй улицы, – одного из крутейших заведений в городе, расположенного на первом этаже известного борделя "Отель "Мальборо". Позже, в 1904 году Вейсс женился на Эйми Лесли, которая была "членом" клуба "Эверли", и сообща эта парочка купила бордель мадам Джулии Хартрауфт; им удалось совершить эту сделку лишь потому, что бордель только что ограбили бандиты, которые привязали мадам к креслу, а девушек – к постелям и унесли девяносто долларов наличными и драгоценностей на три тысячи. В частности, украдено было кольцо с опалом, которое мадам Хартрауфт купила за день до этого, и мадам утверждала, что именно опал стал причиной постигшего ее несчастья. Вейсс перестроил и переоснастил бордель, и, когда он открыл его вновь, его жена стала мадам, а он сам – генеральным менеджером и главным сутенером. Причиной их успеха была в какой-то степени роскошная обстановки борделя и красивые проститутки, но частично была в нем и заслуга Вейсса, который поставил себе на службу большинство таксистов Прибрежного района. Когда поддатый клиент плюхался на сиденье и требовал доставить его в клуб "Эверли" или какой-нибудь другой бордель, то зачастую оказывался вместо этого у Эда Вейсса. Мало кто замечал разницу.
С другой стороны от клуба "Эверли" находился другой бордель, под названием "Сафо" – им владел и управлял брат Вейсса, Луи. Это было заведение высокого класса, но оно никогда не имело такого успеха, как публичный дом Эда. Рядом с домом Джорджи Спенсер располагался дешевый бордель, которым управлял Майк Монахэн, входивший в свое время в известную разбойничью банду "Короткий и длинный". Между заведением Монахэна и углом Двадцать первой улицы находились "Казино", которым управлял муж Вик Шоу – Рой Джонс, и бордели Эммы Жюваль, узурпировавшей титул Француженка Эм, который долгое время принадлежал Эмме Ритчи с Таможенной площади; Гарри Касика, который позже стал менеджером нескольких публичных домов, принадлежащих Аль Капоне; Мориса Ван Бивера, элегантного сутенера и сводника, каждый день совершавшего прогулки в великолепной коляске, которой управлял кучер в высокой шелковой шляпе и красно-коричневой ливрее, украшенной золотыми пуговицами.
На западе Дирборн-стрит, между Двадцать первой улицей и Каллертоном, находились заведения Вик Шоу и Зои Миллард, а помимо них – "Французский дом", "Старый девяносто второй" и заведение Француза Чарли. С другой стороны улицы напротив клуба "Эверли" располагались заведения мадам Лео, мадам Франсе и "Калифорния", которой управляли Блаббер Боб Грей и его жена, Тереза Маккэфи, – крутейший "дом с апартаментами" во всем районе. Там было тридцать – сорок девушек из Калифорнии, и все они были одеты только в туфли и короткие сорочки. Они стояли голыми в дверях и высовывались из окон, когда поблизости не было полицейских, а на тротуаре перед входом стояли два сутенера, приглашавшие всех проходящих мимо зайти внутрь. Когда появлялись клиенты, девушек выстраивали в большой комнате, где не было никакой мебели, за исключением стоявших вдоль стен скамеек, а мадам Маккэфи или чернокожий управляющий ходили по комнате, покрикивая: "Выбирайте себе, парни, подругу! Не стойте как вкопанные!" Вообще-то девушки стоили по доллару, но если клиент, вывернув карманы, доказывал, что доллара у него нет, то можно было договориться и за пятьдесят центов. "Калифорния" была самым развращенным заведением Прибрежного района, пока однажды, 29 августа 1909 года, туда не нагрянули агенты Федеральной иммиграционной службы в поисках иностранок, привезенных в США с аморальными целями. В "Калифорнии" таковых нашли шесть. Блаббер Боб Грей попытался сбежать, когда агенты вошли в заведение, но он был грузным мужчиной, весил триста фунтов и попросту застрял в окне – вытащить его сумели только втроем. Он достаточно легко отделался и через год снова открыл свой бордель и приобрел влияние в Прибрежном районе.
Несколько известных мадам, как мужского, так и женского пола, разместили в то время свои заведения на Армур-авеню. Фрэнки Райт, "эта славная старушка" 70-х, расположилась между Восемнадцатой и Девятнадцатой улицами, продолжая называть свое заведение "Библиотекой" и лелеять свои книги с неразрезанными страницами. Большому Джиму Колоссимо принадлежало два борделя – "Виктория" на углу Армур– и Арчер-авеню, которыми управлял Сэм Хэйр, и "Саратога" на Двадцать второй улице, которой управлял молодой гангстер из Нью-Йорка по имени Джонни Торрио, которого Колоссимо вывез с собой в 1908 году в качестве телохранителя. "Виктория" получила свое название в честь жены Колоссимо, Виктории Мореско, которая и открыла его в конце 80-х годов XIX века.
На углу Армур-авеню и Девятнадцатой улицы, напротив Клоповника, находился еще один замечательный салун под названием "Ведро крови"; а между Каллертон и Двадцать второй улицей находились заведения Фрэнка Даго, Евы Лоури, еще один кабак Ван Бивера и дом Черного Мая, поставлявшего белым светлокожих негритянок, где проводились самые зверские представления, какие когда-либо видели Соединенные Штаты. Салун и танцевальный зал "Серебряный доллар", принадлежавший Джеки Адлеру и Гарри Хопкинсу, тоже находился в том же доме на Армур-авеню, как и салун-бордель Джорджа Литла, "Империал", и знаменитый "Дом всех народов", где было два входа – двудолларовый и пятидолларовый.
Однако работали и там и там одни и те же девушки. Находились на Армур-авеню и два японских и два китайских борделя, куда пускали только белых. Считалось, что проститутки с Востока не в силах выносить суровый чикагский климат, а потому зимой они работали в длинном шерстяном белье. Неподалеку от Двадцать первой улицы находился дом терпимости под названием "Почему бы и нет?" – возможно, в память Роджера Планта из "Под ивой". Хозяина этого кабака, Джона Питта, в 1907 году арестовали и оштрафовали на четыреста долларов по жалобе одной девушки, которую он, по ее словам, насильно удерживал в борделе в течение года и заставлял вести аморальный образ жизни.
– Из дома меня за это время выпускали всего несколько раз, – заявляла она в полиции, – и даже тогда не одну. За мной постоянно следили. Мне было всего семнадцать лет, когда меня заманил туда человек, которого я считала порядочным. Питт не отдавал мне ни копейки из того, что я зарабатывала, утверждая, что он все кладет в банк на мое имя.