Кемалю Тахиру было пятьдесят пять лет. Он завершал серию романов, которые должны вместить в себя всю историю Турции за сто лет - с 1870 года до наших дней. Девять романов уже были опубликованы, пять готовы к печати и восемь в работе. Новый для турецкой прозы марксистский взгляд на историю Турции в сочетании со зрелым, проникновенным мастерством сделали выход первых романов событием не только в литературной жизни, но и в истории общественной мысли Турции. Эта колоссальная эпопея была как бы прозаической параллелью назымовской "Человеческой панораме". И ее замысел родился в спорах и беседах с Назымом Хикметом. Кемаль Тахир был осужден на пятнадцать лет вместе с Назымом Хикметом и провел с ним в одной камере около двух лет. Сначала в стамбульском арестном доме, потом в тюрьме города Чанкыры. В тюрьмах были написаны первые пять романов и около четырех тысяч страниц заготовок.
В 1929 году, когда вышли из печати "835 строк", Кемалю Тахиру было девятнадцать лет. Он только что бросил учебу в лицее Галатасарай, чтобы зарабатывать на жизнь. Поступил счетоводом на склад и одновременно писал и печатал стихи в стамбульских журналах.
Вспоминает Кемаль Тахир
В тот год литературные вечера часто устраивались на вилле "Алай" в парке Гюльхане, рядом с бывшим султанским дворцом. На один из таких вечеров мы и отправились с моим другом, тоже поэтом. Председательствовал Пеями Сафа, которому Назым впоследствии посвятил "Сатирические строки об одном провокаторе". Помните:
Ты не пришел,
тебя притащили ко мне
вымазанные сажей волосатые липкие руки:
схватили тебя за шиворот,
приподняли на сажень
и вдруг,
покачав,
опустили ко мне в брюки!
Подумай, Сафа, подумай, сынок,
быть может, постигнешь ты, это читая,
что в битве сегодняшней ты лишь предлог,
не точка -
невзрачная запятая!Пеями Сафа и впрямь походил на запятую - у него была кривая шея, голова всегда склонялась набок. Но в 1929 году он еще не выпускал своего "снаружи красного, а внутри вполне коричневого журнала" и ходил в радикалах.
Пеями представил Назыма слушателям как "известного турецкого поэта". Назым стал читать. Одно из стихотворений было "Песня пьющих солнце".
Как я уже говорил, в те времена мы тоже писали, по крайней мере думали, что пишем стихи. И находились под сильным влиянием Яхьи Кемаля, а из иностранцев - Бодлера и Вердена. Грохочущий голос Назыма привел нас в исступление. Мы настолько обалдели, что, выйдя на улицу и пытаясь по памяти восстановить все стихотворение, едва не погибли под колесами трамвая… Прямо из парка Гюльхане мы отправились в издательство Ахмеда Халида, чтобы купить по экземпляру "835 строк".
…Не только молодежь увидела в Назыме Хикмете глашатая нового искусства.
"Среди поэтических трупов, похожих по языку и ритмам как близнецы, голос Назыма Хикмета звучит, подобно медному горну, гремит, как молот в тысячу лошадиных сил, падающий на наковальню Его строка не знает других законов, кроме свободы. Свободы голоса и чувства. Не то что буква, каждая точка в его стихах вызывает звук, как кнопка электрического звонка… Он единственный поэт, провозгласивший подлинную демократизацию языка поэзии. Назым Хикмет - воплощение нового". Так отозвался о поэзии Назыма Хикмета маститый романист и новеллист Садри Эртем.
Даже те, кто по своим политическим взглядам принадлежал к иному лагерю, признавали значение поэтического труда Назыма Хикмета.
Основоположник современной турецкой прозы Халид Зия Ушаклыгиль говорил: "Назым Хикмет… доказал мощь турецкого стиха и водрузил его знамя на высочайшей вершине".
Зия Гёк Альп, идеолог пантюркистов, утверждал, что "Назым Хикмет… усовершенствовал и украсил турецкий язык".
Престарелый классицист, придворный поэт и драматург Абдул Хак Хамид незадолго до смерти сообщил журналистам, что из всех поэтов нового поколения ему больше всех нравится Назым Хикмет.
Нуруллах Атач, ведущий публицист Народно-Республиканской партии, возвел Назыма Хикмета в ранг "величайшего поэта, когда-либо рожденного Турцией".
Из восторженных отзывов о стихах Назыма Хикмета того времени можно было составить целую книгу. Что и было сделано в 1950 году журналистом Ялчином Кая, когда началась борьба за освобождение поэта.
После выхода "835 строк" последовало приглашение пожаловать в президентский дворец.
Назым ответил:
- Я не русалка Эфталия!
Эфталия была знаменитой эстрадной певицей, которую влиятельные лица часто приглашали к себе на виллы над Босфором.
Ответ вполне в его характере. Назым писал стихи не для услаждения начальственного слуха. У его поэзии было иное предназначение.
Он поступил корректором и техническим секретарем в журнал "Ресимли Ай". Издателями журнала были муж и жена Мехмед Зекерия и Сабиха Сертель. Их взгляды сформировались в Америке, где они получили образование, - под влиянием либерального и рабочего движения. Супруги Сертель все больше убеждались в необходимости союза культурных прогрессивных сил для борьбы с надвигающимся тоталитаризмом. И в конце двадцатых годов их журнал стал центром, вокруг которого собрались передовые силы турецкой литературы. Он выдвинул плеяду писателей, чьи имена стали гордостью национальной культуры. Здесь печатался Садри Эртем, автор первого в турецкой литературе исторического романа, героем которого стал народ. Здесь помещала свои рассказы Суад Дервиш, видная романистка и общественная деятельница. Здесь выступала Сабиха Сертель, редактор и публицист, первая турецкая журналистка, которая за выступление в защиту рабочих была предана суду.
Назым Хикмет печатал в журнале стихи и статьи под собственным именем, под псевдонимами "Сулейман", "Человек без подписи", вел рубрику полемических заметок "Развенчиваем кумиры".
Он был не только новым в турецкой поэзии поэтом. Он был непохожим, отличным от большинства людей его среды человеком.
Совершенно лишенный позы, самолюбования, он с готовностью выслушивал любое замечание и соглашался с ним, если находил справедливым. Поэзия была для Назыма Хикмета не средством вбить свое имя в вечность, точно гвоздь в стену, не способом прославиться или сделать карьеру. Она была посвящена общественной цели. И потому его внимание, даже направленное внутрь себя, было отдано людям, родной Анатолии.
Литературное дело вообще, а поэзия в особенности по своему характеру обладает некоей нравственной вредностью. "Поэт должен есть свое сердце сам и дать отведать другим" - так определил Назым Хикмет суть "этой самой кровавой профессии".
Лирическая поэзия требует беспощадной искренности. Каждое душевное движение поэта, даже самое интимное, становится явлением общественным. Жизнь на публике, постоянное самообнажение отравляет нестойкие души. Искренность часто становится своей противоположностью - наигрышем, самозабвение превращается в самолюбование, теряется способность критического отношения к себе. Непогрешим, как известно, только аллах. Аллах же всегда - один. Появляется нетерпимость к иному, новому слову в искусстве, ревность к чужой славе. Художник перестает быть мастером и, не став аллахом, превращается в мелкую и самолюбивую козявку.
…Летом пятьдесят шестого года мы гуляли с Назымом Хикметом по аллеям Переделкина. В этом подмосковном поселке он жил на даче Литературного фонда.
Назым задумал тогда пьесу для Аркадия Райкина - он считал его великим актером и не раз сравнивал с Чаплином. Увлекшись, поэт по своему обыкновению стал рассказывать разные варианты сюжета.
Пьеса - к сожалению, она так и не была написана - мыслилась ему как фарс. Тема, однако, была серьезнейшая: человек неделим. В пьесе речь должна была идти о ханжеском, или, если угодно, вульгарном, взгляде на человека: есть, мол, в нем постыдные стороны, а есть чистые, отделите плевелы от злаков и получите нового человека.
В его рассказах было много мыслей, не вмещавшихся в первоначальный замысел. В пору было писать не одну, а несколько пьес. Я сказал ему об этом.
- Хватило бы времени осуществить хоть десятую часть задуманного…
В его голосе была печаль. Он недавно оправился от инфаркта и понимал, что жить ему осталось считанные годы.
Действительно, те, кто общался с Назымом Хикметом, знают: чтобы осуществить все его замыслы, нужен был, пожалуй, целый штат драматургов и поэтов.
Всякий большой художник одержим, - достаточно ничтожного повода, толчка, чтобы возбудить его фантазию и энергию. Он всегда полон. Идеями, эмоциями, планами. Достало бы только времени и сил. Трагический разрыв между тем, что чувствуешь, и тем, что выходит из-под пера, бесконечная, изнурительная борьба с бесформенной, тупой материей - слова, цвета, камня - отнимают столько сил и времени, что тут не до самолюбивых счетов и интриг.
Для большого художника, напротив, каждое новое слово, краска, звук - радость, ибо они ощущаются как помощь в общем деле художественного освоения мира. И с этой стороны подтверждается старая истина: великий художник - всегда великий характер.
Лицемерная, сплетничающая, беспринципная богема, мелочная драчка самолюбий, мещанский индивидуализм вызывали у Назыма Хикмета не просто брезгливость - ненависть. Они грозили гибелью таланту. Каждого талантливого человека он стремился привлечь, поддержать. Талант всегда революционен, а дела столько, что всем хватит…
В 1930 году в Стамбуле вышла книга под странным названием - "1 + 1 = Один". То был не трактат по математике и не сборник занимательных арифметических задач, а сборник стихов. Место в нем распределялось поровну между двумя поэтами - Назымом Хикметом и Вели Наилем. По мысли Назыма, название должно было подчеркнуть, что он не ставит себя над другими поэтами, что единство целей может объединять разные индивидуальности. Но умышленная арифметическая ошибка оказалась и ошибкой поэтической. Для Наиля демократические убеждения и общая с Назымом платформа оказались лишь данью моде. Задача, которую ставил Назым, не решалась столь прямолинейно.
Одна за другой выходят книги Назыма Хикмета - "Вот и третья" (1930), "Город, потерявший голос" (1931), "Телеграмма, пришедшая ночью" (1932). И от книги к книге становится суровей тон, страсть все более сдержанна, а не обнажена, как бывало прежде, и это лишь увеличивает ее силу.
Он идет.
Голова его поднята гордо.
Ветер треплет концы его старого красного шарфа.
Он идет тяжело,
непреклонно и твердо…
И из самых глубин его сердца звучат, не смолкая,
Бесконечно родные взволнованные голоса:
- Сын, куда ты идешь?
- Возвратись, мой любимый, домой!
- Брат, вернись!
- Отзовись, мой кормилец,
единственный мой!
Он идет,
Напевая вполголоса смертников марш,
Он идет,
Тяжело и упрямо ступая, вперед…
"Идущим человеком" назвал поэт героя своей поэзии. Красный шарф - когда-то он поразил Назыма - носил в Анатолии его первый учитель Садык Ахи, как иные носят в петлице бант или тайный знак секты. Но в "идущем человеке" от Садыка Ахи, кроме красного шарфа, пожалуй, нет ничего.
В стихах Назыма Хикмета читатель узнает, что думает и что чувствует рядовой революции, когда он трудится и когда бастует, когда грустит по любимой, сражается с врагами, сидит за столом среди друзей или лежит среди луговых трав, глядя на звезды.
Он начал дело.
Он кончил дело.
Он, начиная, в трубы не трубил.
Закончив, не кричал, не говорил:
"Смотрите все на сделанное мной!"
Он на земле один из миллионов.
Он рядовой.
От древних предков нет в нем крови голубой,
Он не жеребчик призовой…
"Герои, - говорил Лев Толстой, - ложь, выдумка, есть просто люди, люди - и больше ничего".
Назым издевается над салонными коммунистами, которые Думали, что, нацепив грязную робу и засаленную кепку, они объявляют о своей принадлежности к рабочему классу.
"Посмотрите на портрет учителя моих учителей Карла Маркса:
Пиджак его был заложен в ломбард;
обедал он
раз в трое суток, а то и реже,
но всегда
его внушительная борода
развевалась на белоснежной
накрахмаленной манишке".
Герой Назыма Хикмета не идет на компромиссы, не пытается уговорить себя софизмом: не мне, мол, исправлять кривизну мира, не успокаивает свою совесть ссылками на обстоятельства. Словом, говоря сегодняшним языком, он не конформист. В решительный момент он делает только то, что должен делать согласно своим убеждениям, в интересах человеческого общества. Но в этом "только" содержится поэтическое открытие новых нравственных мерил, рожденных революционным движением двадцатых-тридцатых годов…
Круто вниз сбегает по одному из семи стамбульских холмов улица Бабыали, по которой восемнадцатилетний Назым шагал вместе с товарищами незадолго до отъезда в Анатолию. С того дня прошло всего десять лет, а как давно это было!
Бабыали - значит "Высочайшая дверь". В старину челобитные принимали у дверей дворцов, где обитали паши и вельможи, и двери дворцов стали в народном представлении символом власти. Желая удостоверить вассальную преданность, говорили: "Я раб у дверей твоих, господин мой!"
"Высочайшей дверью" именовалась дверь первого вельможи, главы султанского правительства - садразама или великого везира. Садразамы менялись часто. И "высочайшей дверью" каждый раз оказывались двери другого особняка. Лишь после смерти великого везира Дервиша-паши в 1654 году его особняк сделался постоянным местопребыванием главы султанского правительства. А название Бабыали закрепилось и за самим правительством и за улицей, где оно помещалось.
В 1923 году Османская империя была упразднена. Вместе с нею канули в вечность султаны и садразамы. В здании султанского правительства помещалась теперь резиденция республиканского губернатора Стамбула. А улицу, после того как Анкара была объявлена столицей, переименовали в Анкарскую.
Но название Бабыали осталось, хоть мало кто вспоминал при этом слове султанов и везирей. Бабыали стала нарицательным именем турецкой прессы, ибо на этой кривой и узкой улочке теснились редакции всех газет и журналов, издательства, книготорговые склады и типографии. Здесь, на Бабыали, помещалась и редакция журнала "Ресимли Ай".
Как-то под вечер, после работы, Назым возвращался домой. Спустившись по Бабыали к Золотому Рогу, сел на колесный пароходик, курсировавший через Босфор.
В салоне он увидел председателя националистических клубов "Турецкие очаги" и бывшего министра Хамдуллаха Субхи, который сидел в окружении двух десятков своих поклонников и что-то оживленно им рассказывал. Заметив Назыма, он подозвал его к себе.
Хамдуллах Субхи держал в руках свежий, пахнущий типографской краской номер "Ресимли Ай". Для пантюркиста Хамдуллаха Субхи журнал этот был что, бельмо на глазу. Особенно выводила его из себя рубрика "Развенчиваем кумиры". В пылу полемики, как это нередко случается, Назым бывал односторонен. Скажем, турецкий просветитель Намык Кемаль, конечно, боялся народных масс. Тем не менее он стал одним из первых писателей, положивших начало пробуждению общественного сознания и требовавших ограничения султанского деспотизма. Но Назым был, безусловно, прав, когда обрушивался на тех, кто вроде Хамдуллаха Субхи пытался слабость и ограниченность буржуазных либералов выдать за добродетель, присущую турецкому национальному духу. Сделать из классического писателя идола и, спрятавшись за его медный зад, каждый шаг вперед объявлять изменой национальным традициям - обычная тактика черной сотни. Турецкая не составляла исключения.
- Я с огорчением слежу за вашими публикациями "Развенчиваем кумиры", - стараясь быть вежливым, начал Хамдуллах Субхи. - Вы пытаетесь под корень подрубить дух нации.
И, раскрыв журнал, он прочел вслух несколько строк из последнего стихотворения Назыма "Ответ врагам":
Эй, пиковый король!
Сосет в твоем желудке.
Ты душу продаешь, как черного раба,
Свой череп превратив в каморку проститутки…
- И это об уважаемом поэте и влиятельном лице? Дальше говорится, что автору, носившему нити наручников, как золотой браслет, глядевшему на намыленную петлю, не страшны угрозы. Слыхали? Что же это должно означать - "нити наручников"?
- Это означает, - откликнулся один из слушателей, - пренебрежение к санкциям, предусмотренным законом. Он находит их слабыми, как нитки…
- Наручники бывают разные, - улыбнулся Назым. - Один их вид на профессиональном языке тюремщиков носит название "нитки". Именно такие наручники на меня надели, когда перевозили из Хопа в Стамбул…
- А намыленная петля?..
…Чем отличаются от невежественного полицейского чина в Хопа эти патриотические любители литературы? Во что бы то ни стало тщатся обнаружить в каждой строке крамолу. Но тот хоть был смущен, когда все выяснилось. Полуобразованность, она похуже невежества.
- Прокурор однажды требовал для меня смертной казни - вот вам и намыленная петля, - нехотя ответил Назым. - Я пишу лишь о том, что было со мной…
Он не договорил. Поди объясни! Разница между глупцом и дураком в том и состоит, что глупец всему верит и ничего не знает, а дурак все знает и ничему не верит.
- Послушайте, милейший, - сказал Хамдуллах Субхи, - вы полагаете, что прошли огонь и воду, всем бросаете вызов и черт вам не брат. Что же, найдутся люди, которые сумеют поставить вас на место…
Назым вскочил. Хорошо, что в салоне оказались знакомые - с трудом удалось им вывести Назыма на палубу.
Первая попытка "поставить поэта на место" была сделана сразу после того, как он отказался прийти в президентский дворец. В июле 1929 года журнал "Ресимли Ай" поместил стихотворение "Город, потерявший голос", которое призывало помочь бастующим трамвайщикам Стамбула. Назыма предали суду по обвинению в подстрекательстве к мятежу. Но суд оправдал поэта.
Хамдуллах Субхи решил действовать иначе. Через день после разговора на пароходе крупнейшая стамбульская газета "Икдам" открыла против Назыма Хикмета кампанию. С той поры она не прекращалась до его смерти и продолжается в правой печати по сей день.
Чего только ему не приписывали - казнокрадство: он-де получил в Болу деньги на проезд в Каре, а сбежал в Россию. Утверждали, что Назым, кроме как по большим праздникам в рот не бравший спиртного, - алкоголик и наркоман. Эпигоны придворной поэзии кричали, что Назым Хикмет разрушает классический стих, торговцы национальной независимостью доказывали, что его поэзия не имеет никаких национальных корней, а шовинисты - что его идеи до последней запятой импортированы из-за границы. С годами Назым привык к клевете и брани врагов, кан к верному признаку, что он не изменил ни себе, ни Анатолии.
Сочтя подготовку общественного мнения достаточной, пантюркисты перешли к делу. Как-то в середине дня, после второго намаза, огромная толпа, состоящая из переодетых полицейских и молодых националистов, двинулась от мечети Нуруосмание по Бабыали. С криками "Изменников - на виселицу!" толпа подошла к редакции "Ресимли Ай". "Первым делом, - вспоминал Назым Хикмет, - они хотели линчевать Зекерию Сертеля, затем Сабиху Сертель и меня".