Женушка моя! Я здоров. Страшно по тебе соскучился. Рано или поздно моя невиновность выяснится, и я снова буду с вами. Единственная моя забота - ты. Не расстраивайся. Если можно, вышли денег. Сообщи о своем здоровье… Тоска по тебе как пламя в моей груди. Мой адрес: Центральная военная тюрьма. Заключенному Назыму Хикмету. Анкара.
Суббота, 19 февраля 1938. Анкара
…Ваши фото - у меня на сердце. То и дело достаю их и гляжу на вас. Что поделать, кроме тебя, у меня никого нет… В этот раз несчастье потрясло меня. И вот первый результат потрясения: я со всей ясностью понял, что безумно влюблен в тебя. Если я вылезу из этой ямы, то возьму тебя и детей, поселюсь в тихом уголке Стамбула, вдали от всех и посвящу остаток своих дней тебе и литературе. Быть всегда рядом с тобой, слышать твой голос, читать, писать и когда-нибудь рядом с тобой умереть. Долгими, беззвучными ночами я строю мечты об этой жизни…
1938. 1 марта. Анкара
…Я не понимаю, что мне вменяется в вину и доказательств этой вины. Но, во всяком случае, все должно выясниться: я или буду освобожден до суда, или на суде оправдан… Сделать тебя счастливой, веселой будет для меня бесконечной радостью. До сих пор я столько тебя огорчал! Когда ты была рядом со мной источником счастья, я, порой был настолько слеп, что не видел этого. Прошу тебя, прости мою неуживчивость, несправедливость, ссоры. И в тот день, когда мы увидимся, я уверен, ты примешь меня чистым и безгрешным, как новорожденного ребенка…
5. 3. 1938
Назымушка! Не думай так скверно, ты до сих пор меня ничем не огорчал. Не знаю, смогу ли я быть веселой, но рядом с тобой я была и буду самой счастливой женщиной в мире. Ты отдал мне свои самые прекрасные годы, посвятил мне самые прекрасные любовные стихи, рядом со мной написал свои самые прекрасные вещи, во всех твоих творениях есть и моя частица. И потом, разве на твоем лице нет нескольких морщин, которые легли из-за меня, Назым?.. Посылаю тебе десять лир и ботинки…
1938. 8 марта. Вторник
…Сегодня пятидесятый день нашей разлуки. На воле снова началась зима. Небо тяжелое, как свинец. Я сижу в камере один, прочел твое письмо, еще раз прочел, еще раз, и сейчас, когда пишу, оно у меня перед глазами… Я страшно печален и невероятно спокоен. Никогда не предполагал, что печаль и спокойная радость могут уместиться в одном сердце. Эти пятьдесят дней вдали от всех людей, от людских голосов и людских лиц, пятьдесят дней наедине с самим собой привели меня в иной, новый мир. Я слушал себя, видел только свое лицо, слышал только свой голос. Во мне - одна ты. Мое лицо только на твое лицо похоже. И я без тебя - пустая оболочка… Словом, я страшно печален и страшно спокоен, женушка моя…
14 марта 1938. Анкара
Женушка моя! В пятницу я получил обвинительное заключение. Сегодня понедельник. Завтра, во вторник 15 марта - суд. Я прочел обвинение и поразился. Никогда не думал, что с такими доказательствами (?!) можно предавать человека суду. Я уверен, что в этих условиях даже слепцу видна моя невиновность, при столь бездоказательном обвинении справедливость юстиции, во всяком случае, должна восторжествовать, и я буду оправдан, но в то же время я никак не могу понять, отчего сижу 56 дней и должен буду сидеть до конца суда, почему меня вообще предают суду. И это, что врать, наводит меня порой на мрачные мысли… Ничего не поделаешь. Будем надеяться на лучшее, женушка моя, любимая моя, единственная моя. По всем стосковался, всем - большим и маленьким - привет…
…Через день после того, как ему вручили обвинительное заключение, его впервые вывели на прогулку в тюремный двор. Он опьянел от солнца, от весеннего неба, бездонного, синего, и от надежды.
Сегодня воскресение.
Сегодня меня впервые вывели на солнце.
И я впервые в жизни поразился:
как небо от меня далеко,
как широко,
как сине,
как глубоко,
и, постояв мгновенье неподвижно,
я с уважением на землю опустился,
к стене спиною прислонился.
И в этот миг не стало ни мечтаний, ни свободы,
не стало ни борьбы и ни жены моей:
я, солнце и земля.
Как счастлив я!
А в это время на другом конце Анкары никому не ведомые мальчики, запертые в комендантском помещении Анкарского военного училища, сидя на койках, в последний раз собирались с мыслями. Их было двадцать один. Восемнадцати-двадцатилетние курсанты. Их обвиняли в попытке военного мятежа. А они были уверены, что это недоразумение. Быть может, они нарушили дисциплину, но не законы - к законам республики эти юноши, готовые отдать жизнь за Турцию, питали огромное уважение. Быть может, они нарушили традиции - в Анкарском военном училище выписывать газету правящей партии "Улус" и то считалось вольнодумством, а они позволили себе читать Гёте, Гончарова, Тургенева, Горького, штудировать книги по философии и истории, наизусть запомнили стихи турецких поэтов - Яхьи Кемаля, Мехмеда Акифа, Сабахаттина Али. Но разве это государственное преступление? Четверо из них, прочтя "Письма к Таранта Бабу" и "Дестан о шейхе Бедреддине", решили, что их автор - величайший из живущих поэтов Турции. Но разве это военный мятеж? Один из них, Омер Дениз, во время побывки в Стамбуле увидел в фойе кинотеатра "Ипек" Назыма Хикмета и подошел к нему, чтоб похвастать перед товарищами знакомством с поэтом. Месяца через два Омер удрал на праздники в самоволку, приехал в Стамбул, чтоб повидаться с любимой девушкой. Желая поразить приятелей, зашел к Назыму домой. Тот его чуть не взашей выгнал. А теперь утверждают, что Назым Хикмет давал им "директивы"!
К делу подшили даже телеграмму самого старшего из них - ему шел двадцать второй год - Шади Алкылыча: "Верьте, что Хикмет и мама мне одинаково дороги". Волей-неволей вынужден был признаться бедняга Шади, что Хикмет - это имя его жены. Да, он нарушил устав, курсант не может жениться. И его, отца двоих детей, выставят из училища. Он готов к этому.
Проверка подтвердила его слова. Не помогло…
…Шади Алкылыч впоследствии действительно станет социалистом - немалую роль сыграет здесь предстоящий процесс. В 1963 году за одну из газетных статей его осудят на шесть лет тюрьмы. И правые газеты вспомнят старую басню: "Еще в 1938 году он послал телеграмму, в которой клялся в любви к Хикмету". "Я горжусь, - ответит Шади, - тем, что сижу в тюрьме за социалистические идеи…"
Но сейчас, в 1938 году, ни Шади, никто из них не имеет понятия ни о социализме, ни о коммунизме. Они верят своим отцам-командирам, которые учили их быть правдивыми, любить родину пуще жизни. И убеждены, что вскоре все выяснится.
Но вот их на рассвете начинают по одному выводить в поле. Ставят перед отделением солдат. Солдаты вскидывают винтовки, имитируя расстрел… Затем их снова допрашивает следователь Шериф Будак - на суде он будет обвинителем. Этот человек в офицерских погонах обещает им прощенье, если они подпишут ложные показания, оклевещут товарищей.
Мальчики, наивные, чистые, честные мальчики, не сдаются.
Лишь Омер Дениз, тот самый, чья похвальба довела их до беды, на мгновенье теряется. Да еще один, по прозвищу Рыба, соглашается доносить по начальству, о чем говорят между собой товарищи.
Рыбу изобличают. И это, как ни странно, придает остальным решимости. Мальчики опасный народ…
Да, их арестовали, их мучают и запугивают напрасно. Но они еще верили, что старшие офицеры делают все это, чтоб выяснить истину. Случай с Рыбой прикончил эту веру. Лишить парня человеческого достоинства, заставить наушничать на товарищей, обещать ему свободу в обмен на подлость! И все только потому, что они хотели знать правду, читали книги, учились понимать жизнь. Это низость! А раз так, пусть дают им какой угодно срок, пусть расстреляют. Они будут стоять до конца. И умрут людьми.
И все же этим мальчикам в курсантской форме еще не приходит в голову, что их любимые офицеры, не дрогнувшие под пулями, могут пожертвовать их будущим, их жизнью, жизнью двадцати одного честного парня, лишь потому, что кто-то отдал приказ: во что бы то ни стало расправиться с Назымом Хикметом.
Такой приказ отдали министр внутренних дел Шюкрю Кая и маршал Февзи Чакмак: так они думали завоевать доверие немецкого генерального штаба. Но об этом еще не знал и Назым Хикмет…
…Через несколько дней в перерыве между судебными заседаниями к одному из обвиняемых курсантов подойдет его преподаватель, член суда майор Фуад-бей, один из самых мужественных, самых красивых офицеров училища. Он печален, но пытается скрыть это.
- Я знаю, что дело пустое, - скажет он. - Но что поделать, будьте готовы. Сверху спущен приказ. Мы вас осудим, сынок!
- Спасибо, мой майор!..
Заседания военного трибунала проходили в училище, Сдвинули столы и скамьи, отгородили их рядом стульев - вот и место для подсудимых. Кроме курсантов, здесь и штатские - железнодорожный чиновник, продавец газет, фельдшер, лицеист, студент, рабочий военного завода. Впереди и сзади подсудимых - офицеры с расстегнутыми кобурами. У дверей - суд был закрытый - солдаты с примкнутыми штыками.
Когда ввели Назыма, все подсудимые уже расселись по местам. Шум прошел по рядам. Кроме Омера Дениза, никто из них не видел живого Назыма Хикмета, разве что на фотографиях. Всем хотелось его получше разглядеть.
Он остановился на мгновенье - статный, красивый, тридцатишестилетний. На нем было видавшее виды пальто, в руках широкополая фетровая шляпа.
Потом быстрым шагом пошел к ним, широко улыбаясь и переводя на ходу взгляд с одного лица на другое, с каждым здороваясь кивком. Сел на стул в первом ряду. Откинулся на спинку. И стал крутить в пальцах мягкие каштановые усы.
Вошли адвокаты, сели справа от подсудимых.
За ними - судьи. Их пять. Но только один профессиональный юрист. Остальные, в том числе председатель, - офицеры училища. Прокурор - тот самый Шериф Будак, который и вел следствие.
Не успели судьи усесться, как за окнами раздался сигнал трубы, возвещавший конец занятий. Сотни курсантов высыпали во двор. Стены задрожали от крика:
"Ю-у-х! Ю-у-х! Позор! Позор!"
Подсудимые разом вскочили с мест. Первым опомнился Назым:
- Что это значит? Прикажите прекратить!
Курсанты демонстрировали презрение к "предателям родины".
Явно довольный произведенным впечатлением, прокурор с разрешения председателя приказал закрыть ставни. Шум прекратился…
Обвинительное заключение утверждало: курсанты Анкарского военного училища - обвиняемые Омер Дениз, Абдулькадир Меричбою, Орхан Алкая и Неджати Челик создали тайную группу. Собираясь вне стен училища, они привлекли свою группу железнодорожного служащего Мустафу Эркина, а через него и остальных обвиняемых гражданских лиц. Через знакомого газетчика стали доставать и распространять литературу. Организация в училище росла и пыталась установить связи с такими же организациями во всей стране. На собраниях речь шла о создании народного рабоче-крестьянского режима. Через Омера Дениза группа установила связь с известным коммунистом Назымом Хикметом, получила от него директивы о том, как распространить в армии коммунизм, но, к счастью, была обезврежена. В противном случае, став офицерами разных родов войск, они создали бы во всей турецкой армии сеть своих групп и в один прекрасный день непременно подняли бы мятеж в целях захвата власти…
Самое любопытное в обвинительном заключении - это "бы".
Переходят к допросу обвиняемых. Назым Хикмет подтверждает, что о существовании всех здесь присутствующих он до сего часа не имел и понятия, за исключением одного Дениза, которому никаких директив не давал, иначе не стал бы сам звонить в управление безопасности.
Читают показания Дениза: "Назым сказал мне: "Самая большая опасность для Турции - фашизм… Вы сейчас не суйте свои головы в огонь. Напрасно погибнете. В будущем вы составите костяк армии. Став офицерами, внушите солдатам-крестьянам идеи республиканизма, а затем и коммунизма".
- Я ничего подобного не говорил! - вскакивает Назым.
- Садись! Садись!
Председатель оборачивается к Омеру Денизу.
- Отвечай, это твои показания?
Все глаза устремлены сейчас на этого невысокого черноволосого парня с резкими нервными чертами лица. Он встает, опускает голову и в наступившей тишине отчетливо произносит:
- Назым Хикмет мне этого не говорил.
- Значит, ты отказываешься от своих показаний?
- Да.
- Отчего же ты на допросе говорил другое?
- На меня оказывали давление…
Лица судей он совсем забыл. А ведь столько дней подряд глядел на них по многу часов. В памяти почему-то остался только очень тонкий, очень длинный нос. Одна забота была у них - казаться величественными, внушающими страх, Но ни страшного, ни величественного в них не было ни на грош. Они больше, чем на людей, походили на вещи. Спесивые и глупые, как стенные часы, заведенные чьей-то рукой, громким боем возвещающие о раз и навсегда установленном распорядке, унылые и подлые, как наручники, сковавшие кисти… Тонкий и длинный нос, помещавшийся рядом с председателем, был постоянно обращен в его сторону, точно нацеленный в глаз коготь. Видно, его обладатель был донельзя зол, что приходится еще выслушивать речи какого-то писателишки, И в раздражении все время перебирал четки.
Следя за ходом процесса, Назым то и дело машинально покручивал усы. И обладатель длинного носа не выдержал.
- Этот тип в присутствии суда все время играет усами, показывает свое молодечество. Это оскорбление суда, мой полковник.
- Прекратить играть усами! - приказал председатель. Назым хотел было возразить, но вовремя вспомнил наставления адвокатов: держаться как можно вежливей.
- Прошу извинения, эфенди…
…Прежде чем вынести приговор, подсудимым было предоставлено последнее слово. Высказавшись, Назым умолк.
- Вы кончили? - спросил председатель, готовясь дать знак протоколисту.
- Еще одно небольшое замечание. Я и здесь буду краток. На одном из прошлых заседаний бей-эфенди, - он поклонился в сторону носа, - изволил заметить, что я кручу усы. Это я делал машинально, решительно не имея намерения оскорбить суд. Но я вижу, что бей-эфенди, - снова поклон в сторону носа, - с первого заседания, да, с самого первого заседания, перебирает четки. Если крутить усы, как утверждает бей-эфенди, оскорбление суда, то и перебирать четки тоже неуважение к нему.
Обладатель носа в растерянности переложил четки из правой руки в левую, снова вернул их в правую и, смешавшись, спрятал в карман…
Назым расхохотался. И тут же смолк. Странный это был смех - словно не его, Будто смеялся кто-то другой, а сам он по-прежнему лежал, вытянувшись на койке и глядя в потолок, печальный и недвижимый, как мертвец… Он посмотрел на часы. Три ночи. Прислушался.
Чуть слышно поскрипывал фонарь за стеной, Где-то в городе далеко-далеко пропел петух. Кажется, в соседних камерах никто не проснулся, а то снова напугаются… С ним это бывало - кричал иногда во сне и никак не мог проснуться. Впервые это случилось в анкарской военной тюрьме после приговора…
Кроме Назыма Хикмета, были признаны виновными и осуждены на различные сроки четверо курсантов. Остальных, хоть и освободили из-под стражи за отсутствием состава преступления или за отсутствием улик, секретным приказом военных властей объявили неблагонадежными, отчислили из училища, отправили сержантами в части "для прохождения полного срока действительной службы". После армии их ждали негласный надзор, административные ссылки, безработица, нищета. Но четверо осужденных курсантов еще не знали этого и, ожидая решения кассационного суда, утешались тем, что хоть товарищи на свободе.
Как-то среди ночи их разбудил крик. Не понимая спросонья, что случилось, они уселись на койках. Крик повторился!
- Разбудите меня! Разбудите!
Голос был глухой, сдавленный.
- Да это же голос Назыма!
Камеры на ночь здесь не запирались. Пулей выскочили ребята в коридор. Вбежали к Назыму. Включили свет.
Он лежал на спине. С открытыми глазами. Одеяло валялось на полу.
В испуге глядели они друг на друга.
- А?.. Что случилось?
- Мы здесь, агабей! Что это с тобой?
(Тогда его еще звали агабей, а не Отец, как здесь, в Бурсе.)
Он медленно приходил в себя. Ломило поясницу, боли отдавались в грудь, в плечо. Над ним склонились четыре юных лица.
- Не знаю, ребята! Что-то плохо… Дайте-ка сигарету!
Они приподняли его, посадили. Положили под спину подушку. Принесли воду. Дали сигарету.
- Только не кури сейчас, агабей.
В их глазах были любовь и тревога. Он улыбнулся через силу.
- Ничего… Обойдется! Это тюрьмы сделали меня таким. И мое кровавое ремесло… Быть поэтом - значит есть свое сердце и давать отведать другим.
Теперь-то он думал, что это был первый приступ его болезни, которую тюремные врачи называли ангиной пекторис, то есть грудной жабой.
В ту ночь в анкарской тюрьме ребята просидели с ним до рассвета. Не думал он, что в военных школах может быть такая прекрасная молодежь. Но и то сказать - они были из лучших…
Как только их перевели из училища в тюрьму, поглядеть на страшных коммунистов-бунтовщиков приехал сам военный комендант столицы, славившийся своей строгостью. Увидев их детские лица, генерал опешил:
- Аллах, аллах! Это они и есть? Да ведь это дети?!
Он изумленно поглядел на начальника тюрьмы.
- Аллах! Аллах!.. А где ж их учитель?
- На другой половине, эфенди.
Тюрьма была разделена стеной на две части. В одной сидели солдаты, в другой - офицеры. Назыма сперва посадили в офицерское отделение, курсантов - в солдатское. И строго предупредили, что всякая попытка общения с ним будет караться.
- А ну-ка позовите его сюда! - приказал комендант.
Курсанты по-прежнему стояли по стойке "смирно" и не спускали глаз с генерала. Лицо его смягчилось. Он с любопытством разглядывал мальчиков.
- По вашему приказанию прибыл, эфенди, - Назым, щелкнув каблуками, присоединился к строю. И тут все вспомнили, что поэт как-никак окончил военно-морское училище.
- Чего это тебе взбрело в голову? Где нацизм, а где Турция? Это у нас не пройдет… Но что будет теперь с этими ребятами? А? Тебе вот дядюшка-паша прислал перину, а они, погляди, на досках да на соломе валяются. Это ваше хваленое равенство? А?
- Вы правы, эфенди. Но мы требуем равенства не в нищете, а в благосостоянии. Наша цель - избавить равенство от соломенных тюфяков!
Генерал расхохотался. Все его огромное тело затряслось, хлопая себя руками по выпирающему из-под пояса животу, он проговорил:
- Вот это здорово! Ох-хо-хо! Молодец! Сразу видно умного человека! Здорово! Здорово!
Он вдруг перестал смеяться.
- Жизнь этих мальчиков покалечена. Что они будут теперь делать на гражданке? Ты позанимайся с ними здесь, научи их чему-нибудь. Может, пригодится, когда выйдут в жизнь…
Генерал обернулся к начальнику тюрьмы.
- Мальчишек перевести на офицерскую половину. В отдельную камеру. Пусть занимаются делом.
И, тяжело вздыхая и покачивая головой, удалился. Занятия начались с французского.
- Вот что, ребята, - заявил Назым. - Грамматику побоку. Я и в турецкой грамматике едва разбираюсь, но, с вашего позволения, пишу по-турецки неплохо.