- Ну что вы таитесь, ваше превосходительство? Кто из поэтов Мевлеви, кроме вас, мог это написать?
- Уверяю вас, - отвечал дед, - не я.
- Но ведь и подпись - Назым.
- Разве один Назым на свете пишет стихи?
- Не скромничайте, ваше превосходительство. Если этот шедевр не вышел из-под вашего пера, то кто еще мог достичь такого совершенства? Журнал только-только из типографии. Мы прочли его и немедленно отправились принести свои поздравления, поцеловать вашу благословенную руку. Да будет с вами свет!
Назым-паша, однако, стоял на своем:
- Это стихотворение сложено хедже. Я же пишу арузом. Однако вы меня заинтересовали… Прочтите-ка еще раз, послушаем.
Надтреснутый старческий голос прочел первую строфу:
Когда мой лоб объял небытия венец,
Веселью и тоске в душе настал конец.
В любви нашел я исцеленье для сердец,
И вот я твой мюрид, о Мевляна!
Назым не выдержал. Встал в кустах. В руках футбольный мяч. Веснушчатое лицо раскраснелось. С воодушевлением прочитал он вторую, и последнюю, строфу:
Преграду черной тьмы я к вечности прорву.
В себе найдя любовь, подобен я царю.
Очистившись душой, я пред тобой стою.
И вот я твой мюрид, о Мевляна!
Откуда внук Назыма-паши знает стихотворение, которое они прочли в журнале, только что вышедшем из печати?
- Все ясно, - сообразил догадливый гость. - Маленький бей увидел произведение вашего превосходительства среди ваших бумаг и удержал в своей молодой памяти.
Назым-паша, удивленный не меньше гостей, что-то пытался возразить, но внук опередил его:
- Меня тоже зовут Назым. Я играл в саду и слышал ваш разговор. Еще в Коньи мы с дедушкой ходили на раденья. Вот я и написал стихи. Послал в журнал. Напечатали. И еще будут печатать. И книги у меня выйдут…
Он вынул из кармана бумажку, огрызок карандаша и прочел еще несколько строк.
Ясный, прозрачный турецкий язык и народный силлабический размер в стихотворении на тему Джелялэддина, нежданное явление голубоглазого, огневолосого, круглолицего отрока произвело на стариков впечатление чуда. Круглоликость у последователей Джелялэддина имела к тому же особый мистический смысл - это был знак божественной доброты.
- В этом отроке явился святой дух! - воскликнул один из гостей. Он хотел было поцеловать мальчишке руку. Но Назым, зажав мяч под мышкой, испарился…
Четверть века назад он и вправду верил, что любовь исцеляет сама по себе. И от бедности и от голода. Как это было давно!.. Говорят, каждого барана подвешивают за свои ноги. Неужели каждое поколение должно пройти все само, с того же самого места? Стихи Рашида плохи, и не потому, что он бездарен. Но как сказать ему? В тюрьме они были его единственной радостью, принесли ему признание. Не потому ли стихи для него парус, который уносит от жизни с ее грязью и болью?.. Да, но как сказать ему правду?..
Рашид кончил читать. Торба была пуста. Тетради кучей лежали в углу, рядом с мангалом.
- Зажги мангал, - сказал Назым. - Выпьем кофе.
Когда кофе был выпит, Назым спросил:
- Ты мне веришь?
- Больше, чем самому себе!
- Тогда возьми все, что ты написал, и сожги!
Рашид остановился на мгновенье. Потом нагнулся, собрал тетради и, не оглядываясь, одну за другой положил их в огонь.
- Расскажи, брат, как ты жил.
И Рашид рассказал. Он родился в семье адвоката в тот год, когда началась первая мировая война. В шестнадцать лет эмигрировал вместе с отцом в Сирию. За границей начал работать. Официантом в столовой. Потом подмастерьем у резчика по металлу. Надоело жить на чужбине. И в восемнадцать он вернулся на родину. Был писарем на текстильной фабрике в Адане, Потом стоял у станка. Дальше - известно.
- Видишь ли, брат, твои стихи талантливы. Но плохи. То, что ты написал, было написано тысячу и один раз до тебя и лучше. Для тебя поэзия лишь парус, который уносит подальше от загаженной земли. А почему не плуг, чтобы перепахать хоть клочок этой грязи?..
За окном занимался восход. А они все говорили и говорили о поэзии.
Отступление
- Откуда вы узнали о нашей встрече?
Мы сидели за столом в доме турецкого романиста Орхана Кемаля в Стамбуле - хозяин, его друг поэт Нефзат Устюн, его жена Нурие, его сын. Война окончилась двадцать с лишним лет назад. Назыма Хикмета уже не было в живых. Шел ноябрь 1966 года.
Весной этого года Орхана Кемаля бросили в тюрьму по обвинению в коммунистической пропаганде. Когда Нефзат Устюн пришел, чтоб забрать к себе его жену и детей, - у Орхана Кемаля их пятеро, - перед домом стояла толпа фашистов и выкрикивала угрозы. А Нурие-ханым расставляла в коридоре бутылки с водой. Готовилась их встретить.
Протесты общественности - и не только турецкой - прозвучали, однако, достаточно громко. Власти были вынуждены выпустить Орхана Кемаля из тюрьмы. И теперь эта история служила предметом для шуток за столом.
Орхан Кемаль, крупнейший романист страны, автор тридцати с лишним книг, переведенных на многие языки мира, был уже не молод. Один из немногих в Турции писателей, зарабатывающих на жизнь своим пером, он, чтобы прокормить семью, вынужден выпускать две-три книги в год. Изнурительный труд по двенадцать-четырнадцать часов в сутки, годы тюрем и лишений сделали свое дело. Морщины прорезали его лицо, от залысин и без того высокий, крутой лоб казался еще выше. Но глубоко посаженные острые глаза молодо сверкали из-под густых бровей.
- Кто же вам все-таки рассказал об этом? - с хитрой улыбкой переспросил Орхан Кемаль. - Наверняка сам Назым?
Дело в том, что Орхан Кемаль - это псевдоним того самого рабочего парня Рашида Огютчу, который встретился в бурсской тюрьме с Назымом Хикметом. И это имя как имя одного из лучших прозаиков Турции Назым Хикмет назвал на первой встрече с советскими писателями после своего приезда в Москву в 1951 году. А потом не раз рассказывал своим московским друзьям, как познакомился с Орханом Кемалем, слушал всю ночь его стихи, как тот уничтожил свои тетради.
Орхан Кемаль, довольный, расхохотался.
- Так я и знал. Очень похоже на отца. Хотите, я расскажу, как это было на самом деле?
Рассказ Орхана Кемаля
Зимой 1940 года - заметьте, сорокового, война тогда уже, правда, шла, но только на Западе, - я корпел над бумагами в тюремной канцелярии. Мой начальник, тюремный писарь, просматривал служебную почту.
- Ого, поздравляю! Прибывает твой учитель!
- Какой еще учитель? У меня не было никаких учителей.
- Не ломайся, голубчик! Разве Назым Хикмет не может считаться твоим учителем?
Я не поверил. Он протянул мне бумагу.
"Заключенный Назым Хикмет, срок окончания заключения 14 мая 1966 года, направляется во вверенную вам тюрьму для дальнейшего отбытия наказания". Далее объяснялось, что переводят его для лечения: он страдал невралгическими болями, а горячие источники Бурсы, как вам известно, славятся своими целебными свойствами с древности, в особенности "Гюмюшсу" - "Серебряная вода".
Мне показалось, что растаял снег, лежавший на листьях лилий, посаженных в тюремном саду, что я получил амнистию и нет больше долгих лет заключения, которые мне предстояли.
Как все, я заочно восхищался им и, как все, неизвестно за что был на него зол. И подобно всем, хоть сам того и не понимал, любил его. Огромный, великий поэт…
Я тихо вышел из канцелярии. В тюрьме нас было трое заключенных, писавших стихи и считавших себя поэтами, - Неджати, Иззет и я. Но первенство было за мной - я как-никак печатался.
С трудом сдерживая себя, чтобы не побежать бегом, я направился в камеру Неджати. Тот знал Назыма по стамбульской тюрьме и рассказывал про него легенды. Говорил, стоит Назыму взять на руки плачущего ребенка, тот моментально затихает. Рассказывал и такое. Заходит, мол, Назым в простонародную кофейню в бедном квартале. Подсаживается к первому попавшемуся бродяге, вынимает из кармана деньги - известно, у него их куры не клюют - и говорит: "А ну выкладывай все, что у тебя есть!" Тот ошалело вынимает несколько медяков. "Отчего так мало?" - спрашивает, мол, Назым. Бедолага молчит, голову повесил. "Давай, - говорит Назым, - все свои деньги сюда!" Перемешает все, свои и его, и делит пополам. "На, мол, держи!.."
Неджати столько раз повторял эту историю, что я потом не утерпел и как-то спросил Назыма, правда ли, мол. Назым рассердился, а затем серьезно так ответил: "Клянусь, никогда в жизни таких глупостей не выкидывал!" Легенда, однако, примечательна. Так мы представляли себе социалистов.
Услышав весть о прибытии Назыма, Неджати захлопал в ладоши, запрыгал, как ребенок: "Ур-р-ра!" А потом сказал: "Смотри не приставай к нему с вопросами да стихами. Он этого не любит. Возьмет свои манатки и переберется в другую камеру. И Иззету не вели!"
Часа через два вся тюрьма уже знала: "Везут Назыма Хикмета!"
Прошло несколько недель. Снова таким же серым туманным утром, поглядывая в окошко на заснеженные листья лилий, я копался в бумагах, когда в канцелярию вбежал Неджати:
- Только что привезли Назыма Хикмета!
Помню, перо вывалилось у меня из рук.
- Повели к начальнику. Я успел ему сказать про тебя. Идем, сейчас выведут во двор! - выпалил он, не переводя дыхания, и чуть не силой потащил меня за руку.
Я так волновался, что голова шла кругом. Сейчас я увижу его, человека, написавшего поэмы о Бенерджи, Джиоконде, Бедреддине…
На бетонном полу у дверей начальника тюрьмы лежали его вещи: постель, завернутая в клетчатое одеяло, старый кожаный чемодан, корзинка. Я был потрясен: значит, и у него, как у нас, простых смертных, есть чемоданы, корзинка, постель, значит, он, кроме стихов, может быть озабочен теми же обыденными делами, что и мы? Совсем иным, не похожим на обычных людей представлял я себе гения, словно когда-нибудь видел живых гениев. Я думал, он выйдет, величественный, как статуя, как идол, в папахе, нет, не в папахе, "в овчине, разрезанной пополам", как он писал в стихах.
Дверь отворилась. Он вышел улыбаясь. Наши взгляды встретились. В его голубых глазах, его улыбке было что-то чистое, ясное, что-то совсем детское!
Он остановился, словно раздумывая, куда ему теперь направиться, что делать. Потом заметил Неджати и направился было к нему, но тот бросился к Назыму и представил меня.
Назым но-военному составил каблуки и, пытаясь придать лицу серьезное выражение, проговорил:
- Я Назым Хикмет!
Мы пожали руки.
Перед дверьми начальника собралась тем временем порядочная толпа. Все, кто знал его по другим тюрьмам или хотя бы слышал о нем, сбежались встречать. При виде знакомого лица Назым бросался к нему навстречу, обнимался, целовался, словно увидел брата или сына после долгой разлуки. "Как, и ты здесь? Вот это да!.. Что же с твоей апелляцией? Отклонили, а, черт побери! Это уже после Чанкыры было! Жаль, жаль! Да будет в прошлом горе твое! А тебе из дому помогают? Это хорошо, ладно!"
Он подошел к оборванному, босому заключенному. Это был Ремзи из камеры голых. Так звалась у нас семьдесят вторая камера: камерой голых, или камерой папаши Адама. Она помещалась во втором корпусе, на третьем этаже. Все рамы здесь были выломаны, нары разобраны: чтобы согреться, из них на бетонном полу складывали костры. Единственное окошко было разбито: летом здесь гулял ветер, зимой сыпал снег. Заключенные, как овцы, валялись на полу и, прижавшись друг к другу, пытались согреться собственным теплом. У многих единственной одеждой был суровый мешок с дырками для ног, рук и головы. Словом, здесь сидели самые бедные, обездоленные арестанты, у которых на воле не было ни кола ни двора и которые в тюрьме не могли заработать себе на приварок. В этой камере Ремзи сошел с ума.
- Тридцать лет, ах! За что, Ремзи? - говорил Назым. - Убил человека! Как можно?! Подстрекали, говоришь? Как можно! Разве стоит, сынок, за десять лир поднять руку на человека? Ясно, по темноте, но ведь тридцать лет сидеть! Конечно, и ты человек, конечно… Но что ты с собой-то делаешь?
Тут к нему подошел некий Эмин-бей. Он тоже знал Назыма по стамбульской тюрьме.
- И ты здесь, скажи-ка, все приятели теперь здесь. Ну держись, я в шашки теперь тебя обыграю, натренировался!
- А рисовать продолжаешь, маэстро? - спросил Эмин-бей.
Назым подошел к своим вещам. Их досматривали надзирателя. Как только они проверили чемодан, Назым взял его, отнес в сторону, стал вынимать и показывать рисунки:
- Вот это фотограф в тюрьме Чанкыры!.. А это наш Кемаль Тахир. Наверняка будет одним из самых сильных романистов Турции. А это головорез Мехмед, герой одного из романов Кемаля Тахира.
Портреты маслом, некоторые вырезаны из рентгеновской пленки, как силуэты. Множество крестьянских лиц. О каждом он долго и подробно рассказывал. А мы слушали. И арестанты. И надзиратели. Подошел старший надзиратель. А затем и начальник тюрьмы.
Незадолго до этого я поссорился со своим напарником по камере Иззетом. И попросился в одиночку. Одиночки помещались на верхнем этаже. Здесь сидели за разные провинности: нарушение дисциплины, поножовщину, воровство. Старший надзиратель посадил меня в одну из этих камер под № 52. А для Назыма была приготовлена камера напротив, через две от моей.
Неджати, Эмин-бей и я схватили вещи Назыма и понесли наверх. Он шел за нами, упрашивая дать ему самому что-нибудь понести. Но мы не дали. Мы спускались и поднимались по лестницам, открывались и закрывались за нами стальные двери - их было шесть, я к ним привык, а Назым удивлялся - много. Прошли мимо камер, где по двое, по трое, а то и по четверо, как звери в клетке, метались заключенные с понурыми, серыми лицами. Наконец добрались до этажа одиночек. Сложили вещи в его камере и отправились в мою.
Назым продолжал рассказывать. О порядках в тюрьме Чанкыры, откуда его перевели. О своих тамошних друзьях. О Кемале Тахире.
Вы, конечно, знаете, что в наших тюрьмах приварок нужно покупать на свой кошт. Так вот, в тот день я зажег жаровенку в своей камере, поджарил яичницу с колбасой. Когда мы поели, Назым спросил, где мы покупаем продукты. Я объяснил, что берем в долг в тюремной лавчонке, а в начале месяца, когда приходят деньги от моего отца, я рассчитываюсь. Он вынул маленький кошелек и сказал, что хочет участвовать в расходах. С трудом уговорил я его принять завтрак в качестве угощения. Хорошо помню, в его кошельке была всего одна бумажка в две с половиной лиры, сложенная вшестеро квадратиком.
- Если вы не возражаете, - вдруг сказал он, - я попрошу разрешения у начальника переселиться в вашу камеру. Если бы вы знали, как я ненавижу одиночество - ни строчки не могу написать.
Не нужно быть пророком, чтоб угадать мой ответ.
Назым отправился к начальнику и вернулся довольный…
Наконец настал тот миг, которого я так ждал и так боялся. Неджати проболтался, что я пишу стихи, и Назым устроил мне настоящий экзамен: какое у меня образование, знаю ли я языки, что думаю о происходящей войне, что понимаю в таких материях, как философия.
Французскому я немного научился в Бейруте. Что до образования, то не окончил и средней школы. Но Назым не покривился, как другие, услышав мой ответ.
- Зачем вам диплом об окончании школы - вы ведь не собираетесь поступать на государственную службу? Я лично никогда в нем не испытывал нужды. А язык при желании можно выучить как следует.
По остальным пунктам я получил приличную отметку: "Видно, что вы много читали".
Наступил черед стихов. Сколько я ни уверял, что это так, мол, чепуха, нечего слушать, Назым настаивал. Откровенно говоря, я был от своих стихов в восторге. Писал я тогда, подражая модным поэтам, силлабическим стихом, в высоком, утонченном стиле, и получалось у меня нисколько не хуже, по крайней мере так мне самому казалось.
Назым закурил трубку и, пуская клубы дыма, проговорил:
- Я вас слушаю!
Не успел я окончить первое четверостишье, он меня прервал:
- Ясно, братишка, достаточно. Пожалуйста, следующее.
На первое стихотворение я полагался больше других. Но нечего делать, начал читать другое. Прочел первую строфу.
- Скверно!
Кровь бросилась мне в голову. Еще одно стихотворение.
- Отвратительно!
Дальше я уже читать не мог.
- Зачем, братишка, все эти словесные выкрутасы, это, простите меня за выражение, словоблудие? Вы пишете о том, чего не чувствуете и не знаете. Неужели вы не понимаете, что клевещете на себя, выставляя себя в комическом виде?
Назым продолжал говорить. В его речи то и дело мелькали выражения "реализм", "социальный реализм", "искусство и действительность". Но я уже ничего не понимал. Перед моими глазами стояли Иззет и Неджати. Что они теперь подумают обо мне? Хорошо еще, что экзамен происходил без них.
Назым поднялся, достал тетрадку в черной кожаной обложке и предложил:
- Теперь послушайте мои. Только с условием - критиковать без скидок, без вежливости, безжалостно, беспощадно.
Я ожидал услышать звучные, вдохновенные стихи с необычными рифмами - что-нибудь вроде "Каспийского моря" или "Плакучей ивы". Но услышал простые, обычные слова. И читал он их будничным, спокойным голосом, изредка вскидывая на меня глаза. "Подумаешь, - шепнул мне шайтан, - так и я могу!"
Окончив чтение, он улыбнулся. Раскурил трубку и спросил, что я думаю. Я ответил, что нахожу его стихи великолепными. Он поглядел на меня с сомнением. Не поверил:
- Вы меня пощадили.
Подымил трубкой и предложил:
- Не согласились бы вы заниматься со мной? В вас, несомненно, есть задатки художника. Я отнесся к вашим стихам чересчур строго. Извините. Но когда дело идет об искусстве, мне не до шуток. Для меня это слишком серьезно… Я хотел бы заняться вашей общей культурой. Хватит ли у вас терпения? Сначала пойдет французский, потом лекции по философии и политике.
Я только и мог, что кивнуть головой.
- Даете слово заниматься без устали, без лени и унынья?
- Даю!
Он протянул мне рук;
- Клянетесь?
- Клянусь.
- Ну вот и прекрасно.
И он, довольный, снова запыхтел трубкой…
Так-то мы встретились. И так стал я его учеником. В истории, которую он вам рассказывал, общий смысл был совершенно точен: он не сочинял. И верил я ему больше, чем себе, и стихи свои уничтожил потом, и думал он обо мне, наверное, так, как вам рассказывал. Но обстоятельства были иными.
У него вообще была слабая память на прошлое. Но я сам не раз был свидетелем, когда люди, рассказывавшие ему о каком-нибудь событии, слушая потом об этом в его стихах, поражались, откуда он узнал подробности, как мог угадать их слова и мысли, ведь они ему об этом не говорили.
Воображение позволяло Назыму выявить общий смысл событий ясней, чем он представлялся даже его участникам. Если с этой точки зрения вы взглянете на его рассказ о нашей встрече, то убедитесь, что это готовая новелла. Она короче, чем мой рассказ, и смысл ее острей, ярче…
Я должен согласиться с Орханом Кемалем. Прошлое, казалось, не занимало Назыма Хикмета - и меньше всего его собственное.