Подружилась я с Леной Денисенко. Лена у нас была особенная - артистка. Еще не настоящая артистка, она училась в балетной школе. Говорили, что она очень талантлива и будет танцевать в Большом театре. Сама Лена об этом меньше всего говорила. Только сказала раз, что родители против ее занятий на курсах радистов. Родители у нее - какие-то крупные ученые, а она - единственная дочь. Лена была на редкость справедливой, она решала все наши споры.
Самой красивой была Нина Мельниченко - яркая, веселая. Но Лениной красоте мы отдавали предпочтение - высокая, тоненькая, льняные волосы, голубые глаза, плавные движения. Рядом с Леной Нина проигрывала в изяществе. А самой некрасивой мы считали Катю Кулакову - наверное, за ее курносый в веснушках нос, а скорее всего за тихую неприметность. Она никогда громко не разговаривала, не смеялась. Отвечала вполголоса, застенчиво улыбалась и была круглой отличницей. Она старшая в большой многодетной семье.
Лена Сорокина покоряла нас здоровьем и эрудицией. Рослая, крупнотелая, с ярким румянцем. Черные волосы, небрежно разбросанные по плечам. И феноменальная память. Все, что когда-то Лена прочитала, услыхала или увидела, она запоминала. Мне даже страшно становилось за нее - ведь это непомерный груз. Но Лена несла его легко и свободно раздавала. Когда по вечерам, случалось, выключали электричество, Лена в темноте рассказывала нам удивительные истории о разных странах, островах, океанах, путешественниках, королях и разбойниках. Мы замирали - так это бывало интересно.
Больше всего мы подтрунивали над Маринкой Семеновой, над ее простоватым добродушием. Может быть, потому, что Маринка сама над собой подсмеивалась - ничего-то в ней выдающегося нет. И правда, училась Маринка средне - ни хорошо, ни плохо. Внешне была обыкновенна - ни красива, ни уродлива - только родинка на щеке выделяла ее. Все мы ждали подвигов, а она посмеивалась над собой: какая она героиня, наверное, так и не сумеет ничего сделать. Но мы любили Маринку.
Прошло месяца полтора. Мы все чаще разговаривали об отправке на фронт, спрашивали учителей, ходили к начальнику курсов. Никто ничего не мог или не хотел нам сказать. Мы даже немного пали духом, и вдруг…
- Казакова!.. К начальнику курсов!
Я выпускаю из замерзших пальцев ручку ключа и, притопывая на ходу подшитыми валенками - и в валенках коченеют ноги, - бегу в канцелярию.
- Разрешите?
- Прошу! - отозвался голос начальника. - Входите, знакомьтесь - капитан Родионов.
Капитан Родионов был так высок, что я почувствовала себя маленькой и смешной. Неловко подала руку, ладонью вверх.
- Садитесь, - сказал Родионов. - И слушайте… Идет набор в военную школу младших радиоспециалистов-разведчиков. Вас как старосту прошу - продумайте кандидатуры. Только добровольно. Тех, у кого большое желание…
Я хотела сказать, что все девочки учатся добровольно и у всех желание. Но капитан Родионов не дал сказать, он поднял ладонь, и я закрыла рот.
- Объясните… Работа, после окончания школы, будет тяжелой, опасной. Или нет!.. Вы, товарищ Казакова, назовите фамилии начальнику курсов, а мы их вызовем и побеседуем. Вот так!
Я, вскочив на ноги, вытянула руки по швам.
- Товарищ капитан! Прошу в первую очередь записать меня. - Я хотела сказать это очень решительно, но голос дрогнул от волнения, осел. Шутка сказать, когда еще такой случай представится! Я справилась с волнением, твердо произнесла:
- Я давно это решила!
- Вот как, - рассмеялся капитан Родионов. - Позвольте узнать, как давно, если я вам только сообщил?
Мне даже жарко стало, но я не сдавалась:
- Предчувствие такое было.
Капитан Родионов весело рассмеялся.
7.
Не могу сказать конкретно, чего мы ожидали от новой школы. Хотя говорили об этом подряд двое суток, пока поезд увозил нас в глубь страны, в далекий тыл. Каждая выкладывала то немногое, что знала о работе в тылу врага по газетам, вплетались эпизоды из прочитанных приключенческих романов и свои соображения. Но главным, по-моему, была жажда подвига.
Только Маринка больше слушала, чем говорила. А если говорила - немного растерянно и чуть иронически:
- Счастливые вы, девчонки, смелые. Я, наверное, ничего не смогу.
Один раз даже Катя Кулакова спросила:
- Зачем же ты согласилась ехать?
Маринка прижала указательным пальцем родинку, собрала лоб в гармошку и ответила вопросом:
- Разве бы я могла не поехать?
Словом, добрались мы до разведшколы в боевом настроении. И все было хорошо до тех пор, пока формировалась рота - экипировали нас, знакомили с командиром, старшим лейтенантом Величко, с помкомвзвода сержантом Дуничевой, разбивали на взводы. А дальше было все непонятно - строевая подготовка, физическая подготовка, политзанятия, Дисциплинарный устав и всякие предметы, которые, на наш взгляд, разведчику были ни к чему. При чем тут, скажите пожалуйста, строевой шаг или застланная без морщинки постель? Зачем нам нужно знать - сколько суток за что полагается или как обращаться к старшему по званию? Радиотехника, парашютное дело, азбука Морзе и другие спецпредметы, - с ними мы еще мирились, они, конечно, понадобятся. Но если исключить ненужные занятия, спецпредметы можно пройти быстрее. Шутка сказать, учиться десять месяцев - да за это время война может кончиться!
Но совсем мы пали духом, когда выяснили, что наша рота направляется в подсобное хозяйство школы. Тут нам даже вредительство померещилось. Идет война, армии нужны отважные разведчики, а мы пашем землю, роем грядки, сеем зерно, сажаем картофель.
- Разве это правильно, товарищ старший лейтенант, - сказала я однажды Величко, а дальше выложила соображения нашей роты.
Величко слушал внимательно. Ни разу не перебил. Человек этот был большой душевной доброты и чрезвычайной строгости. Чем больше мы узнавали его, тем больше уважали. В роте с первых дней был образцовый порядок - и без особого нажима. Потом-то я узнала, что он вовсе не военный, он - педагог, агроном, преподавал до войны в сельскохозяйственном институте. Этой-то его специальности и обязаны мы назначением на подсобное хозяйство.
Выслушал меня старший лейтенант и сказал:
- Вечером поговорим.
Вечером он говорил для всей роты:
- Я понимаю, товарищи, ваше желание - быстрее попасть на фронт. Законное желание - ваше и всех граждан Советского Союза. Может быть, сомневаетесь? Спросите сержанта Дуничеву, сколько она подавала рапортов с просьбой командировать в действующую армию? Ей отвечают: то, что вы делаете, тоже нужно фронту. Я отвечу тем же - то, что вы делаете сейчас на подсобном хозяйстве, нужно фронту. Понятно я говорю?
Все молчали, хотя были не согласны.
Вдруг поднялась Лена Денисенко - наш комсорг.
- Разрешите спросить, товарищ старший лейтенант?
- Спрашивайте.
Всех нас красноармейская форма огрубила, сделала старше. А Лена в сапогах и шинели осталась изящной и юной.
- Наверное, так и есть, - сказала она, - наверное, нужно, чтобы наша рота была прикомандирована к подсобному хозяйству. Но я не понимаю, какую пользу конкретно приносим мы фронту?
Старший лейтенант кивнул:
- Я понял вас… Вы знаете, что в стране тяжело с продуктами. Так? Так, - ответил он сам себе. - Мы обеспечим школу необходимым количеством овощей, зерна. Значит, мы высвободим это количество овощей, зерна для фронта. Арифметика проста.
Мы опять молчали. Я даже не заметила, как поднялась тихая Катя.
- Курсант Кулакова… Разрешите спросить, товарищ старший лейтенант?
- Спрашивайте.
- Как же будет с учебой?
- Как у всех, товарищи. Нашей роте срок учебы не увеличивается.
Мы облегченно переглянулись.
- Та же программа плюс работа на подсобном хозяйстве.
Все-таки мы были подавлены. Старший лейтенант Величко улыбнулся.
- Попросим сержанта Дуничеву спеть.
У сержанта Дуничевой было милое русское лицо - мягкое, доброе, немного грустное. Мы уже знали, что она безнадежно влюблена в одного капитана - преподавателя нашей школы и поэтому просится на фронт. Откуда нам стало известно - не знаю, она нам, конечно, ничего не говорила. А мы втайне сочувствовали ей и симпатизировали. Надо сказать, относилась она к нам с большой заботой - старалась устроить получше, где можно - сделать послабинку.
Сержант взяла гитару, склонилась к ней ухом и тронула пальцами струны, сосредоточенно вслушиваясь. Потом выпрямилась и мягко запела. Голос у нее был непрофессиональный, негромкий, но красивого тембра, душевный. Слезы наворачивались на глаза.
Многое в жизни бывает,
Мир так велик и широк…
Я вдруг вспомнила, что от Сережки больше не было писем - после того, с дороги на фронт. И он даже не знает, где я. Если и напишет, то только домой. А пока мама переправит, много времени пройдет.
…Кто Родину любит, тот знает
Только одну из дорог.
Я вспомнила прощание с Сережкой. Времени только-только, чтобы добраться до станции, а он все стоит, все уйти не может. И все убеждает: "Ты пиши, Оленька… Я тебя очень люблю, - и ты пиши…" А потом, когда уходил, ни разу не оглянулся. Бежал и не оглядывался. Рубашка надувалась парусом на спине, мелькали белые тапочки. Влетевшая на платформу электричка закрыла его от меня. Когда поезд ушел, на перроне стоял… "Сережка! - закричала я. - Сережка!" Это был не Сережка. Мальчишка, наверное, мой ровесник - в белой рубашке и белых тапочках…
Постепенно мы втянулись в распорядок школы, свыклись с мыслью, что нужно учиться всему. Да и философствовать особенно не приходилось - свободного времени совсем не стало. Двенадцать - четырнадцать часов в день занятия, между уроками - пятиминутные перерывы. К отбою валились с ног от усталости, а по ночам снились точки-тире, тире-точки. Больше всего времени уходило на прием и передачу.
Когда пришло время распределения, сами поразились, как быстро пролетели десять месяцев.
8.
Глубокая осень. На дубах еще держится редкая, пожухлая листва. В лучах неяркого солнца листья отблескивают червонным золотом. Мне напоминают они детство: мамино обручальное кольцо. Я смотрю на ее руки - кольца, конечно, нет. И Сережки нет. И нам с мамой через десять минут расставаться.
Я говорю:
- Вчера сдала последний экзамен. Самый трудный - по радиотехнике. Комиссия пять человек, два майора и три капитана. Больше трех часов спрашивали. - Я смеюсь. - Сказали потому, что маленькая. Не верили в меня.
- Сколько? - спрашивает мама. Так она спрашивала, когда я возвращалась из школы и когда не было еще войны.
Я показываю пятерку. Мама кивает. Вдруг она возвращается к тому разговору, который сама прервала.
- Это не твоя вина, что так случилось - мы не попрощались перед твоим отъездом. Я не могла тебе сказать…
- Мамочка…
- Я не смогла тебе сказать, как ты дорога, не…
Я перебила:
- Завтра уже распределение, ты удачно приехала, мамочка!
Мама тихо спросила:
- Оленька, тебя пошлют в тыл врага?
Я не знаю, что сказать: лгать я не умела, а правду сказать…
- Только правду, родная моя. Когда знаешь правду, всегда легче.
- Да, мама. Если мне доверят.
Она гладит мое лицо и говорит:
- Тебе доверят… И я горжусь тобой. Хотя мне трудно. Но если Родине надо… Жить не дано дважды, Оленька, если ты чего не успеешь в жизни сделать, то уже никогда не сделаешь. Человек после смерти своей живет тем, что сделал при жизни. Будь смелой и честной, девочка моя, но не отдавай жизнь зря. Жизнь надо отдать, когда другого выхода нет. Человек нужен Родине живым. И чистым, и честным…
Мама сощурила глаза на голубое небо. От глаз побежали ранние морщинки. У меня невольно сжалось сердце: что с ней будет, если я не вернусь?
- Я вернусь, мамочка.
Я сама верила в ту минуту, что вернусь. Хотя бы ради мамы. И ради Сережки. И Сережка вернется. И папа останется жив.
- И еще, - сказала мама, - не попадай в плен. Лучше смерть, чем плен. Плен - это всегда позор… и несчастье…
Мы долго молчим, прижавшись друг к другу. Не очень долго, конечно, стрелка маминых часиков отсчитывает последние минуты. Мама гладит загрубевшими ладонями мое лицо, и я чувствую, как она сглатывает слезы. Она ни за что не заплачет при расставании. Она будет плакать потом, добираясь до вокзала, в поезде на Москву.
Мама не плачет. Я стою в подъезде и смотрю, как она уходит - маленькая, в потертой шубке. Она не оглядывается, она сильная, моя мама. Может быть, она уже плачет.
Я плачу тоже. После доклада старшему лейтенанту Величко.
- Товарищ старший лейтенант!.. Казакова возвратилась после получасовой встречи с матерью!
Тут из меня выливаются слезы. Просто так льются, сами по себе. Старший лейтенант Величко кладет мне на голову руку и мягко говорит:
- У нашей маленькой, оказывается, ненастная погода?
Я улыбаюсь сквозь слезы, рукавом гимнастерки промокаю глаза и бегу на последние занятия. Завтра распределение. Я вдруг пугаюсь: а что если эти слезы зачтутся мне?
Дело в том, что не все, окончившие школу, попадут в тыл врага. Только самые стойкие, самые выдержанные. В эти месяцы проверялись наши характеры - привычки, мысли, увлечения. Например, одну девочку оставили радистом при части только потому, что она любила поесть. У нее это была просто страсть - она даже просилась дневалить на кухне.
И не только эту девочку не отправили потом на задание - кто-то тайны не умел хранить, кто-то неустойчив характером, кто-то жаден до тряпок. Мало ли как у таких повернутся мысли в тылу врага, где нет ни командиров, ни учителей, ни товарищей. Командование должно быть уверено в том, кого посылает, что он и наедине с собой останется честен, смел, устойчив.
Вот почему сейчас я испугалась за свои слезы…
Но старший лейтенант кивнул:
- Я знаю все, Казакова. Я беседовал с вашей мамой, прежде чем вызвал вас… Ваша мама героиня, Казакова.
- Спасибо! - воскликнула я от радости. - Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?
- Идите!
Словно на крыльях, помчалась я вверх по лестнице.
На втором этаже столкнулась с нашей ротой. Занятия окончились. Я подстроилась к Маринке и шепнула ей на ухо:
- Я все знаю. Не переживай. Тебя теперь наверняка пошлют в тыл.
Маринка благодарно улыбнулась. Но лицо так и осталось грустным. Конечно, нелегко это - расстроить отца, отправляющегося на фронт. Может быть, увидеться им никогда не придется. Теперь никто ничего не может знать заранее.
БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ
1.
Новый, 1944 год…
Мы его встретили дома. То есть в части, куда нас отправили из разведшколы и куда мы прибыли 26 декабря. Это была действующая часть, покидали мы ее тогда, когда уходили на задание. Но с задания - опять сюда.
Стол - как в довоенное время. Готовили сами, пекли, жарили, варили, солили. У своих хозяек - мы жили в селе - одолжили посуду, вилки. Даже вино было - старшина принес. А мужчин не было, если не считать вестового нашего командира, раскудрявого и развеселого баяниста Ванюши. Под Ванюшин баян мы и танцевали, и пели, и грустили. Каждой было о ком вспомнить в новогоднюю ночь. Я вспоминала Танюшу, Нату, Платончика - как они без меня? Вспоминала Сережку - может быть, домой уже письмо от него пришло? Может быть, мама ждет мой новый адрес, чтобы переслать его?
Таня Захарова вдруг прислонилась к моему плечу щекой, всхлипнула, смахнула пальцем слезу.
- Папу жалко… Он нам на Новый год бо-о-льшущий пирог пек.
С Таней я подружилась в дороге. В школе ее мало знала, она из другой роты. Даже не знала, как ее фамилия. Только удивлялась - такая красивая девушка, похожая на цыганку, глаза чуть не на все лицо - жгучие, черные, блестящие. Кожа на лице смуглая и нежная. А в дороге мы с ней подружились, и она все рассказала. Она действительно цыганка. Отец у нее был шеф-поваром в "Метрополе", два брата - артисты балета. Сама Таня, как и я, не кончила школы.
Отец Тани погиб в ополчении под Москвой в 1942 году. Таня тяжело переживала утрату.
- Ты отомстишь за него, Танечка, - сказала я и обняла Таню за плечи. - Мы все отомстим за него. Только бы скорее на задание.
За музыкой мы не слышали, как подошел майор Киселев.
- Вы что носы повесили?
Он смотрел на нас сверху вниз прищуренными глазами. Он вовсе не щурился, просто у него были такие веки - большие, тяжелые, а взгляд, как у Сережки, со смешинкой. Поэтому, казалось, что майор все время щурится. Мы ему в первый же день прилепили кличку - Прищуренный, и уже только так называли между собой.
- Скоро на задание, товарищ майор? - спросила Таня.
Майор улыбнулся:
- Не совсем скоро, девушки. Не торопитесь поперед батьки в пекло.
Кажется, Катя Кулакова спросила:
- А что мы будем делать?
Прищуренные глаза майора смеялись.
- Что будете делать? - переспросил он. - Выйдете замуж и…
- Замуж! - ахнула Маринка. - Почему замуж?
Майор откровенно смеялся.
- Чтобы не засиделись в невестах. Состаритесь, кто вас возьмет?
Девушки рассмеялись - нам до старости еще лет сто прожить надо. Только Лена Денисенко осталась серьезной - видимо, за шуткой она чувствовала правду. А румяная Лена Сорокина спросила:
- И нашу Маленькую выдадим?
- Маленькой - самого большого жениха найдем, - пошутил майор. - Весь фронт перевернем - найдем.
Мы опять хохотали. Больше всех - веселый Ванюша-баянист. Он стал уговаривать майора, чтобы и ему невесту оставили. Неизвестно, когда война кончится, и он, Ванюша, тоже может состариться.
Шутка, как всякая шутка, забылась. Тем более, что уже на следующий день майор Киселев вызывал нас к себе, по одной, долго беседовал. Обо всем расспрашивал - о настроении, о родных, о близких. Предупреждал о том, как тяжела жизнь разведчика, и что мы можем в любой момент отказаться, если почувствуем неуверенность в себе. Никто не отказался - даже Маринка, вечно неуверенная в себе.
С этого дня в документации штаба исчезли наши фамилии. Взамен остались номера и клички. Я числилась сотрудником секретной службы под номером тридцать один, по кличке - Маленькая. Мы понимали - начинается главное, ради чего мы здесь. Вечером я, Таня и Маринка - мы жили в одной избе - спорили, строили предположения, как нас будут забрасывать в тыл.
Но тыл оказался далеко. Утром вошел к нам Прищуренный и с порога приказал:
- Собирайся, Таня, замуж пойдешь.
Она ничего не спросила, молча стала собираться. Майор разрешил проводить лишь со двора - место пребывания Тани отныне секрет, мы не должны ни искать ее, ни выспрашивать. Таня крепко обняла меня на прощание, мы расцеловались.
Трудно мне расставаться с Таней.
Мы стояли с Маринкой у ворот и думали - кто теперь на очереди.
- Ну, невесты, кто на очереди? - услышали мы с Маринкой веселый голос майора два дня спустя. - Здравствуйте!.. Кому замуж не терпится? Признавайтесь.