Пока еще показывались бархатные лапки, но когти уже точились. Орудием мести стал Оноре де Бальзак, "который причалил к замку Ноан в скоромную субботу" 24 февраля 1838 года. После ее разрыва с Сандо Бальзак был в натянутых отношениях с Санд. В период разрыва он не только стал на сторону маленького Жюля, но, когда тот вернулся из Италии, Бальзак, как мы уже говорили, поселил его у себя, содержал, надеясь на какие-то туманные услуги, которые Сандо из-за своей невероятной лени так никогда и не оказал. Бальзак, подобно Санд, работал всегда как одержимый, он мог написать роман за два месяца, а если было нужно, и за семнадцать дней. Вялый и апатичный, маленький Жюль приводил в ужас этих чудовищ "с крепкими жилами". Сандо, со своей стороны, быстро устал от такой бурной жизни. Бальзак говорил о нем: "Это конченый человек. Он строит всю жизнь планы, но никогда не осуществляет их".
Бальзак - Эвелине Ганской, 8 марта 1836 года: Жюль Сандо - это одна из моих ошибок. Вы представить себе не можете подобной праздности и небрежности! У него нет ни энергии, ни воли. На словах самые лучшие побуждения, на деле ничего, в действительности ничего. Никакой самоотверженности: ни духовной, ни физической. Я на него потратил столько, сколько мог бы потратить большой вельможа на какую-нибудь причуду; я принял его в свой дом и сказал ему: "Жюль, вот драма: напиши ее. После нее другую; после этой водевиль для Жимназ…" Он сказал мне, что он не может заканчивать чужую работу. Поскольку можно было предположить, что я спекулирую на благодарности, я не стал настаивать. Он не хотел даже подписывать свое имя на произведении, написанном в соавторстве. "Ну, пишите же книги!.." За три года он не написал даже половины книги! Писать критику? Он считает это слишком трудным делом. Он обходится очень дорого. Он так же разочаровывает в дружбе, как и в любви. Конец…
И они расстались. В начале 1837 года Сандо был в Бретани, работая над романом о Жорж - "Марианна"; ему сказали, что Бальзак также пишет роман о связи Сандо - Санд ("Великий человек из провинции в Париже").
Жюль Сандо - Бальзаку, 21 января 1837 года: Что такое "Утраченные иллюзии"? Мне пишут из Парижа, что это история про меня и про известную вам особу. Вообще такая история может быть у каждого, поэтому легко и ошибиться. Однако утверждают, что каждая страница вашей книги - день моей юности. Во всем этом меня беспокоят два обстоятельства: первое, чтобы из дружбы ко мне вы не были чрезмерно строги к другой особе; второе, если бы я начал писать про ту же роковую историю сейчас, это было бы уже поздно. Вы понимаете, что Улисс, написав мемуары после "Одиссеи", оказался бы просто смешным дураком. Будьте так любезны, напишите мне, в чем дело; с нетерпением жду от вас несколько строчек.
Бальзак успокоил его: Люсьен де Рюбампре не имел ничего общего с Жюлем Сандо; если какой персонаж книги и имел общие с ним черты, так это Лусто (что нисколько не лучше). Придя к той же оценке Сандо, как и Жорж, Бальзак не видел теперь никакого смысла в том, чтобы отказаться от дружбы с такой влиятельной и милой женщиной, как Жорж Санд. Кроме того, госпожа Ганская, страстная коллекционерка, хотела иметь автографы романистки. В феврале 1838 года Бальзак, находясь в Фрапеле у Карро, написал Санд, прося у нее разрешения совершить "паломничество в Ноан… Я не хотел бы вернуться без встречи - пусть это будет беррийская львица в своем логове, пусть соловей в своем гнезде…". Жорж тоже не любила ссориться с талантливыми людьми; она пригласила его самым дружеским образом. Он приехал 24 февраля, и трудно рассказать его визит к Лелии лучше, чем это сделал он сам:
Я благополучно прибыл в замок Ноан в скоромную субботу, около половины восьмого вечера, и застал моего друга Жорж Санд в халате, курящим послеобеденную сигару у камина в уединенной комнате громадных размеров. На Санд были красивые желтые с бахромой туфли, кокетливые чулки и красные панталоны. Это со стороны моральной. А с физической - она отрастила себе второй подбородок, как у каноника. Несмотря на все эти ужасные несчастья, у нее нет ни одного седого волоса. Ее смуглый цвет лица не изменился; прекрасные глаза сохранили свой блеск. Когда она размышляет, у нее все тот же простоватый вид: понаблюдав ее, я ей сказал, что ее сущность выражается во взгляде. Вот уже год, как она в Ноане; она грустна и работает колоссально много…
Она живет в глубоком одиночество, осудив сразу и брак и любовь: и в том и в другом ее постигло разочарование. Ей трудно найти подходящего мужчину, вот и все. И будет еще труднее, потому что она не любезна, и полюбить ее очень трудно. Она мальчишка, она художник, она большой человек, великодушный, преданный, целомудренный, это мужской характер; ergo, она не женщина. Беседуя с ней в течение трех дней очень откровенно, я ни разу не почувствовал, как и раньше, желания проявить хотя бы внешнюю заинтересованность, которая во Франции и в Польше обязательна при разговоре с любой женщиной. Я просто разговаривал с другом. У нее много больших достоинств, тех достоинств, которые общество понимает наоборот. Мы спорили очень серьезно и чистосердечно, искренне и добросовестно о важных вопросах брака и свободы, как и подобает великим пастырям, ведущим за собой свою паству.
Я многого добился, доказывая госпоже Дюдеван необходимость брака, и я уверен, что она согласится со мной и что я сделал доброе дело, убеждая ее в этом. Она превосходная мать, обожаемая своими детьми; но она одевает свою дочь Соланж, как мальчишку, это нехорошо. В нравственном отношении это двадцатилетний мужчина, столько в ней удивительной чистоты и какой-то стыдливости; у нее только внешность артистическая.
Все проделанные ею глупости только возвеличивают ее в глазах прекрасных и великих душ. Она была обманута Дорваль, Бокажем, Ламенне и т. д. и т. д…. Так же она была обманута и Листом и госпожой д’Агу; но только сейчас она начинает понимать предательство этой четы, так же как и предательство Дорваль, потому что она принадлежит к числу тех умов, которые сильны в кабинете, в рассуждениях и легко уязвимы в реальной жизни. Кстати, говоря о Листе и госпоже д’Агу, она дала мне сюжет "Каторжников", или "Принужденной любви"; я напишу роман об этом, так как она сама этого сделать не может. Не говорите это никому. В общем это мужчина, тем более что она этого хочет; она уже вышла из роли женщины и более не женщина. Женщина привлекает, а она отталкивает, и раз она производит такое впечатление на меня - а я мужчина в сильной степени, - значит такое же впечатление создается и у других мужчин; она всегда будет несчастной. Вот и теперь она любит мужчину, недостойного ее, и этот союз приносит только разочарование женщине с такой большой душой; женщина всегда должна любить человека выше себя, или она должна быть так обманута, что поверит в это.
Конечно, Бальзак преувеличил свое физическое безразличие к Санд и ее мужской характер, чтобы успокоить ревнивую Ганскую. Но сущность была верной: он никогда не испытывал влечения к ней. Отбросив всякую натянутость, эти два великих ума могли свободно беседовать. Разговор, наверно, был интересный и оживленный. Оба "великих человека" ни в чем не могли сговориться. Жорж Санд, верная последовательница Руссо, верила в природную свободу человека и в прогресс. Бальзак, кающийся руссоист, верил в первородный грех и не верил в возможность изменения человеческой природы. Жорж Санд вернулась к христианскому учению савойского викария, которое она называла евангелием от Иоанна. Бальзак, почти соглашаясь с ней в вопросах веры, поддерживал, однако, римский католицизм, отчасти из-за своего преклонения перед некоторыми святыми. Жорж Санд была республиканкой, Бальзак - монархистом. Жорж Санд проповедовала эмансипацию женщин и брак по любви; Бальзак защищал брак по расчету и считал, что чрезмерная свобода опасна для замужней женщины. Жорж Санд, создавая героев романа - чистейших идеалистов, тщетно искала их в жизни; Бальзак, с юности любимый идеальной женщиной Дилектой, с беспощадным реализмом описывал адюльтер и разврат.
Бальзак был уверен, что он переубедил Санд в вопросе брака, хотя бы по отношению к другим женщинам, и вполне возможно, что этот великий мыслитель оказал на идеи Жорж благотворное влияние. Что касается "Каторжников любви", то Бальзак, развивая тему, подсказанную Санд, сделал из нее шедевр "Беатриса, или Вынужденная любовь". Это довольно жестокий намек на претензию Мари д’Агу сделать из Листа нового Данте, а себя считать новой Беатриче. "Данте! Беатриче! - горько говорил Лист. - Это Данте создают Беатриче, и истинные Беатриче умирают в восемнадцать лет". Госпоже д’Агу было тридцать три года, она на шесть лет была старше Листа.
А Жорж была выведена Бальзаком под именем Фелисите де Туш, с псевдонимом Камилла Мопен. Выбор имени Мопен мог показаться эпиграммой, так как он напоминал о двусмысленной героине Теофиля Готье. Но портрет выглядел лестно: "Кроме таланта, в ней еще большая душа… Она гениальна и ведет одну из тех исключительных жизней, которые нельзя судить, как существование обыкновенных людей…" Зато Беатриса де Рошфид - это безжалостная сатира на Мари д’Агу: "В ней есть какая-то неестественность: такое впечатление, что она знает все на свете…" Клод Виньон походил на Гюстава Планше, с разрешения оригинала. Что касается Женнаро Конти, то Бальзак клялся, что это не Лист; последний со свойственным ему достоинством не пожелал ни признавать сходство, ни обидеться. И действительно, Бальзак по своему обыкновению проделал очень сложную транспонировку в романе; но Мари не простила ни Жорж, ни Бальзаку этой вещи, написанной, как она говорила, "после недельного пребывания наедине в Ноане".
В сентябре 1839 года "Беатриса" появилась на страницах журнала "Сьекль".
Бальзак - Жорж Санд: Надеюсь, что вы будете довольны; если же что-нибудь вам пришлось не по вкусу, полагаю, что при искренности наших отношений и чистосердечности нашей старой дружбы вы мне об этом скажете… Дорогая, я прочел "Марианну" и с болью вспомнил о наших разговорах у вашего камина. Скоро появятся авторы, которые заставят расплющить свои внутренности и напечатать на них историю своего существования. Мы приближаемся в литературе к ужасам Колизея… По-моему, название "Принужденная любовь" лучше, чем "Каторжники".
Иностранке он дал ключ к разгадке.
Бальзак - Эвелине Ганской, февраль 1840 года: Да, Сара - это госпожа де Висконти; да, мадемуазель де Туш - это Санд; да, Беатриса - это, конечно, госпожа д’Агу. Жорж Санд от этого на вершине блаженства; для нее это своего рода месть подруге. За исключением некоторых деталей, история правдива.
Однако когда книга появилась в продаже, Жорж, обеспокоенная реакцией Феллоу, попросила Бальзака выгородить ее, написав письмо, которое она могла бы в случае необходимости показать; Бальзак вступил в игру.
Бальзак - Жорж Санд, 28 января 1840 года: Я догадывался о том, что происходит в связи с "Беатрисой". Тысячи людей, заинтересованных в том, чтобы поссорить нас (им это никогда не удастся), будут пытаться уверить вас, что Камилла Мопен - злая сатира на вас, не считая еще и других выпадов, и что Клод Виньон - это эпиграмма в ваш адрес. Несмотря на нашу дружбу, за восемь лет нашего знакомства мы с вами виделись приблизительно восемь раз, поэтому мне было бы очень трудно знать что-нибудь о вас и вашей семейной жизни… А разве мне не говорили, что Беатриса - портрет и что все в романе напоминает жизнь всех вас! Увы! Так случалось со всеми написанными мной произведениями! "Лилия в долине" дала мне возможность узнать совершенно неожиданные для меня тайны четырех или пяти семейств. Что касается так называемого оригинала Беатрисы (которого я никогда не видел), это уже чересчур! Причины создания "Беатрисы" изложены в моем предисловии, и этого достаточно. Я обожаю в Листе и его талант и его человеческие качества; и утверждать, что Женнаро может на него походить - двойное оскорбление: и для него и для меня…
Жорж Санд - Бальзаку: Добрый вечер, дорогой Dom, Mad, не беспокойтесь, я нисколько не обиделась. Польщена я или нет образом "двоюродной сестры", о которой вы мне говорите, но я сочинила уже много романов и поэтому знаю, что писатель никогда не делает портрета: он не может и не хочет копировать живую модель. О каком искусстве можно было бы говорить - великий боже! - если бы автор не придумывал три четверти плохого или хорошего в своих персонажах, в которых глупая и любопытная публика хочет признать знакомые ей подлинники? Судя по слухам, в этой вещи вы страшным образом очернили одну мою знакомую (женщину незапятнанную) и ее компаньона, рассказывая о том, что вам нравится называть каторгой. Она слишком умна, чтобы узнать себя в этом образе, и я рассчитываю на вас, чтобы оправдаться, если когда-либо ей придет мысль обвинить меняв недоброжелательных отзывах о ней.
Итак, плодом этого драматического лета в деревне был шедевр. Это была прекрасная жатва.
Часть шестая
Фридерик Шопен
"Совершенно бесспорно, - как-то сказал старик Бюлоз в разговоре обо мне, - она горда в любви, но удивительно добра в дружбе".
Жорж Санд
Глава первая
Прелюдии
Все друзья Санд заметили, что в это роскошное, неповторимое, странное лето 1837 года чаще всего она в своем смятенном состоянии вспоминала молодого польского пианиста, которого тщетно пыталась заманить в Ноан. Шопен, как она могла бы сказать, создан для нее самим Провидением. Несчастный, впечатлительный, изгнанник, тоскующий о Польше, о семье и, главное, о нежной материнской любви. "Я был бы так рад, если бы нашелся кто-то, кто захотел бы мной командовать!" - говорил он. И этот кто-то нашелся и действительно захотел приобрести в его лице сразу и любовника и сына. Шопен был на семь лет моложе Санд, поэтому она могла надеяться, что встретит с его стороны сыновнее, почти ребяческое отношение, особенно желанное для нее после тирании Мишеля. Все в молодом музыканте: его слабость, болезненность, лихорадочная возбужденность - неотразимо привлекало сиделку, преисполненную материнской нежности. По красоте он был равен Листу: "Среднего роста, стройный; длинные тонкие руки, очень маленькие ноги, светлые, пепельные, с каштановым оттенком волосы; скорее живые, чем задумчивые, карие глаза; нос с горбинкой; очень мягкая улыбка; несколько глуховатый голос, и во всем облике что-то настолько изысканное, неуловимо аристократическое", что люди, не знавшие Шопена, принимали его за знатного вельможу в изгнании. Сколько раз, глядя из окна на золотые липы Ноана, она застывала в мечтах, и образ этого прекрасного лица появлялся на кончике ее пера и мешал ей работать; редкий и опасный признак.
Мальфиль был славным малым, "лучшее из созданий, которое небо ниспослало для дружбы", но человек посредственного дарования; Шопен же был гениален. Санд, глубоко музыкальная натура и по природе своей и по воспитанию, Санд, еще девочкой забиравшаяся под клавесин бабушки, радуясь этому поэтическому приюту, Санд, уже женщиной съеживавшаяся комочком под роялем Листа, наслаждаясь силой, пронизывавшей ее существо, понимала лучше, чем кто-либо, язык звуков. Добавьте к этому, что если Мари д’Агу завоевала Листа, приручить Шопена - означало бы победу Санд над ней. Словом, все складывалось так, что у Санд появилось страстное желание приблизить к себе хрупкого и гениального музыканта.
Это завоевание было трудным. В Шопене, нежном, небесном создании, как бы чужом на этом свете, всякий шум, споры, внешняя неряшливость и особенно скандалы вызывали ужас. Лучше всего он чувствовал себя в элегантном салоне среди красивых, знатных женщин, к тому же и музыкальных, жаждущих слушать в полумраке гостиной какой-нибудь из его ноктюрнов, дававших ощущение исповеди. Ему нравилось сначала погружать эту изысканную аудиторию в глубокую задумчивость, а потом внезапно вызывать в ней героические чувства, воспевая истерзанную Польшу. В политике Шопен был консерватором, в любви - нежным и робким. Непостоянная платоническая любовь как нельзя лучше подходила к слабости его темперамента. В общем, это был человек несчастливый, вся жизнь которого была "невероятным диссонансом".
Увидев Санд впервые, Шопен строго осудил писательницу, которая одевалась по-мужски, курила сигару, обращалась на "ты" к своим странным друзьям; порвала отношения со всеми людьми, не связанными с искусством, и подчеркивала свои демократические и социалистические убеждения. Как она отличалась от ангелоподобных белокурых полек, которых до этого он целомудренно любил! Вполне понятно, что сначала он отказался идти к ней, а после своего визита в "Отель де Франс" сказал: "Какая несимпатичная женщина эта Санд! Она действительно женщина? Я готов в этом усомниться…"
Однако когда она вернулась в Париж в октябре 1837 года, он согласился на встречу с ней. В глубине души Шопен был несчастен. "Мы вышли, - говорил он, - из мастерской великого мастера, sui generis Страдивариуса, но его уже нет, и некому нас настроить; неловкие руки не умеют извлекать из нас новые звуки, и мы загоняем их внутрь себя, потому что мастера нет…" Молодая полька, на которой он надеялся жениться, Мария Водзинская, мало-помалу, под влиянием родителей, которых пугала болезненность Шопена, отдалилась от него. Он никогда не говорил о своих печалях, но всегда испытывал глубокую потребность утешения. И Санд готова была всячески утешать его. "В записной книжке Шопена был найден сложенный пополам листок почтовой бумаги, на одной стороне - написанные рукой Жорж слова: "Вас обожают", и ее подпись… А под подписью Санд госпожа Дорваль написала: "Я тоже! Я тоже! Я тоже!"
Дневник Шопена, октябрь 1837 года: Три раза я снова встречался с ней. Она проникновенно смотрела мне в глаза, пока я играл. Это была довольно грустная музыка - "Дунайские легенды"; и мне казалось, что мое сердце танцует под эту родную мелодию. В моих глазах отражались ее глаза; темные, странные, что они говорили? Она облокотилась на пианино, и ее ласкающие взоры отуманили меня… Кругом цветы. Я был побежден! С тех пор я видел ее дважды… Она меня любит… Аврора, какое очаровательное имя!
Он находил в Жорж силу, которая помимо воли влекла его к себе, потому что помогала ему; музыкантша, способная оценить его, вдохновить, даже дать совет; великодушная женщина, ничего не требовавшая, бескорыстно предлагавшая себя. Несмотря на свою робкую стыдливость, он поддался искушению.
Генрих Гейне, восхищавшийся ими обоими, рассказывает о том, какое впечатление у него осталось от этой пары.