Но Жорж не хотела тратить деньги на корм для лошадей Соланж; к тому же в первый раз в жизни она сама захотела быть подальше от Ноана. Содержание дома, семьи, помощь изгнанникам, помощь внукам Мари Дорваль и многим другим, жившим на ее деньги, за счет ее пера, - все это заставляло ее работать больше, чем когда бы то ни было. Измученная ежедневной вереницей посетителей Ноана, из которых многие просили ее влиятельного ходатайства перед принцем Наполеоном, она стала мечтать о каком-нибудь более уединенном месте для своей работы. И вот в одну из своих поездок вместе с Мансо в гористую долину Креза, или, как она ее назвала, в маленькую беррийскую Швейцарию, она открыла деревню Гаржилес, на берегу реки того же названия, и сразу была ею очарована. Нужно признать, что это было действительно очень красивое место. Крутые берега, сплошь покрытые вереском, обрамляют черные скалы, между которыми течет Крез с его голубой водой, с рядами белых утесов и с пенистым водоворотом. Приветливая атмосфера, гостеприимная предупредительность жителей ей понравились. Ловец форели, Моро, повел их из Пена в Гаржилес, деревню, расположенную в глубине воронкообразной ямы, где благодаря двадцати родникам сохраняется прекрасная, почти африканская, растительность, настолько жаркий климат благоприятствует этому. В этой деревне 700 жителей, римско-византийская церковь, романтический замок, алжирские бабочки. "Мы мечтали, - сказала Санд, - мы, которых ничто не вынуждает жить в Париже, мы мечтали устроить себе в деревне уютный уголок… В каждом любящем деревню художнике живет мечта - окончить свои дни в простых условиях, сделать свою жизнь похожей на пастушескую…"
Она захотела немедленно купить домик в Гаржилесе. Это стоило примерно от 500 до 1000 франков. "Верный возлюбленный" попросил у нее позволения сделать ей подарок; он нашел на берегу реки подходящий домик, купил его и вскоре говорил только о своем крыльце, о своих лугах и о своей кухне.
Мансо сговорился, что за 300 франков будет перекрашен и обставлен этот домик; он его оборудовал, как речное судно с очень маленькими, но комфортабельными каютами. Госпожа Санд пристрастилась к этому домику. Как только у нее возникало желание работать в тишине, она оставляла Ноан и вдвоем с Мансо укрывалась в Гаржилесе; там они оба находили идиллическое счастье. Морис приезжал туда, и актриса Беранжер тоже, но Гаржилес был в отношении Ноана тем, чем был Марли для Версаля: местопребыванием только для некоторых избранных. Санд редко давала кому-нибудь этот адрес. Позднее Виктор Гюго обессмертил маленькую речку:
Жорж Санд владеет Гаржилесом,
Как Гораций - Анио…
В 1857 году умерли Альфред де Мюссе и Гюстав Планш; у последнего была ужасная агония, во время которой около него преданно дежурил Бюлоз. Планш в своих статьях до конца поддерживал Жорж Санд, которая его считала "единственным серьезным критиком нашего времени". Она хотела сказать: единственным, который писал о ней. Сандо его оплакивал: "Бедный Планш, бедный Тренмор, как мы его называли… никто не знает, как я его любил…" Знал ли он сам об этом, когда Планш был жив? Что касается Мюссе, то его сердце, "его несчастное сердце" было преждевременно истощено безумной, распущенной жизнью. Он пытался заменить кем-нибудь Жорж и никогда не мог ее забыть. В 1851 году он совершил путешествие в Италию, и там его охватили воспоминания:
О превратность судьбы непокорной, слепой!
О сладчайшая мука любить!
Неотвязная память, верни мне покой,
дай мне эти глаза позабыть!
Он повторял эти стихи каждый раз, когда помимо его воли в мечтах "проплывали мимо него темные и глубокие" бархатные глаза неверной, но незабываемой венецианской любовницы.
В 1834 году во времена, когда он подготовлял "Исповедь сына века", Жорж ему написала: "Я не могу рассказывать в каком-нибудь произведении о тебе в том душевном состоянии, в каком я нахожусь; а ты делай, что захочешь: пиши романы, сонеты, поэмы; говори обо мне, как найдешь нужным, я вверяюсь тебе, закрыв глаза…" В 1858 году после смерти Мюссе, помирившись с "Ревю де Дё Монд" (после семнадцатилетнего разрыва), она предложила Бюлозу дать ему автобиографический роман о трагедии, происшедшей в Венеции: "Она и Он". Убежденная в своем беспристрастии, Санд приписала себе возвышенную роль в этом романе. Ее героиня Тереза Жак отдавалась своему любовнику только из чувства христианского милосердия. Прочитав рукопись, Бюлоз посоветовал представить Терезу не таким совершенством и вкладывать в ее уста меньше святых выражений. Изменив с возрастом свою любовную философию, Жорж еще раз вернулась к прошлому, чтобы придать единство своей жизни. Это человечно и, быть может, мудро. Но этот роман вызвал гнев Поля де Мюссе, и он ответил жестокой и несправедливой книгой "Он и Она". И наконец, последовала низкая, трусливая месть: Луиза Коле, писательница, столь же лишенная таланта, сколь богатая темпераментом, написала "Он" - памфлет, в котором ненависть переливалась через край.
У Жорж Санд были любовные письма Мюссе, так же как и ее собственные. К 1860 году она захотела их опубликовать, чтобы неопровержимыми документами восстановить истину. Конечно, эта переписка была доказательством взаимной страсти. Но была ли такая публикация своевременной? Санд решила посоветоваться об этом с Сент-Бёвом, некогда свидетелем их раздоров с Мюссе. Она потеряла его из вида, но между ними никогда не было ссоры. В тайниках своих шкафов, полных яда, он не был нежен к ней: "Кристина Шведская в кабачке", - писал он в своих секретных записных книжках. Но в 1859 году Соланж встретила его в академии в день принятия в академики Жюля Сандо. Сент-Бёв милостиво говорил с молодой женщиной о Жорж и пригласил Соланж к себе в гости. Соланж намеревалась тогда писать о жизни маршала Саксонского, своего прапрадеда. Сент-Бёв отечески дал ей советы. "Он играет в папашу со мной, это очень трогательно".
Сент-Бёв - Соланж: "Вот и наступила хорошая погода. Вы, возможно, уже уехали в Версаль. Во всяком случае, господин Судье (хранитель музея; он живет в замке) предупрежден о приятном знакомстве, которое может выпасть на его долю. Вы хорошо сделаете, если поговорите с ним о вашем деле по поводу маршала Саксонского. Он, несомненно, кое-что знает. Тысяча уверений в моей почтительности и нежности". Сент-Бёв принимал Соланж на улице Монпарнас, в комнате с белыми и золотыми панелями в стиле Людовика XV, перед двумя окнами которой виднелись сливовое дерево и вьющийся ломонос. Горничная, пожалуй слишком красивая, была похожа на госпожу де Помпадур. За дверью кошка кормила котят. Сент-Бёв расточал перед прекрасной гостьей бесконечные сокровища своего ума и эрудиции. Из этих разговоров, правда, не родилась жизнь маршала Саксонского (Соланж так же быстро надоедала работа, как и любовники), но зато возникла дружба.
Сент-Бёв писал Жанне де Турбэй, Даме с фиалками, любовнице Эрнеста Бароша, сына всемогущего министра юстиции: "Итак, вот дело, которым я бесконечно интересуюсь. Вопрос в том, чтобы расположить нашего друга господина Бароша в пользу очаровательной дочери госпожи Санд, Соланж, процесс которой слушается во вторник; этот процесс в настоящее время в связи с возрастом господ советников кажется довольно скомпрометированным. Но сын хранителя печати может многое, чтобы привлечь внимание тех, которые разговаривают, вынося приговор. И к тому же товарищ прокурора! Значит, теперь вы знаете все, и я считаю, что господин Барош в курсе дела…"
Письма Соланж напомнили Санд то время, когда Сент-Бёв ее успокаивал и ободрял. "Никто лучше его не умеет говорить милые вещи; он им придает приятную и в то же время серьезную форму". Она послала на улицу Монпарнас Эмиля Оканта и копию своей переписки с Мюссе: "Итак, дорогой друг, я прошу у вас два часа вашего драгоценного времени на чтение всех писем, а затем один час на разговор с подателем письма, чтобы он дополнил все то, чего не хватает в этом письме, - все "если" и "но". А потом, когда вы сможете, - один час размышлений и окончательное решение, которому я последую…" Мнение советчика было непреклонно. Публиковать не следует.
Жорж Санд - Сент-Бёву, 6 февраля 1861 года: Мой друг Эмиль познакомил меня с содержанием вашей последней беседы и с вашим окончательным мнением. Оно правильно, и я ему последую. Письма появятся только после меня. Думаю, они докажут, что три ужасные вещи не лежат на совести вашей подруги: зрелище новой любви на глазах умирающего; угроза, мысль запереть его в сумасшедший дом; а после его душевного выздоровления - желание снова сблизиться с ним, увлечь его, хочет он того или нет… Таковы грязные обвинения; а письма доказывают только одно: в основе двух романов, "Исповедь сына века" и "Она и Он", лежит правдивая история, которая свидетельствует, может быть, о безумии одного и о любви другой, даже о безумии обоих, если хотите, но ни о какой гнусности, ни о какой подлости в их сердцах, ни о чем, что могло бы запятнать искренние души…
Растроганный доверием Санд и узнав от Соланж, что ноанская община в материальном отношении не процветает (Жорж, по ее словам, не имела возможности прошедшей зимой купить себе ни манто, ни платья, что немного странно звучит), Сент-Бёв возымел идею заставить Французскую академию присудить великой романистке премию Гобера в 20 тысяч франков. Виньи поддержал это предложение: в нем было довольно величия души, чтобы литературные заслуги поставить выше личной неприязни. Гизо с множеством похвал и сожалений выступил против автора "Она и Он", цитируя "скандальные" фразы о браке и о собственности. Мериме и Сент-Бёв протестовали. Проголосовали: подали 18 голосов против Санд, и было только шесть рыцарей - Сент-Бёв, Понсар, Виньи, Меримо, Низар и Сильвестр де Саси. Жюль Сандо не пришел! Когда нужно было голосовать во второй раз, при полном составе института, Мериме, защищавший интересы Жорж, несмотря на смешные воспоминания, выбранил в письме "маленького Жюля". Но Сандо не прощал той, из-за которой он в юности потерпел крушение. Премию получил Тьер.
Двор, где продолжали покровительствовать госпоже Санд, вопреки ее воле, был рассержен этим провалом. Императрица подсказала, что, может быть, академия вместо премии предоставит Санд кресло академика. Позднее появилась брошюра: "Женщина в академии"; ее анонимный автор описывал прием в академию одной женщины, которой могла быть только Жорж Санд. Она ответила брошюрой: "Почему "Женщины в академии?" В ней она изложила, что, несмотря на свое уважение к обществу и полное признание талантов членов академии, она не имеет никакого желания быть причисленной к организации, которую считает устаревшей, неактуальной. Люди станут говорить: "Зелен виноград…" - "Вовсе нет, - отвечает Санд, - этот виноград уже переспел".
Глава четвертая
Женитьба Мориса
В 1861 году Морису Санд было тридцать восемь лет; его матери - пятьдесят семь. Чувствуя приближение старости, Жорж Санд сильно настаивала, чтобы сын женился. Она страстно желала опять иметь внуков. Образ жизни прекрасной Соланж не благоприятствовал материнству; Морис оставался последней надеждой. В 1854 году он просил руки Берты Дюверне, но она вышла замуж за Сиприена Жирера. Совсем недавно два проекта женитьбы, предложенные при посредстве д’Оканта не осуществились - ни один, ни другой.
Жорж Санд - Жюлю Букуарану, 31 июля 1860 года: Вряд ли вам удастся его женить, если вы будете искать для него жену в каком-нибудь ханжеском или легитимистском кругу. Я бы предпочла протестантскую семью. Посмотрите, впрочем, что нам скажут, тогда сообщите мне об этом. Я очень хочу, чтобы он, наконец, решился и стал отцом семейства. Если бы нашли очаровательную девушку из почтенной семьи, с серьезными склонностями, с приятной внешностью, умную, родители которой не навязывали бы молодой чете своих взглядов и привычек, а старались бы воздействовать только на их чувства, - мы бы сильно снизили наши материальные претензии…
"Я бы предпочла протестантскую семью…" Связь Жорж Санд с католицизмом все более и более ослабевала. Во время ее пребывания в английском монастыре она любила католические торжественные обряды. Потом она перестала соблюдать их и сохранила только христианство в известных пределах, как она говорила, по евангелию от Жан-Жака, - христианство савойского викария, которому Пьер Леру и Жан Рейно придали новую форму. Ее бог был богом добрых людей, богом Беранже и Виктора Гюго.
Жорж Санд - Флоберу: "Христианство (1848 года) было для меня мимолетной страстью, и я признаю, что во все времена оно соблазнительно, если видеть в нем только его чувствительную сторону. Меня не удивляет, что Луи Блан с его возвышенной душой мечтал увидеть христианство очищенным и возвращенным к своему первоначальному идеалу. У меня тоже была такая же обманчивая надежда, но стоит только сделать шаг к этому прошлому, как становится ясным, что оно не может воскреснуть…" Тем не менее она сохранила в память аббата де Премор большое расположение к иезуитам, в которых она видела (в ее глазах это было большой похвалой) еретиков, очень близких к ее философии. "Учение Лойолы остается единственной осуществимой религией".
Но Морис женился не на протестантке, а на двадцатилетней итальянке, выросшей на его глазах, дочери старого друга Санд, гравера Луиджи Каламатты. "Люби ее или не женись", - сказала мать. Лина Каламатта была очаровательной девушкой, некоторое время воспитывавшейся в Париже, очень красивой, умной и, что в глазах Санд было очень важным, "горячей римской патриоткой". Между свекровью и невесткой не могло быть ссор по вопросам политики.
Жорж Санд - Лине Каламатте, 31 марта 1862 года: Дорогая Лина, положись на нас, положись на него и верь в счастье. В жизни есть только одно счастье - любить и быть любимой… Я хорошо знаю, что буду тебе хорошей матерью; ведь мне так нужна дочь, а лучшей дочери, чем дочь нашего друга, я не найду. Люби Италию - это прекрасно, дитя мое, это признак великодушного сердца. Мы тоже ее любим, особенно с тех пор, как она восстала в своих героических порывах…
В Ноане обе женщины отлично ужились. У Лины был прелестный голос, свежий и бархатистый, который доставлял радость ее свекрови. "Она естественна и оригинальна, сердита и нежна, восхитительно поет, делает нам сюрпризы, готовя вкусные лакомства, и всегда во время наших развлечений устраивает нам маленькие праздники…" Юная итальянка была необычайно впечатлительной натурой - она хохотала, смотря на летящую муху, плакала на спектакле марионеток, если там был трогательный конец. Вскоре, как и все в Ноане, она помешалась на геологии и ископаемых, что не мешало ей кроить распашонки и подрубать пеленки, потому что молодые супруги ждали прибавления семейства. Религиозная проблема не была решена. Санд готова была согласиться на католический брак, это видно из письма от 10 апреля 1862 года, где она говорит Лине, в то время невесте: "В нашей вере мы трое дадим отчет только богу, потому что брак - это акт веры в него и в нас самих. Слова священника ничего не прибавляют к этому… Мы все одного мнения по этому вопросу, и в то время, когда священник в церкви будет бормотать молитвы, мы будем молиться истинному богу, тому, который благословляет искренние сердца и помогает им выполнить их обещания…"
В этом вопросе Морис был более принципиален, чем его мать, и Лина Каламатта, которую долгое время угнетала ее святоша мать (принявшая после смерти своего мужа пострижение под именем сестры Марии-Жозефы де ла Мизерикорд), разделяла чувства своего жениха. Так что брак был чисто гражданский, но как воспитывать детей? Можно было бы написать целую книгу о Жорж Санд в поисках самого лучшего протестантства. Она писала пасторам, взвешивала их доктрины, искала раскольников, которые были бы не слишком раскольниками, в расчете на то, чтобы ее внуки могли бы иметь все же позднее убежище и поддержку официальной церкви. Ведь речь шла о Морисе и детях, а не о самой Жорж Санд, выбор которой был сделан раньше. После того как Морис и его жена сделались протестантами, их обвенчали в церкви, и вскоре пастор Мутон крестил Марка-Антуана Дюдеван-Санд, прозванного Кокотон, родившегося 14 июля 1863 года, в годовщину взятия Бастилии. Его засунули в ванну с бордоским вином: "Стреляли из маленькой пушки (из той, 1848 года), пришел овернский странствующий музыкант, и мы слушали самые примитивные галльские песни…"
Рождение Кокотона проходило, как и все в Ноане, в живописной и легкомысленной обстановке. Театр занимал в этом доме больше места, чем сама жизнь. Драматические спектакли, марионетки, репетиции и представления стали ежедневными. Мансо, как актер, был "верхом совершенства". Молодая деревенская девушка, Мари Кайо, сначала называлась "Мари-птичница", потому что она ведала птичьим двором; после обучения у госпожи Санд, посчитавшей ее очень способной, она превратилась в девушку для поручений: и, наконец, принятая Мансо в труппу, Мари сделалась в ней звездой. Каждый вечер играли, ужинали. Потом Мадам, как говорил Мансо, ложилась спать на часок: после чего Мансо будил ее, и она работала. Тем временем Мансо "потихоньку кашлял", а Лина вязала детские вещи.
В течение весны и лета 1863 года Санд без конца посещала театр Ла Шатра, куда она приглашала артистов на гастроли. 2 июля набожная вдова Каламатта прибыла на роды своей дочери. Она была изумлена, найдя полный дом актеров, репетировавших "Замок Пиктордю". Мансо, несмотря на свою лихорадку, Мари Кайо, Жорж и даже беременная Лина купались в реке; один Морис не купался, его мучил ревматизм. Когда пришли сроки родов, в Ноане поселилась акушерка; ее тоже взяли с собой в Ла Шатр посмотреть "Сына Охотника" и "Тридцать лет, или Жизнь игрока". Весь дом был в театре, когда Лина почувствовала первые схватки, часть ночи она терпеливо и напрасно ждала возвращения своей сиделки; впрочем, Кокотон не стал хуже оттого, что его в свой фартук приняла Жорж Санд.