И уже оптимистичнее смотрел Федор Шаляпин в будущее. Подумаешь, проиграл двести пятьдесят рублей. Еще заработает!.. Вчерашнее больше не казалось ему таким сумрачным. Вот приедет в Москву, откроются перед ним двери какого-нибудь театра, и все пойдет нормально. Целый год он пел в Тифлисском оперном. О нем писали как о подающем надежды артисте. Неужели подведет своих учителей? Нет, своего добьется: станет знаменитым артистом, имя которого будет мелькать во всех газетах, и все будут радоваться знакомству с ним. Пусть неудачи - редко кто удачно начинал. Многим несладко приходилось. Он все выдержит и все перенесет, лишь бы выступать в театре… Федор вполголоса стал напевать "Дубинушку". Под стук колес получалось еще лучше, чем под аккомпанемент незадачливой жены околоточного надзирателя.
За окном уже мелькали среднерусские пейзажи. Скоро и Москва…
Глава вторая
Как первое свидание
Москва ошеломила провинциалов. Не успели Шаляпин и Агнивцев спуститься со ступенек вагона, как оказались в таком людском водовороте, что Агнивцев чуть было не потерялся в этой толпе, почему-то торопящейся в двух различных направлениях. Он бы и потерялся, если бы не видел впереди высокую, на целую голову выше толпы, фигуру Федора Шаляпина с веселым, ухмыляющимся лицом: ему все нипочем. Павел видел его и точно по проложенному курсу следовал за своим другом, который быстро ориентировался в любых ситуациях.
Крик, суета только первое время действовали ошеломляюще на Федора. Потом он заметил, куда идут приехавшие, и пошел за ними. Навстречу бежали, оказывается, встречавшие и опоздавшие к поезду. Они всегда вносят смуту и суету.
Шаляпин с высоко поднятой головой гордо прокладывал путь к пролеткам извозчиков. Пусть домчит их, провинциальных актеров, которые приехали покорять столицу, до меблированных комнат какой-нибудь купчихи. А там они посмотрят…
Шаляпин подождал, пока выберется из толпы Павлуша, и сказал ему:
- Ну что, брат Счастливцев, доволен ли ты судьбой, занесшей тебя в белокаменную столицу?
- Ты все шутишь, а из меня чуть кишки не выдавили… Тебе-то хорошо. Такую каланчу все обходят, опасаются столкнуться, а на меня все шишки валятся, кто чемоданом стукнет, кто на ногу наступит…
- Ничего, Павлуша. Смотри, что перед нами открывается-то. Смотри, сколько извозчиков тут собралось, и все желают привезти тебя к новой и прекрасной жизни… Эй, извозчик! - громко закричал Шаляпин.
Извозчики не тронулись с места на его зов, понимая, что не такая уж это богатая добыча, а главное, опасаясь столкнуться с кем-либо - потом весь день потеряешь. На вокзальной площади надо спокойно дожидаться, пока кто-нибудь не сядет в дрожки. Тогда уж потихонечку нужно выбираться.
Сообразительные провинциалы так и сделали.
Шаляпин жадно смотрел по сторонам. Разочарование сменилось восторгом. Москва тогда почти ничем не отличалась от обычного губернского города. Только-только начинали строить большие дома. По всему пути им встречались обычные двух- и трехэтажные дома, но такой прекрасной архитектуры, что невольно глаза разбегались. Вот промчались они мимо особняка, величественно возвышавшегося над низкими постройками. Шаляпин наклонился к извозчику, который пояснял ему:
- Этот дом, милок, графа Бобринского. Он недавно женился на артистке Яворской какой-то. Кажется, так…
- Дед, а ты знаешь, кого везешь-то? Ведь мы тоже артисты…
Извозчик даже повернулся от изумления: - Ты, милок, брось. Артисты не такие щуплые да молодые. Артисты - во какие должны быть. - И дед показал руками, какими должны быть, по его мнению, артисты: большими и толстыми, важными и степенными. А тут голь одна.
…Шаляпин не стал даже осматривать комнату, какую им предложили. Бросил свои вещи и побежал к Большому театру. Не терпелось посмотреть здание, где пели знаменитые из всю страну певцы и танцевали знаменитые балерины.
Весело шагая по оживленной Москве, только недавно освободившейся от снега и радующейся теплому солнцу, Шаляпин победно поглядывал по сторонам. Заговаривал с прохожими, расспрашивал их, как пройти к Большому театру, шутил с милыми девчатами.
И вдруг перед ним словно выросло чудо: он хорошо знал здание театра по фотографиям. Чудное творение неописуемой красоты. Мощные колонны, четверка лошадей на фронтоне - все это произвело большое впечатление на юного артиста. Он почувствовал себя таким ничтожным, маленьким перед этим храмом искусства.
Шаляпин обошел здание вокруг, посмотрел афиши, в которых сообщалось, что Большой театр дает последние спектакли перед длительными летними вакациями.
Шаляпин всматривался в строгую красоту здания. Мысли стремительно проносились в его голове. Сколько неизведанных чувств испытал он за эти немногие минуты! Все мечты его сами по себе связывались с этим зданием. Что ждет впереди?..
Смутные чувства тревожили его; понимал, что ему предстоит еще много трудиться, чтобы попасть в Большой театр… А вот и Малый театр… Сколько великих артистов здесь… И прежде всего - Ермолова…
Шаляпин пошел по Охотному ряду, свернул на Тверскую. Все куда-то неторопливо шли, степенно раскланиваясь со знакомыми. И ему казалось, что только у него одного здесь никого нет. А уж так трудно быть одному. "Почему одному? А рекомендательные письма, - спохватился Федор, нащупывая их в своих карманах. - Нет, не пропаду… Усатов обо всем позаботился…"
Москва поразила его своим Кремлем, дворцами, Охотным рядом, где столько всего было живописного, удивительного…
Мимо то и дело мчались лихачи с веселой и разудалой публикой.
Ему тогда и не думалось, что он тоже может взять лихача и помчаться с веселой компанией куда-нибудь на Стрельну или к "Яру".
Все было туманно и зыбко. Самоуверенность как-то незаметно уходила из его души, и робость перед днем завтрашним невольно охватила все его существо.
Вернулся Федор полный впечатлений, дум и неуверенности. Павел ждал его. Самовар, не раз уже подогретый по указанию хозяйки, снова успел остыть.
- Где же ты столько пропадал? Я уж все успел рассказать о нас с тобой пашей хозяйке. Такая славная женщина…
- Вот и женись на ней…
- Ты что? Устал, Феденька?
- Да нет, Павлуша. Трудно нам будет с тобой пробиться здесь. Сюда ведь все съезжаются, понимаешь. Попробуй перешиби всех…
Долго они обсуждали свое положение. Долго не могли заснуть, каждый думал о своем. С волнением ожидая завтрашнего дня, неуверенные в себе, Агнивцев и Шаляпин пытались скрыть свое волнение за веселыми историями, которые они стали вспоминать из своей жизни и жизни знакомых.
На следующий день рано утром Федор побежал на Большую Дмитровку, где помещалась контора императорских театров. Дальше приемной его не пропустили сторожа, важно сидевшие в приемной. Орлы на позументах, роскошные бороды, величавость в походке - все свидетельствовало о незаменимости этих особ.
Видя растерянность молодого провинциала, один из них, вероятно главный, подошел к нему и спросил, что ему нужно.
Шаляпин подал давно приготовленное письмо Усатова господину Пчельникову:
- Мне нужно повидать господина директора…
Сторож, лениво повертев письмо в толстых руках, важно стал расспрашивать оробевшего Шаляпина: ему и в голову не приходило, что придется отчитываться перед сторожем.
- Это от какого Усатова? Кто он таков?
- Неужто вы не слышали знаменитого артиста императорских театров Дмитрия Андреевича Усатова? Почти десять лет он пел в Большом театре главные роли во всех теноровых партиях…
- Ну ладно… Подождите!
Шаляпин присел на скамью и стал ждать. Мимо пробегали какие-то суетливые чиновники с бумагами в руках и перьями за ушами. То и дело хлопала наружная дверь. Приходили такие же суетливые чиновники, поднимали крышку скамьи, доставали из глубины ящика сапожные тряпки, торопливо обмахивали свои и без того блестевшие сапоги или ботинки и важно проходили туда, куда понес письмо сторож.
Сторож давно уже вернулся и словно застыл на своем месте.
"Ох и скучно же ему, должно быть", - раздраженно думал Федор.
Часа через два Шаляпин встал, подошел к сторожу и напомнил ему о себе. Тот поглядел на него, как будто видел в первый раз. Шаляпин едва сдержал себя, понимая, что сейчас многое зависит от этого непробиваемого человека. После длительных переговоров сторож, наконец, согласился еще раз сходить к господину Пчельникову.
Через полчаса, увидев сторожа, Шаляпин неторопливо шагнул к нему.
- Господин Пчельников принять вас не может, - внушительно заявил сторож. - Они велели мне сказать вам, что теперь, летом, все казенные театры закрыты.
Ожидание на лице Шаляпина сменилось разочарованием. Он надеялся на рекомендации Усатова. Что-то, видно, напутал сторож, не тому передал его письмо. Но может, более успешным будет его разговор с дирижерами Альтани и Авраменко, к которым у него тоже были письма Усатова? Рано отчаиваться…
Шаляпин сел на извозчика и вмиг домчался до Курского вокзала: в конторе ему сказали, что Альтани и Авраменко живут сейчас на даче, и он незамедлительно отправился к ним.
Альтани и Авраменко приняли его любезно, прочитали письма Усатова, которого помнили и чтили как превосходного артиста, порасспрашивали, каков он сейчас, чем занимается, но ничем порадовать не смогли.
- Молодой человек, - плохо выговаривая русские слова, сказал Альтани, - чем мы можем вам помочь? Сезон закончен. Голоса пробуют у нас, в казенных театрах, Великим постом. А сейчас все разъехались на летние вакации или на гастроли. Мы тоже скоро уезжаем на гастроли. Приходите через годик, мы послушаем вас. Дмитрий Андреевич столько лестного говорит о вас, о вашем голосе. А внешние данные мы и сами видим.
Шаляпину ничего не оставалось делать, как откланяться, поблагодарив за любезный прием.
Что ж делать-то? Снова наниматься в какую-нибудь случайную гастрольную труппу и гнать по спектаклю в день? Снова готовить партии в спешке, без серьезных репетиций? Ах, как нескладно все начинается… Только забрезжила новая радостная жизнь - и вот опять горькие разочарования; даже письма Усатова не помогли, вновь он предоставлен самому себе, как и пять лет тому назад. Как будто и не было успешных выступлений в Тифлисской опере.
Что делать? Он так надеялся на письмо своего учителя… Надеялся на хороший прием… И уж на самого-то себя прежде всего надеялся… А теперь что, идти в трактир, пристанище всех "перелетных птиц" - российских актеров? Рассказывали, что есть в Москве такой трактир, куда собираются все эти "перелетные птицы" и ждут, когда кто-нибудь из антрепренеров предложит им ангажемент… А где этот артистический трактир?.. Нужно искать. Рассказывали, что там же, за рюмочкой, подписывались и контракты. Но ведь в таких условиях недолго попасть в кабалу к какому-нибудь антрепренеру. Какой договор не подпишешь в этих условиях!.. Вот такие жуткие обстоятельства… Страшные времена наступают. Но ничего, как-нибудь выпутаемся…
Так размышлял Шаляпин, когда вернулся в меблирашки, где ждал его Павлуша Агнивцев.
Павел сразу все понял, как только увидел Федора.
- Ну что, не приняли?
- Даже слушать не стали… Сезон закончен, сказали, приходите Великим постом. Снова будет свободное прослушивание всех желающих.
- А я, ты знаешь, случайно набрел на объявление. Иду по Тверской и на углу Георгиевского переулка вижу рекламу: "Первое театральное агентство для России и заграницы". Я зашел туда, расспросил. Оказывается, тут же прослушивают и определяют, подходишь ты или нет для их целей.
- Ты уже прослушивался?
- Да нет, конечно. Я ж ничего не взял с собой. А нужны афиши, фотографии… Если писали о тебе, то и вырезки из газет, журналов… Словом, все, что у тебя есть. И обещают непременно подобрать театр…
- Завтра и пойдем.
Так они и сделали. Собрав все афиши, фотографии, вырезки из газет, которые он бережно хранил на дне чемодана, Шаляпин вместе с неизменным Павлушей отправился в театральное агентство.
Глава третья
Счастливый случай
В большом фойе, куда вошли Шаляпин и Агнивцев, стоял плотный табачный дым, курили и дамы, вызывающе одетые… Выкрики, смех, беспрерывный говор - вся эта обстановка чем-то напоминала восточный базар: сотни людей расхаживали, как будто предлагали что-то купить, расхаживали гордо и независимо. Нечем было дышать от табачного дыма. Да и протиснуться в кабинет к самой мадам Рассохиной было трудно… Пока они пробирались к кабинету, с удивлением смотрели на героев-любовников, одетых в какие-то оригинальные цветные плюшевые пиджаки. Манерно несли они свои напудренные красивые лица. А пестрые, кричащие костюмы дам тоже обращали на себя внимание. Знавшие лучшие времена актеры доставали дорогие портсигары с золотой монограммой - бенефисный подарок - и начинали свои бесконечные рассказы об успехах. Торопливо проходили комические и драматические старухи; величаво несли свои прекрасные фигуры героини; старались и здесь подчеркнуть свое амплуа инженю, смеялись, заливались серебристым смехом… Комики рассказывали циничные анекдоты, резонеры - что-нибудь полезное, положительное.
- Вот, Павлуша, негде яблоку упасть, сколько же нас, таких вот бедолаг, по Руси… И каждый мнит себя гением… Сесть негде…
Шаляпин растерялся… С тоской посмотрел он по сторонам… Как на театральном рынке… Бери кого хочешь и за сколько хочешь. Даже такие, как Собольщиков-Самарин, здесь.
А отовсюду слышались актерские голоса:
- Как я играл! После третьего акта шестнадцать вызовов!
- Меня студенты на руках вынесли! Видел портсигар? Вот, на второй бенефис получил.
- Этот браслет от губернатора, а брошь с бриллиантами от публики - по подписке.
- Понимаешь, заканчиваю сцену, и в публике восемь истерик - вот так прохватил!
"Откуда ты знаешь, что восемь-то, может, двадцать, когда успел подсчитать?.. - Шаляпин злился на это безумное хвастовство… - И вот будет весь день рассказывать об овациях, бенефисах, подношениях, а через две недели заложит свой портсигар в ломбард, сойдет лоск, и будет согласен на любой ангажемент и на любые условия антрепренера… Надо ведь платить за номер, надо питаться… Такая судьба и нам предстоит…"
Наконец Шаляпин и Агнивцев пробились к кабинету Елизаветы Николаевны Рассохиной.
Театральное агентство произвело хорошее впечатление. И сама Елизавета Николаевна, миловидная, деловитая, увлеченная своей деятельностью, музыкально образованная, и целый штат чиновников, бухгалтеров, кассиров, управляющих, и, главное, множество агентов по найму и рекламе - все это придавало учреждению солидность и надежность. Другое дело, что не все актеры бывали довольны своими делами. Ясно же, что никто не работал без своей личной выгоды. Конечно, и в конторе Рассохиной оставались проценты обеих договаривающихся сторон - и с антрепренера, и с актера в пользу агентства. С антрепренера брали поменьше, с актера побольше, а в сумме это составляло немалые доходы. Творческие результаты этого договора мало кого интересовали в конторе. Главное, она заключала договор, находила актеру антрепренера, а все остальное ее не касалось… Сама Елизавета Николаевна принимала живейшее участие во всей деятельности своей конторы: знакомилась с актерами, прослушивала их, запоминала, тут же выходила в толпу ожидающих ее и знакомила с антрепренером, который казался ей самым подходящим для данного актера или актрисы.
И все актеры и антрепренеры потянулись в это агентство, разрешенное властями, с печатными однотипными договорами. А после заключения договоров сама Елизавета Николаевна с важным видом прихлопывала печать. Такого еще не бывало в кочующей жизни актеров. Солидно и твердо. Бесприютные актеры, собиравшиеся в трактирах и за рюмочкой договаривавшиеся с антрепренерами, которые зачастую могли на следующий день "передумать", теперь обрели некую солидную фирму, юридически гарантировавшую им законность заключенного контракта. Пусть условия чаще всего кабальные, но все-таки лучше, чем ничего.
Приняла Шаляпина и Агнивцева сама госпожа Рассохина. Внимательно просмотрев все афиши и фотографии, несколько раз бросила изучающий взгляд на высокого простоватого парня.
- Я вижу, что в этом сезоне вы много пели в Тифлисской опере. О вас хорошо отзываются в газетах. У кого вы учились?
- У профессора Дмитрия Андреевича Усатова, бывшего артиста императорских театров.
- И вы ученик Усатова? - обратилась госпожа Рассохина к Павлу Агнивцеву.
- Да, и я учился у профессора Усатова и тоже пел в Тифлисской опере.
- Ну что ж… Федор Иванович, спойте мне что-нибудь по вашему усмотрению.
Елизавета Николаевна, обаятельная тридцатилетняя женщина, сама села за рояль и приготовилась аккомпанировать Шаляпину.
- Я спою вам "Два гренадера".
Рассохина отыскала ноты, посмотрела и тут же начала наигрывать как бы для себя.
Шаляпин откашлялся, хотя в этом не было нужды, встал рядом с роялем, как бы давая понять, что он готов.
Она кивнула, проиграла вступление, и в комнате раздался мощный голос молодого певца. Никогда она еще не слышала такого прекрасного тембра, такой естественности в звуках, которые лились как бы сами по себе, без всяких усилий со стороны исполнителя. А Шаляпин уже не обращал внимания на окружающих, увлеченный исполнением любимой песни.
Шаляпин предложил исполнить арию Мельника из "Русалки" Даргомыжского, арию Мефистофеля из "Фауста" Гуно. Он был готов петь сколько угодно. Сил у него было хоть отбавляй.
- Достаточно, - удовлетворенно сказала Елизавета Николаевна. - Отлично! Мы найдем вам театр!
Павел Агнивцев тоже был обласкан этой удивительно симпатичной женщиной.
Начались ожидания. Первое время не так было тошно, оставались кое-какие деньги, но вскоре и они кончились: как-никак обедали в трактире каждый день за пятьдесят копеек. И стыдно было признаться Павлуше, что деньги проиграл. А когда признался, что у него нет денег и что весь тифлисский бенефис проигран в карты по дороге в Москву, то Агнивцев чуть не задохнулся от гнева. А что теперь делать-то? И самому горько и досадно, да после драки кулаками не машут.
Шаляпин уходил на Воробьевы горы и оттуда любовался Москвой. Усаживался где-нибудь недалеко от обрыва и смотрел вниз. Засиживаясь подолгу и вглядываясь в открывающиеся перед ним обширные просторы московские, он неожиданно для себя переносился в своих мыслях в Тифлис, где он пережил много счастливых часов, вспоминал Ольгу, о которой постоянно тосковал. Вспоминал, как он с ней познакомился, как целовал, и сердце начинало беспокойно биться. Здесь он еще не завел подружку… Денег нет, а без денег неловко знакомиться с девушками…
Больше месяца прошло в беспокойном ожидании. Наконец в начале июля пришла повестка от Рассохиной. Федор немедленно побежал в бюро, захватив ноты любимых партий.
В зале, куда Шаляпин уже не раз заходил, кроме Рассохиной и ее помощников важно сидел огромный детина с пышной бородой. Красивое смуглое лицо, шапка черных, с проседью кудрей, большие черные пронизывающие глаза. Федор Иванович сразу почувствовал в нем темпераментного, напористого, смелого человека. На широкой груди его висели многочисленные брелоки, на животе - толстая золотая цепь от часов. "Фунта три, не меньше, брелоков-то, - неожиданно для себя подумал Шаляпин. - Вот это - настоящий московский антрепренер, с таким не пропадешь". Стилизованная рубаха и лакированные сапоги "бутылками" дополняли портрет незнакомца.
- Лентовский, - сказали Шаляпину.