- Балакирев только недавно снова вернулся к общественной и музыкальной деятельности, - просвещал Федора Василий Васильевич по дороге к знаменитому дому Филиппова. - И все, говорят, началось с того, что между Балакиревым и дирекцией Русского музыкального общества происходили ежегодные битвы, которые зачастую заканчивались не в пользу новой русской музыки. Публика просто отказывалась идти на концерты Балакирева, Даргомыжского, Кюи… А тут еще нашлась какая-то гадалка очаровательной внешности, которая совсем сбила с толку бедного Милия Алексеевича, добрейшего человека, но слабого душой, нетвердого характером. Он впал в мистицизм, почти совсем отошел от дел своего главного детища - бесплатной музыкальной школы, когда увидел, что нет денег продолжать борьбу за новое направление в музыке, в то время как Музыкальное общество пользовалось поддержкой великой княгини Елены Павловны, прозванной в художественных кругах Музой Евтерпой после того, как Мусоргский вывел ее в своем "Райке" под этим именем. С этой гадалки и начались мистические похождения Балакирева. Вот тут-то как раз он и сблизился с Тертием Ивановичем, который сам уже давно впал в религиозный мистицизм…
Андреев, и Шаляпин прошли по Невскому, свернули на Николаевскую и увидели огромный дом, возле которого уже стояло несколько богатых карет и санок.
- Так что ты, Федя, поосторожней будь, не затрагивай опасных тем, если тебя будут расспрашивать насчет Бога и черта. Знай только, что Тертий Иванович - большой любитель русских песен, превосходно сам исполнял их когда-то. Был у него голос, музыкальное чутье, но нет музыкального образования. Сборник его песен вышел в обработке Римского-Корсакова, с его фортепьянным аккомпанементом…
- Песен я знаю несчетное количество. У меня и мать пела, и отец. Да и вся Суконная слобода была певческая. Как заведут… И веселые, и грустные, и обрядовые… На все случаи жизни!
- Вот и споешь, Федя, покори старика. Колоритнейший человек… Настоящий русак, и очень влиятельный в музыкальных кругах. Но не забывай, что я тебе говорил: Тертий Иванович давно известен как человек, склонный к православию и церковным делам. Да и вообще считает себя святым человеком. Во всяком случае, Тертий Иванович - честнейший человек, строгой морали, крепких устоев… Не любит всяких отступлений от своих убеждений…
- Страшновато с такими-то святыми. Я-то ведь далеко не святой.
- Дело не в этом, Федя. Тебя святым и невозможно представить, а вот одеваться тебе поприличнее уже пора. Волосы подстричь. Зачем тебе эти длинные "певческие" космы? И без этого видно, что ты принадлежишь к артистической богеме. Тебя ни с кем не спутают…
- Ах, Василий Васильевич, если бы Панаевский театр не прогорел… А то работаешь, работаешь и ни черта не получаешь. Все вылетает в трубу. Куда деньги деваются, не пойму…
- Поменьше трать на девочек…
- Какое там на девочек… На сапоги не хватает. Вот недавно познакомился я в саду с какими-то двумя дамами. А денег нет. Пошел к Лентовскому. Прошу денег, не дает. Показал ему своих дам, выручайте, говорю. Лентовский стал уверять меня, что одна из них - шпионка. Но я интересовался ею отнюдь не с этой стороны. И вот я поехал с ней и ее подругой куда-то, не помню уж куда, на извозчике. Ноги у меня длинные и потому невольно торчали из пролетки. И вот при повороте за угол я задел своими ногами за фонарный столб. Я взвыл от боли, но мне стало еще хуже, когда увидел, что мой сапог разлетелся вдребезги. Дамы завезли меня к себе на квартиру, растерли ушибленную ногу, но они не могли починить сапог!
- Действительно досадно…
- Досадно - не то слово. Не знал, куда деваться от стыда. Деньги я уже успел израсходовать. Лентовский не дает… К счастью, у меня были новые резиновые галоши. Они блестели, как лаковые сапоги. И я долго гулял в них по улицам великолепной нашей столицы, благо что подошла осень и мало кто обращал внимание на мое бедственное положение…
- Да, Федя, всем начинать было трудно. А твои трудности - впереди. Тебе еще работать надо: ты - пока сырой материал…
- Почему? Все мне говорят, что необходимо работать. Но как? Что значит работать? Ведь я чуть ли не каждый день пою… И люблю петь. Это жизнь моя…
- Мойка, Синий мост, квартира государственного контролера, - вдруг торжественно провозгласил Андреев.
Шаляпин внимательно посмотрел по сторонам.
- Ну вот, Федор Иванович, мы и прибыли. От этого вечера может многое зависеть в вашей судьбе. В прошлом году Тертий Иванович пригласил меня на свои именины, 4 января, я должен был играть со своими товарищами, а один из них, Вальяно, пропал, по всему городу его разыскивал, но так и не разыскал, а без него невозможно было, пропал ансамбль… Писал извинительное письмо, просил через Сергея Тертиевича, его сына, о помиловании. Что я мог с пустыми руками? Не хватило духу тогда поехать к Тертию Ивановичу, и вот потерян почти год. Тертий Иванович - удивительный человек, от него многое зависит. О нем и говорят много… А сколько у него просителей! И чаще всего он никому не отказывает. Пришли как-то к нему мать с дочкой лет двенадцати и попросили денег на дорогу в Соловецкий монастырь. Он дал им двадцать копеек, а потом засомневался, вправду ли они идут так далеко, из Оренбурга в Архангельск и дальше. Вышел вслед за ними. Увидел, как они подошли к собору и встали на колени молиться. Сомнений не было, что это были усердные молельщицы. Подошел к ним, дал еще рубль, поговорил, положил руки на голову девочки с кроткими и преумными глазами. Чрезвычайно религиозен… И выражение лица он себе выработал иконописное. И поступает соответственно. Сергей Тертиевич рассказал мне курьезный случай. В государственном контроле работает некий Лопухин, какой-то крупный чиновник. Однажды как снег наголову сваливается к нему какой-то гимназический товарищ одного из его двоюродных братьев. Представляешь? И говорит, что он, дескать, слышал, будто Лопухин вхож к Филипповым. Ну и что ж? Службы нет. Семья бедствует. А он видит сон: явился будто бы к нему с крестом Тертий Иванович и говорит: "Иди за мной". Из провинциальной глуши этот незнакомец скачет в Петербург и просит рассказать его сон Тертию Ивановичу. Ясно, что этот Лопухин постеснялся рассказывать самому Тертию Ивановичу об этом случае, а рассказал Сергею о посещении этого сновидца. И что ты думаешь? Этот провинциал был вызван в контроль и получил место…
- Что-то не верится, - засомневался Шаляпин.
- Да почему не верится? Возьми хотя бы мое дело. Все только смеялись над моими начинаниями. А он помог мне… Ведь я выступал в первом балалаечном трио в "Аквариуме"… Это было маленькое, хрупкое начало… Как бы ни была талантлива игра исполнителей, сколько нужно было преодолеть предвзятости, невежественного презрения к балалайке, пока дело оказалось достаточно оценено. Сейчас он исхлопотал мне и моим товарищам возможность преподавать игру на балалайке в полках русской армии. Ты можешь себе представить: завтра все мои ученики вернутся в деревню, будут там играть по-настоящему… Моя балалайка снова вернется в народ, но уже на другой основе…
Василий Васильевич пошел вперед по широкой лестнице вверх. Он уже не раз бывал здесь и шел уверенно. Шаляпин, сторожко поглядывая по сторонам, последовал за своим более опытным товарищем.
- Ты не бойся, он добрый, хотя и много странностей в его характере. При встрече с Георгиевским кавалером, здороваясь с ним, целует его орден, красующийся на шее или в петлице. Этим всякий раз и каждого кавалера повергал в великое смятение. И еще особенность: афиширует свое крайнее нерасположение к Петру Великому… Оригинальный человек, постарайся понравиться ему.
Глава шестая
Раздумья Тертия Филиппова
Тертий Иванович Филиппов в этот послепраздничный зимний день принимал поздравления с именинами. С утра приезжали его сослуживцы, поздравляли и, перекинувшись двумя-тремя словечками, соответствующими этому дню, уезжали. Сегодня предстоял большой музыкальный вечер, а потом и торжественный ужин для самых близких и дорогих.
Поздравители схлынули, и, пользуясь минутной передышкой, Тертий Иванович закрылся у себя в кабинете и бережно стал перебирать любимые книги. Как мало времени у него для любимого дела… А ведь и перед ним раскрывалось литературное поприще. Вот книги Александра Островского… А вот Аполлон Григорьев… Друзья его давней молодости. Их уже нет, а он все еще живет тревожно и беспокойно… Даже сегодняшний вечер нужно было обдумать и организовать. А все стоит немалых трудов и забот. Если сам не сделаешь, то сделают по-другому, и не всегда так, как задумано.
Сенатор, публицист, собиратель русских народных песен, председатель Песенной комиссии Русского географического общества, наконец, государственный контролер, министр, вхожий в самые высокие круги бюрократической власти России, богатый, хлебосольный человек, Тертий Иванович привлекал многих в свой дом. Талантливые люди, чаще всего еще не добившиеся признания и славы, слетались к нему, как бабочки на огонек: авось да пригреет. И мало кому отказывал в своей помощи престарелый сановник.
Вот уже много лет Тертий Иванович Филиппов был членом Высшей комиссии, которая рассматривала все денежные ассигнования, вплоть до ассигнований на военные нужды. В числе самых важных сановников государства… Общался с великими князьями, адмиралами, министрами. Был не раз отмечен Александром Вторым и Александром Третьим как неподкупный и честный. Сколько раз ему приходилось заниматься нечестными сребролюбцами, использовавшими свое служебное положение в корыстных целях! Тертий Иванович не раз вспоминал нашумевшее дело председателя департамента экономики Абазы, азартного игрока, который просаживал огромные суммы денег в Париже и Монте-Карло. И естественно, чтобы выходить из положения, брал взятки. А сколько ему приходилось расследовать всяческих злоупотреблений… Тертий Иванович уставал от дворцовых интриг и слухов, которые нужно было всякий раз проверять, и чаще всего они подтверждались… Недавно, месяца три назад, явился во дворец варшавский генерал-губернатор Гурко и заявил, что если его старший сын не получит место управляющего его канцелярией, то он уйдет в отставку. Как стали разговаривать… А ведь сын Гурко пользуется дурной репутацией именно в денежных отношениях… Как же можно было согласиться с таким ультиматумом? И правильно Иван Николаевич Дурново, как министр внутренних дел, не согласился… Конечно, Гурко - славный генерал, но почему он должен говорить с молодым императором в таком капризном тоне и довольно резкой форме?.. Пусть император мягок и уступчив по своему характеру, но ведь самодержец… А мягкие и уступчивые не очень-то любят людей твердых в своих мнениях и решительных в действиях. Вот и нет Гурко как варшавского генерал-губернатора, а есть граф Шувалов… Вот и ушел с политической арены несомненно выдающийся военный и государственный человек - живи теперь в своей Тверской губернии… Ну, дадут фельдмаршала или сделают членом Государственного совета, а влияния-то нет никакого…
Другое дело, когда император Николай Второй уволил в отставку министра путей сообщения Кривошеина и назначил на его место князя Хилкова. Совсем другое дело. Что и говорить, Кривошеин - умный, деловой человек, но своего дела не знал, а потому им и не занимался. Но зато преуспел во всяких злоупотреблениях и нарушениях… Как дорвутся до власти, сразу начинают разводить различные грандеры… Почему чуть ли не каждый министр, достигший власти, начинает расходовать казенные деньги на устройство роскоши в казенной квартире? Зачем этому Кривошеину понадобилось соседнюю квартиру, принадлежавшую товарищу министра, превращать в домашнюю церковь, содержать целый штат обслуживающего церковь персонала, и все это, конечно, за счет казны? Это еще полбеды… А вот почему он шел на всяческие злоупотребления? Совершенно непонятно… Ох, корыстолюбцы… Шел даже на то, что ставил из своих имений на железные дороги шпалы по особо благоприятным ценам… И даже добился сооружения одной железной дороги, правда, говорят, маленькой, которая прошла через его имение. Куда же это годится?! Делец, делец большой руки, то купит имение, то продаст… Нет, нельзя было его терпеть на посту министра… Как же было не представить доклада государю императору… Вот и нет Кривошеина…
Тертий Иванович занимал пост государственного контролера, пост не самый важный в государстве, а между тем его влияние было довольно внушительным, и не только на дела контроля над всеми государственными, экономическими и хозяйственными функциями государства. Часто вмешивался он в решение церковных и даже литературных дел. Как человек неглупый, цельный по своим нравственным воззрениям, истинный русский патриот, он порой тяготился своим положением второстепенного государственного деятеля и выходил за рамки тех дел, которыми он должен был заниматься. Человек неподкупной честности, верный интересам своей страны, Тертий Иванович был во всем, даже в мелочах, прямодушен и благороден. Рассказывали, как Тертий Иванович упрямо отстаивал свои убеждения в споре со всесильным Победоносцевым. Сейчас этот спор выглядит наивным и вроде бы смешным: Филиппов признавал главой Православной Церкви константинопольского патриарха, а Победоносцев допускал самостоятельность болгарской Церкви, как и было на самом деле. И на этой почве возникла откровенная вражда между этими крупными государственными деятелями: Тертий Иванович отыскивал в Победоносцеве всяческие слабости, называл его "критиканом", лишенным положительного жизненного творчества, а всесильный обер-прокурор Святейшего Синода не мог без презрительной мины отзываться о своем противнике.
Но бывало и так, что Тертий Иванович все-таки шел на сближение с обер-прокурором ради того или иного дела, которое он считал справедливым. Услышал он, что Победоносцев хочет назначить товарищем обер-прокурора попечителя Рижского учебного округа Лавровского, которого Тертий Иванович знал как мерзавца и негодяя, смирился и поехал к Победоносцеву, чтобы отговорить его от этого несправедливого назначения.
Победоносцев внимательно выслушал Филиппова и неожиданно для него сказал:
- Ну а если бы я назначил его, так что же из этого?
- Да помилуйте, Константин Петрович, ведь Лавровский - подлец!
Победоносцев с откровенным удивлением посмотрел на государственного контролера, который вмешивается явно не в свои дела.
- Ах, Тертий Иванович, кто ноне не подлец…
Проезжая после этого визита угол Мойки и Невского, Тертий Иванович вспомнил, что здесь живет министр финансов Сергей Юльевич Витте, и решил поделиться с ним своими впечатлениями от разговора с Победоносцевым.
Витте принял его радушно и долго смеялся, когда Тертий Иванович рассказал о своих визитах., "И этот не понимает, что нельзя подлеца сажать в товарищи обер-прокурора Святейшего Синода… Святейшее место, а подлец будет там заправлять делами… Ох, докатились…"
Витте, заметив настроение Филиппова, несклонного все это превращать в смех, в этакий пустячок, уже серьезно стал успокаивать Тертия Ивановича:
- Ну скажите, пожалуйста, Тертий Иванович, какая вам охота в это дело вмешиваться? Ведь это к государственному контролю никакого отношения не имеет…
- К государственному контролю не имеет, но имеет к делам человеческим и церковным.
Столько было всяческих громких и негромких дел, которые играли в судьбах людей решающую роль! Возвышение одних непременно становилось крушением других, тоже метивших на тот или иной государственный пост. Так, вспомнил Тертий Иванович, назначение на пост министра путей сообщения Витте много лет назад разрушило надежды Анненкова, за которого хлопотали такие высокие люди в тогдашних высших сферах, как Абаза и Нелидова, упрекавшие впоследствии Витте как похитителя лакомого кусочка. А как же можно было назначать Анненкова? Ведь он готов был отдать Сибирскую дорогу французской компании, и хорошо, что довелось сказать тогда же государю, кто стоит за спиной французов… Если бы Анненков стал министром, кто знает, как бы получилось с Сибирской дорогой… Было бы непростительным грехом перед Россией… И Абаза поддерживал намерение Анненкова о передаче Сибирской дороги французам, видимо, не бескорыстно…
Сколько возникало в памяти Тертия Ивановича скандальных дел…
Кто не знает, что Вышнеградский берет взятки? Его состояние было что-то около миллиона, а за пять лет пребывания на посту министра финансов оно удвоилось… Может, эти разговоры и неверны, впрочем, при таких нравах все может быть… А Кривошеин, Дурново и генерал Рихтер?.. Как они все связаны системой перекрестных адюльтеров! Поневоле тянут друг друга наверх… Сколько грязи нас окружает… Взять хотя бы князя Мещерского. Ужаснейший человек, негодяй, а кому хочешь в душу влезет. Как только человек входит в силу, Мещерский тут как тут, поет дифирамбы этому человеку, пролезает к нему в доверие, добивается от него желаемого. Но уж если, не дай Бог, этот власть имущий скатывается со своего верхнего этажа, то тут уж не жди от Мещерского пощады, ушаты помоев выльет на этого бедолагу… Негодяй, ох негодяй. Как только таких людей земля выносит…
Тертий Иванович, честнейший человек, глубоко переживал бесстыдство светской власти. Много лет он прослужил в Синоде, но и там творились неладные и бесчестные дела. Одно оставалось ему в утешение: с детства он полюбил народные песни и сам, обладая хорошим голосом, любил исполнять их. В молодости вошел в редакцию "Москвитянина", подружился с Островским, Аполлоном Григорьевым, был вхож в литературную и театральную среду того времени, и с тех пор именно это всегда оставалось для него самым близким.
Он уже мало занимался делами государственного контроля. Мелочная, одуряющая переписка о грошовых делах, а миллионные хищения фирмы "Горвиц, Коган и Ко", поставлявшей действующей армии в турецкую кампанию амуницию и продовольствие, прекращались или "за давностью", или "по докладу". А прекращенное дело о миллионном начете на строителя Ташкентской железной дороги генерала Анненкова? Бесполезные мелкие взыскания не давали проку… Крупные недочеты и злоупотребления, оказывается, были не по рангу, а мелкие - бесполезны… Так что вполне закономерно и естественно Тертий Иванович охладел к своей деятельности, текущими делами не занимался. Ездил на доклад к государю, вел светскую жизнь, но повседневной жизнью государственного контроля руководил Череванский, прозванный Черномором, потому что прославился роскошной бородой, подобной той, которую подвязывали в "Руслане" Черномору.