- С вашим умом и сердцем, Тертий Иванович, вы поймете, что, имея семьдесят с лишним и вполне сознавая, что после меня мало кто будет заботиться о музее, мне так сильно хочется приобрести все, что возможно, для музея при жизни… Очень мне помогает Молчанов из "Ежегодника". Приходили художники, срисовали стол, стул, чернильницу, подсвечники для помещения в "Ежегоднике". Бывал художник Матэ с оконченным рисунком, все получилось превосходно. Несмотря на мои скудные средства, я распорядилась снять копии масляными красками с двух декораций "Руслана", сделанных Роллером, которые видел брат: "Гридницу" и "Замок Черномора". Сияла копию также масляными красками с портрета брата, писанного Брюлловым. Да и вообще много уже вещей в музее подлинных, настоящих… И все это действительно украшает музей…
- Благородное, святое дело вы делаете, Людмила Ивановна.
- Что-то последнее время сильно простужаюсь. Но уж Бертенсон - редкий доктор, какой-то кудесник. Он чудесный человек, бережет меня и бывает почти ежедневно, когда я заболеваю. И как важно быть уверенной в докторе… Я всегда уверена, что он возобновит мои силы… А самое удивительное, я не теряю интереса к жизни… Никогда не сожалею о моих прошедших годах и моей старческой немощи, но вот как-то во время болезни я прочитала, что идет моя любимая "Женитьба Белугина" с Марией Гавриловной Савиной, и мне сделалось грустно. Когда бы роль Елены Васильевны ни исполняла гениальная Савина, я всегда, как бы себя плохо ни чувствовала или какая бы погода ни была, я всегда в театре. А теперь все чаще приходится сидеть дома и вспоминать прошлое… Вот, Тертий Иванович, какие дела-то и беды настигают нас, стариков…
- Да чего уж тут веселого…
- Тертий Иванович, напомнил ли вам Сергей Тертиевич мою просьбу о переводе Владимира Направника, старшего сына капельмейстера, из Москвы в местный контроль, хотя бы без прибавки жалованья? Могу вас уверить, что я никогда бы не беспокоила вас, ежели бы не руководило мною истинное сострадание: мать его серьезно, неизлечимо больна, и, может быть, ей остается протянуть несколько месяцев. Доставить ей отраду видеть сына при себе - великое дело. Знаю вас, Тертий Иванович, и уверена, что вы не сочтете мою просьбу несправедливой… А что вы поете? - неожиданно переменила она тему разговора, повернувшись к Шаляпину.
- Все пою, и песни, наши, русские, украинские, и арии из опер…
- Он у нас сегодня будет много петь, - ласково поглядывая на могучую фигуру молодого артиста, сказал Тертий Иванович.
- Хорошо бы и вас послушать, Тертий Иванович, - попросил Василий Васильевич.
- И я бы с удовольствием, да уж годы… Голос что-то стал дребезжать, как несмазанная телега… Куда уж мне-то! Вот какие ребятушки пошли. - И Тертий Иванович удовлетворенно похлопал по плечу Федора.
Все складывалось превосходно. Оказалось, что пригласили не только Федора Шаляпина, но и знаменитую сказительницу Ирину Андреевну Федосову, недавно открытую собирателем русской старины Барсовым и уже не раз выступавшую в Петербурге.
В огромной гостиной собралось довольно много различной публики. Были здесь и старые друзья Тертия Ивановича по государственной службе, были и композиторы, артисты.
Некоторые с удивлением поглядывали на нескладного верзилу, за которым так внимательно ухаживал хозяин: мало еще кто знал, что перед ними будущая знаменитость.
Федор знал только одно: почти все здесь - истинные любители русской песни, русского искусства вообще.
Когда Тертий Иванович объявил, что сейчас выступит Ирина Андреевна Федосова, Шаляпин обратил внимание на маленькую, невзрачную, какую-то даже кривобокую старушку, которая чуть-чуть выдвинулась вперед и села на поданное ей кресло.
И когда она заговорила-запричитала, Федор, много раз слышавший умелых рассказчиков, исполнителей народного творчества, понял, что эта кривобокая старушка - непревзойденный мастер в этом жанре. Федосова сразу преобразилась, лицо ее стало веселым, детским, доверчивым, наивным в своей непосредственности и доброте.
Рассказывала она о Змее Горыныче, Добрыне, о его поездочках молодецких, о матери его, о жаркой битве и о любви. Проста и неказиста была сказительница в этот момент, но стоило посмотреть на ее лицо, вдохновенное, быстро меняющееся под впечатлением рассказанного, как сразу становилось понятным, что перед слушателями создается великое чудо преображения.
Шаляпин взглянул на окружающих и заметил, что не все с таким же вниманием, как он, вслушиваются в давно известные слова былины. Некоторые, особенно из чиновного ряда гостей, равнодушно смотрели по сторонам, как бы ожидая конца этого выступления.
А вот Тертий Иванович, Василий Васильевич, Людмила Ивановна Шестакова внимательно и как-то даже радостно посматривали на всех приглашенных: вот, дескать, смотрите, какие талантливые есть люди на Руси.
Слушая Федосову, втихомолку поглядывая на собравшихся, Шаляпин будто испытывал новые приливы любви к русской народной жизни, к русским людям, талантливым и добрым… "Ведь передо мной воочию совершается чудо воскресения сказки, так они и рождались… Сидит какая-нибудь вот такая же старушенция и рассказывает, творит из собственной фантазии, а запомнивший все это внук или внучка в свое время начинает припоминать."
- "Общее собрание общества прикосновения к чужой собственности"… Мы в гостях у государственного контролера, и ему полезно будет послушать этот рассказ… Представьте себе большую залу, стол, покрытый зеленым сукном, члены правления чинно сидят за столом, председатель позвякивает изящным колокольчиком, публика смолкает…
Горбунов за это время вошел в роль председательствующего и всего того "многоголосия", которое будет сопровождать выступление председателя, хотевшего надуть простых вкладчиков. Глядя на Горбунова, можно было себе представить делового человека, жуликоватого, уверенного в своей непогрешимости, способного на все ради собственной выгоды.
- "Милостивые государи! Имею честь объявить общее собрание открытым. Первый и главный вопрос, который будет предложен вашему обсуждению, это - увеличение содержания трем директорам; второй - сложение с кассира невольных просчетов; третий - предание забвению ввиду стесненного семейного положения неблаговидного поступка одного из членов правления; четвертый - о назначении пенсии супруге лишенного всех особых прав состояния нашего члена; наконец, пятый - о расширении прав правления по личным позаимствованиям из кассы".
"Ого!"
"Что за "ого"? Прошу вас взять назад это "ого". Я не могу допустить никаких "ого". Если вы позволите себе во второй раз делать подобные восклицания, я лишу вас слова. Все эти вопросы существенно необходимы ввиду особых обстоятельств, которые выяснятся из прений. Вам угодно говорить?"
"Это я воскликнул "ого", но не с тем, чтоб оскорбить вас…"
"Как он меняет интонацию и входит в другой образ, можно сказать, совсем противоположный тому, который только что разыгрывал, - удивлялся Шаляпин. - Поразительно, с какой легкостью его глаза становятся то жесткими, самодовольными, то виновато-испуганными, то бесхитростно-правдивыми, когда начинает говорить о крахе скопинского банка, повлекшего за собой ограбление "вдов и сирот"… Как непередаваемо подвижно его лицо, как выразительны его губы, то надменно оттопыренные, от которых веет холодом, то простовато улыбающиеся, не без хитрецы, то жесткие до презрительности… А его жест с растопыренными пальцами…" Шаляпин попытался сделать так же, как Горбунов. "Нет, другая совсем рука у него, более мясистая, что ли… Его рука более соответствует тому, что он хотел сказать тем жестом…
А голос ведь у него слабый, небогатый сам-то по себе, а поди ж ты, сколько оттенков извлекает из него. То переходит на шепот, то на скороговорку, то всхлипывает, а то просто промолчит, где нужно… Жест… Пауза… Интонация… И сразу сколько в одном рассказе живых лиц, разных по своему характеру, социальному положению, ярких, различных по темпераменту, настроению, но таких живых, настоящих… Вот у кого бы поучиться перевоплощению…"
- "Господа, где мы и что мы? - уже более солидным и уверенным голосом продолжал свой рассказ Иван Федорович. - Нас пригласили в общее собрание и хотят выворотить наши карманы. Нам предлагают увеличить директорам содержание. За что? Нам предлагают прикрыть хищение кассира. Почему? Нас просят предать забвению какой-то мерзкий поступок члена правления. Просят отереть пенсией слезы супруги лишенного прав состояния хищника…"
Тертий Иванович хорошо знал этот рассказ, не раз уже слышанный из уст Ивана Федоровича и всегда доставлявший ему большое волнение. Сколько ему приходилось и приходится сталкиваться в повседневной жизни с такими вот мерзавцами, которые спокойно могут разорить вкладчиков во имя собственной выгоды… На этот раз не удалось председателю обвести вокруг пальца вкладчиков, а ведь удавалось. "Ах, Ваня, Ваня, как ты сдал за последнее время… А какой неподражаемый живописец быта и нравов всех слоев русского народа, и как редки свойства твоей души… Я единственный свидетель пройденного тобой пути, двое всего нас осталось из молодого "Москвитянина", того литературного кружка, в котором мы получили свое художественное воспитание…"
Тертий Иванович очнулся от своих размышлений, когда раздался гром аплодисментов. Все задвигались, разом заговорили, кто восхищенный необыкновенно жизненной игрой артиста, кто достоверностью рассказанного, кто желанием хоть как-то поучаствовать в собрании…
Шаляпин подошел к Ивану Федоровичу, но ничего не успел сказать… Тертий Иванович опередил его, взял Шаляпина под руку, ласково представил Горбунову как молодого артиста.
Горбунов внимательно посмотрел на долговязого парня, такого простоватого с виду, но глаза углядели в нем темперамент настоящего бойца.
- В деле искусства, как говаривал один настоящий художник, надо дать себе настояться… Художник-актер то же, что бутыль с наливкой: вино есть, ягоды есть - нужно только уметь разливать вовремя… А это не все умеют… Вам сколько годочков-то? Двадцать?
- Двадцать два.
- Чувствую, в вас искорка есть, я это по глазам вижу. Знаешь ли, где скрывается талант у актера?
- Я певец, значит, в голосе…
- Понятно, без голоса петь не станешь… Вот кто умел петь русские песни. - И Горбунов обнял своего давнего друга-министра. - За душу хватала русская песня в его неподражаемом исполнении… Ах, как мы все были молоды и полны сил… Гостеприимные двери Аполлона Григорьева радушно отворялись каждое воскресенье… Молодая редакция "Москвитянина" бывала вся налицо: Островский, Тертий Филиппов, вот он и сейчас налицо, покойный Эдельсон, литературный критик Алмазов, очень остроумно полемизировавший в то время в "Москвитянине" с "Современником" под псевдонимом Эраста Благонравова. Шли разговоры и споры о предметах важных, прочитывались авторами новые их произведения. Помню, как бывал у нас проездом из Костромы в Петербург Писемский, с большим интересом мы слушали план задуманного им романа "Тысяча душ", ходуном ходила гитара в руках Стаховича, когда он исполнял вместе с Тертием русские песни… А как читал рассказы Пров Садовский… В зале стоял сплошной смех. Римом веяло от итальянских песенок Рамазанова, помнишь, Тертий Иванович, этого скульптора-академика, профессора Московского училища живописи, ваяния и зодчества?
- Ну как же… Хоть много уж воды утекло… Почитай, тридцать лет, как он умер, а в памяти как живой.
- Так знаете ли, где скрывается талант у актера? - неожиданно снова обратился Горбунов к Шаляпину.
- В голосе, - неуверенно повторил Шаляпин.
- В глазах! Посмотрел бы когда-нибудь в глаза Садовскому!.. А у Мочалова какие были глаза… Это был гений!
- А говорят, Каратыгин выше его был.
- Ростом выше Каратыгин! Конечно, талантливее всех нас, грешных, но до Мочалова ему гораздо дальше, чем нам до него. Какие были глаза-то у Мочалова!.. А это значит, милый друг, у него душа была необыкновенная, из души его выходили и злодеи великие, и гении добра… Каждому герою, сыгранному этим великим артистом, верили, каждому жесту, каждому слову… Царствие ему небесное…
Горбунов перекрестился, одновременно с ним перекрестился и Тертий Иванович Филиппов.
- Ну, Бог тебя благословит, милый юноша. Может, посчастливится, будешь знаменитым актером, меня уж, разумеется, не будет, так ты меня вспомни. Да, путь наш тернист, милый человек, и много на нем погибло хороших людей. Мельпомена-то бывает бессердечна: выведет тебя на сцену в плаще Гамлета, а сведет с нее четвертым казаком в "Скопине-Шуйском". Старайся! Не свернись! Вышел на сцену - забудь весь мир. Ты служишь великому искусству! Если ты понимаешь, что я говорю, то продерешься через эту чупыгу…
Горбунов заметил, с каким восхищением смотрит на него Шаляпин, добавил:
- Нас, батюшка, почаще расспрашивайте о былом, все расскажем, ничего не утаим.
- Как вам удается добиваться такой правдивости, никак не соображу…
- А тут нечего и соображать. Все дело в том, что нам редко удавалось выступать в хороших условиях, вот и закалились старые гвардейцы сцены… Вы, конечно, знаете такого певца - Ивана Мельникова?
- Ну кто ж его не знает, бесподобный певец… Красивый голос!
- Так вот как-то, уж много лет тому назад, отправились мы с ним на гастроли… То есть я вам доложу! Так намаяться, как мы с Мельниковым намаялись, не дай Бог никому! В Воронеже мы выступали, когда в зале было четыре градуса… Выходя на сцену, я физически находился в том положении, в каком каждогодно на Масленице пребывают балконные комики. В Казани в мае Господь Бог послал снежку с северным ветерком и чуть-чуть не заставил отказаться от концерта. Ну, провели еле-еле… Махнули в Саратов, думая там укрепиться. Погода благоприятствовала, было жарко, даже душно… Все вроде бы хорошо, вышла афиша, народ тронулся за билетами… Но нужно вам сказать, что концерт наш давался в летнем помещении дворянского собрания, недалеко от Волги… Начала собираться публика, начали собираться и тучи. "Я помню чудное мгновенье…" - начал нежно Мельников, а на Волге заорал американский пароход… "Передо мной явилась ты…" - а под окошком завизжала собака… Ну, кое-как Мельников пропел свои арии и романсы, вступил я… Начал рассказывать про своего приказчика Ивана Федорова, а тут грянул ливень, загудели пароходы, забегали по террасе гуляющие. Так вся наша обедня и закончилась… А приехали в Тамбов, там вовсю идет ярмарка, говорят только о лошадях. Таким нужен только цирк…
Слушая Горбунова, Федор чувствовал, что этот человек передает самое существенное из жизни всех многочисленных провинциальных городов, в которых он и сам бывал, все это видел и пережил, но вынес оттуда всего лишь множество хаотических впечатлений, не оказавших никакого влияния на его жизнь, настолько все это казалось ему будничным, скучным, невыразительным.
Шаляпин, может, впервые так близко видел, как рассказчик сживается со своими персонажами, то и дело перевоплощаясь в каждого из них, как жестикулирует, когда каждая черта его лица, каждый волосок его бровей настолько выразительны, что все происходящее кажется реальным, как будто все это происходит в жизни.
Горбунов как бы между прочим рассказал о регенте, мужике, лежавшем в телеге и мурлыкавшем песенку, который неожиданно почувствовал удар кнута на своей спине от кучера, везшего барина. Горбунов был настолько выразителен в этом своем жесте, когда мужик подскочил от удара кнута, что Шаляпин как бы и сам почувствовал этот удар.
"Вот как надо жестикулировать и вообще играть на сцене-то, чтобы производить впечатление на зрителей, а не махать, как Фигнер, руками и закатывать глаза в самые драматические моменты, - думал Федор, наслаждаясь игрой этого замечательного рассказчика. - Но как соединить пение с драматической игрой на сцене?"
Гости чувствовали себя превосходно, в перерывах повсюду велась оживленная беседа. Настроение у всех было веселое и приподнятое.
Ужин был накрыт в двух смежных залах, соединенных аркой. В одном из залов за особым столом расположился хор государственного контроля, оттуда доносились прекрасные мелодии.
После ужина все снова собрались в гостиной, но кое-кто ушел, исполнив свой долг перед хозяином и не ожидая ничего более интересного, чем Федосова и Горбунов. Настало время показать себя и Федору Шаляпину.
Он исполнил арию Ивана Сусанина. Вместе с Корякиным и тенором Чупрынниковым Шаляпин спел трио "Ночевала тучка золотая". Корякин так мощно произнес слово "тихонько", что стекла в окнах зазвенели. И Федор заметил, какое сильное впечатление произвело это "ударное" словечко на слушателей.
Тертий Иванович попросил Федора спеть еще что-нибудь.
И Федор пел романсы, русские народные песни. Пел с таким наслаждением, что Тертий Иванович и Людмила Ивановна не раз ему ласково хлопали, одобрительно улыбаясь.
Вечер 4 января 1895 года навсегда остался в памяти Федора Шаляпина. Только наступившее утро разогнало гостей. А так не хотелось уходить в мглистые серые будни с яркого, насыщенного песней праздника. Особенно поразил Федора Иван Горбунов. "Талантливый человек… Как он умел держать публику в напряжении столько времени… Ведь это был сплошной, непрерываемый рассказ… И рассказ-то начинается вроде бы с ничего… и ни о чем… Что бы он ни говорил, все время раздавался дружный смех. Вот берет рюмку за столом… И первая рюмка водки служит поводом говорить о русском пьянстве. А как он берет рюмку со стола, как любовно рассматривает содержимое на свет, как подносит рюмку ко рту и опрокидывает ее, какую при этом изображает мину, красноречивую, полную юмора гримасу. А мимика, интонация! И как он умеет воспроизвести различные голоса, даже звуки улицы… Уже кофе остывал в чашках, а Горбунов все говорил и говорил… Да, а что скажет капельмейстер Направник? - неожиданно подумал он. - Нужно действительно узнать, когда начинаются в Мариинском прослушивания певцов… Им ведь нужен бас…"
Хорошее настроение Федора Шаляпина улетучилось. Праздник кончился. И снова мрачные мысли о будущем, таком зыбком и неопределенном, надолго встревожили его. Правда, добрый старик Тертий Иванович пообещал дать записку к Направнику в Мариинский театр, чтобы там его послушали и дали что-нибудь для дебюта. Скоро начнется прослушивание молодых певцов… Так почему ж и ему не дерзнуть?.. Для того и приехал.
Глава восьмая
Горькие истины
Тридцать с лишним лет тому назад по приглашению князя Юсупова приехал в Россию чех Эдуард Францевич Направник. Как только истек срок контракта с князем, молодой музыкант поступил на службу в Мариинский театр. И вот уже столько лет он честно и добросовестно служит оперному искусству России. С кем только не приходилось ему служить, какие только самодуры не управляли императорскими театрами!.. Граф Борх ничего не сделал для развития русской оперы, все средства вкладывал только в итальянскую… Двенадцать лет управлял театрами Степан Гедеонов, который поддерживал сложившееся отношение к русской опере: у итальянцев все хорошо, в русской опере все плохо, и даже редкий успех вызывал у него приступы ярости.