"Воскресенья" в бердяевском доме еще продолжались. Собиравшиеся у Бердяевых люди - Фондаминский, Федотовы, мать Мария, другие задумали встречаться ежемесячно и обсуждать духовный смысл происходящих событий. На эти собрания решено было приглашать и иностранцев. Первое такое собрание 3 марта 1940 года прошло у Ильи Фондаминского, доклад (по-французски) сделал Бердяев. Пришло около тридцати человек, среди них были Габриель Марсель, писатель Жан Шлемберже, испанские, китайские, индийские интеллектуалы, оказавшиеся тогда в Париже. Бердяев окрестил собрание "духовным интернационалом". Доклад Николая Александровича у иностранной части "интернационала" успеха не имел: они нашли его слишком левым и пессимистичным, а мысль о том, что условием победы над Германией должны стать социальные реформы, показалась им просто опасной. На следующем собрании, в апреле, докладчиком был уже Габриель Марсель. Тут уже был недоволен Бердяев: собрание показалось ему слишком "правым". Понимания не возникло, постепенно эти собрания сошли на нет.
В 1939 году в издательстве YMCA-Press вышла написанная Николаем Александровичем ранее книга "О рабстве и свободе человека. Опыт персоналистической философии". Хотя Бердяева и считали "коммюнизаном", отношение к коммунизму у него было сложным. С одной стороны, марксистская прививка осталась у него до конца жизни, с другой - коммунистическое общество не могло удовлетворить Бердяева с точки зрения решения вечной философской проблемы общества и личности. Личность для Бердяева - духовная категория, ее реализация означает восхождение от бессознательного через сознательное к сверхсознательному, божественному. Исток личности - не в плоти, а в духе, она имеет безусловный приоритет перед обществом. Бердяев убеждал читателя, что не личность является частью общества, а, наоборот, общество надо рассматривать как часть личности. Что это означает?
Личность возникает как индивидуальное самосознание своего "я". Но любое "я" рано или поздно упирается в существование другого "я", которое становится для первой личности "ты". Сообщество личностей образует "мы". Осознание единства "мы" приводит к возникновению коммюнотарности. В этом смысле сознание личности может быть названо социальным. Через "мы" личность внедрена в общество. Вместе с тем для любой личности всегда сохраняется опасность превращения "мы" в чуждое "не-я" или даже во враждебное "оно". Это происходит тогда, когда общество, нация, государство, класс и т. д. пытаются подчинить личность себе, сделать ее простым орудием для достижения тех или иных целей (что происходит практически всегда). Трагедия личности в том, что ей приходится отстаивать свой приоритет.
Общество стремится поработить личность самыми разными способами. В своей книге Бердяев рассмотрел различные формы тирании общества над личностью: национализм (как тирания со стороны нации), этатизм (со стороны государства), клерикализм (со стороны церкви), классовая борьба (со стороны класса) и т. д. Все эти социальные явления выступают как объективированные, противостоящие личности силы, и не только правом, но и долгом личности является защищать от них свою духовную свободу. Поэтому отрицание мира, восстание против него, вселенская революция - последнее слово персонализма Бердяева. Причем человек должен бунтовать не только против своей природы (биологической, физиологической, телесной), но и против социальных пут. Еще одна постоянная черта мировоззрения Бердяева - революционный романтизм, бунтарство, неприятие наличного социального бытия. В таком "революционаризме" его упрекали многие, возможно, именно в нем - причина отхода Бердяева от сферы "чистого духа" к политике, сохранившиеся до конца жизни симпатии к марксизму и социализму.
Бердяев мечтал о таком состоянии человека, когда он не будет больше "классифицироваться", "пригвождаться к какому-либо коллективу", когда человек будет восприниматься через свои личностные качества, а не как "булочник" или "капиталист", "русский" или "грузин", чей-то "сын" или "брат". Такое состояние Бердяев описывал как победу личной гордости человека "над гордостью национальной, классовой, конфессиональной, семейной, военной". Он был убежден, что социальные группы, к которым относится человек, могут расширять и сужать "объем личности". Но "преобладание социальной группы над личностью, детерминация личности социальной группой в конце концов лишает личность свободы и мешает достижению универсального содержания жизни", - предостерегал он. Социальная организация должна быть такова, чтобы дать каждому члену общества возможность реализовать всю полноту своих устремлений. Для этого "необходим синтез аристократического, социалистического принципа справедливости и братского сотрудничества людей".
В работах Бердяева мы можем встретить множество критических замечаний в адрес социалистических идей. Подчас они настолько непримиримы и жестки, что дают повод исследователям бердяевского творчества говорить о его неприятии социализма. Думаю, это не так. У Бердяева был достаточно короткий период после революции и вынужденной эмиграции, когда он отрицательно относился к социализму. Видимо, сыграл свою роль личный негативный опыт жизни при советской власти. Поэтому в работах 1918–1923 годов, действительно, легко можно найти утверждение, подобное следующему: "Сопоставление и сближение христианства и социализма мне всегда представлялось кощунственным. Сходство христианства и социализма утверждают лишь те, которые остаются на поверхности… В глубине же раскрывается полная противоположность и несовместимость христианства и социализма, религии хлеба небесного и религии хлеба земного". Социализм большевиков был для Бердяева лишь логическим продолжением буржуазной технической цивилизации. "Социализму свойственно не столько презрение к буржуазности, сколько зависть к ней", - проницательно заметил он в "Смысле творчества". В свершившейся социалистической революции Бердяев видел лишь внешнее, механическое разрушение, а не творчество, не революцию духа.
Бердяев всегда критически относился к практике социализма. Для него был очевиден тоталитарный характер советского общества, он подчас ставил знак равенства между ним и фашизмом. Но главный грех реального социализма заключался для него в том, что социализм отрицал свободу совести и мысли. Корни такого "духоборчества" Бердяев видел в материализме, взятом за идеологическую основу социалистического общества. "…В коммунизме на материалистической основе неизбежно подавление личности", - был убежден философ. Признавая прогрессивность по сравнению с буржуазным способом производства социалистической экономики, он не принимал насильственного насаждения материалистического миросозерцания, в котором личность - лишь кирпичик, нужный для строительства коммунизма. "В идее бесклассового, трудового общества, в котором каждый работает для других и для всех, для сверхличной цели, не заключается отрицания Бога, духа, свободы и даже наоборот, эта идея более согласна с христианством, чем идея, на которой основано буржуазное капиталистическое общество. Но соединение этой идеи с ложным миросозерцанием, отрицающим дух и свободу, ведет к роковым результатам". Поэтому в более поздних работах Бердяев не отрицал принципиальную возможность соединения социализма с христианством, напротив, он был за такое соединение. Резкая критика относилась именно к атеистическому, материалистическому социализму, низводящему человека до уровня "потребителя" и "производителя", забывающему об устремленности человека ввысь, о его Богоподобии. Поэтому для Бердяева "социализм двойствен: он может создать или новое свободное общество или новое рабство".
У Бердяева социализм - родовое понятие, для него были возможны различные формы социализма (революционный и реформаторский, религиозный и атеистический, демократический и аристократический и т. д.); оценка каждой конкретной формы зависела от принципов, на которых основано социалистическое общество. Один из известных американских историков русской философии профессор Дж. Л. Клайн проследил бердяевскую "квази-гегелевскую" диалектику: индивидуализм Ренессанса (тезис); затем - социалистический коллективизм (отрицание тезиса, антитезис); затем - "личностный" социализм (отрицание отрицания или синтез), который должен был вобрать в себя все лучшее из предшествующих стадий. Дж. Клайн прослеживает у Бердяева и еще одну триаду: если Средние века были отмечены верой в Бога без веры в человека, а в эпоху Возрождения появилась вера в человека без веры в Бога, то в христианском обществе будущего вера в человека должна гармонично сочетаться с верой в Бога.
Вряд ли эти положения можно назвать конкретной моделью будущего общества. Бердяев и не претендовал на это, оговариваясь, что он - философ и построение социальных схем - не его дело. Он, разумеется, был прав, потому что при чтении книг и статей Бердяева, в которых он покидает философские высоты и пытается спуститься на землю, возникает ощущение аморфности и расплывчатости его социальной позиции. Конечно, никто не станет возражать против такого положения дел, когда и социальная справедливость достигнута, и личная инициатива с неравенством тем не менее сохранились, да и государство перестало подавлять личность, а все люди стали творцами, для которых главным является духовная, а не материальная жизнь, - в общем, чтобы все, по известной пословице, были здоровы и богаты одновременно. Но подобные декларации - не решение проблемы. Конкретика вредна Бердяеву, это не его стихия. Бердяевские мысли о "новом средневековье", о персоналистическом социализме, о смысле истории, о праве человека на неравенство при "переводе" их на язык социальной действительности многое теряют и становятся наивными. Учение о персоналистическом социализме, возможно, одно из самых слабых мест бердяевской философии.
Кроме того, нельзя забывать, что, с точки зрения Бердяева, смысл истории - в ее конце. Будучи сторонником эсхатологического видения истории, он не мог ожидать осуществления некоего идеала в реальной, земной жизни. Земная история всегда конечна, тесна для воплощения абсолюта. Поэтому Бердяев никогда не воспринимал социализм как осуществление Царства Божьего, как совершенное общество. Для него социализм - не мечта, не упование, а один из возможных этапов земной истории, свидетельство приближения этой истории к своему завершению. "Весь мир идет к ликвидации старых капиталистических обществ… Движение к социализму - к социализму, понимаемому в широком, не доктринерском смысле, - есть мировое явление" - таков был подход социальной философии Бердяева.
Какой же социализм принимал Бердяев? Разумеется, христианский. Для такого социализма собственно социалистические преобразования экономики и политики, решение вопросов социальной справедливости, проблемы "хлеба" - лишь средство для достижения духовных целей. Человек должен быть выше принципа собственности, выше коллектива, - вот что должно определять мораль религиозного социализма. Кстати, Бердяев (так же, как и Георгий Федотов) был убежден, что слияние социализма и христианства необходимо и для самого христианства. Он считал, что источник упадка веры, кризисных процессов в христианских церквах - в понимании христианства как религии лишь личного, а не всеобщего спасения. По его мнению, христианство должно стать религией не только индивидуального, но и социального преображения. Общество, возможное в результате соединения христианства и требований социальной справедливости, Бердяев называл персоналистическим социализмом: "Христианство представляется мне соединимым лишь с системой, которую я назвал бы системой персоналистического социализма, соединяющего принцип личности, как верховной ценности, с принципом братской общности людей".
Поэтому, хотя вектор духовной эволюции Бердяева в конце его жизни действительно показывал его "полевение" и возврат к социалистическим идеалам молодости, по сути, эти идеалы понимались им несколько иначе: Бердяев пытался соединить христианский персонализм и социализм. В конечном счете объединяющей платформой для этого была либеральная установка, возобладавшая во взглядах Бердяева в этот период: речь шла о том, что ценности личной свободы не могут быть отменены ни решением парламента, ни соображениями государственной целесообразности, ни результатами голосования. В этой ситуации, разумеется, есть некоторая ирония: Бердяев, убежденный, что либералы были не характерны для русской мысли и истории, сам вполне может быть отнесен к либеральным мыслителям.
Правда, встает трудный вопрос о том, может ли либерал быть социалистом? В случае с Бердяевым вопрос этот снимается тем, что его социализм - особенный. Во-первых, общество, считал Николай Александрович, должно оставаться иерархической системой: "Естественный иерархизм жизни должен вступить в свои права, и личности… с большей одаренностью и годностью должны занять подобающее место в жизни. Без духовной аристократии жизнь не может процветать". Личность гибнет, когда ее держат в принудительном равенстве с другими, когда всякое ее развитие задерживается уравнением с другими. Бердяев предлагал своеобразный синтез аристократического принципа личности и социалистического принципа кооперации и подвергал сомнению "святая святых" социализма - принцип равенства. Социализм Бердяева - не только религиозный, но и аристократический. Возможен лишь один вид равенства, убеждал Бердяев, - равенство всех людей перед Богом. Любое другое равенство - пустая идея, выросшая из завистливого взгляда соседа. Речь может вестись лишь о достоинстве и свободе каждого отдельного человека, но не всех сразу. "Каждый", но не "все" - таков лейтмотив бердяевского социализма.
Во-вторых, Бердяев выступал за сохранение принципа частной собственности, хотя он и должен быть, по его мнению, ограничен. Индивидуальное владение орудиями труда, считал он, может стать противоядием против обездушенного отношения к труду. Скорее всего, труженики будут организовываться в хозяйственные союзы и корпорации, принцип конкуренции будет заменен принципом кооперации. Бердяев ввел в свои работы понятие "функциональной собственности", предполагающее как юридическое, так и духовно-нравственное регулирование частной собственности таким ее размером, который предполагает "аскетику и ограничение похоти жизни".
"Похоть жизни" ограничило само время: Европа находилась в страшном периоде своей истории. В 1939 году во Франции прошла мобилизация ("Впечатление жуткое… - написала в дневнике Лидия. - Когда видишь этот Париж, всегда такой блестящий, яркий, кажется, что снится какой-то кошмарный сон!"). После объявления войны Бердяевым, как и другим жителям Парижа, выдали маски на случай газовой атаки, но испробовать их в деле не пришлось, они заняли свои места на полках шкафов, о них быстро забыли. Жители домов были поставлены в известность, в какое убежище им идти в случае налета бомбардировщиков, - но такие налеты были только два раза, в сентябре. К тому же Бердяевы устроили у себя дома собственное убежище: забили окна погреба мешками с песком, "а от газов решили приспособить… ванную, замазав все щели", - им теперь не нужно было в случае тревоги даже выходить из дома. Лавки были открыты, магазины обслуживали покупателей, с продуктами перебоев не было, кафе и рестораны работали, даже театры вновь открылись… Жители французских городов, которых известие об объявлении войны заставило вспомнить все ужасы, пережитые в войне предыдущей, через некоторое время успокоились, - жизнь вошла в прежнюю колею. Но спокойствие не было долгим.
Новый 1940 год пришел вместе с сильными холодами и морозами, что люди суеверные трактовали как дурное предзнаменование. Бердяевы замерзали, - как назло, в доме испортилось отопление. Сидели дома одетыми, старались меньше выходить на улицу (за продуктами ходил Николай Александрович, оберегая сестер), а вечерами читали вслух Ибсена и Тургенева. Когда в феврале потеплело, Лидия Юдифовна отправилась в Париж по разным накопившимся делам. Ее поразил обыденный вид города: "Если бы не солдаты, трудно было бы представить, что мы переживаем войну. Магазины полны товаров, никакой суеты. Все по-прежнему…" Впрочем, "странная война" закончилась весной 1940 года, когда германские войска вторглись в Норвегию и Данию. А еще через месяц Германия напала на страны Бенилюкса (Бельгию, Нидерланды и Люксембург), которые до тех пор поддерживали нейтралитет. Тогда же наступила и очередь Франции.