- Ну вот когда мои книги, те, что написаны тут, в эмиграции, напечатают, они будут продаваться свободно в книжных лавках в России, когда они будут допущены в народные библиотеки, тогда я и вернусь, - совершенно обоснованно заканчивал подобные разговоры Бердяев. Несмотря на очень сильные у него в то время иллюзии о том, что творится в СССР, несмотря на веру в позитивные изменения, якобы произошедшие в стране, он понимал, что главным для него является возможность свободного творчества.
Вскоре после освобождения Парижа к Бердяеву приехала группа из нескольких человек, работавших в советском посольстве. Они пригласили Николая Александровича принять участие в работе кружка по изучению философии. Ему было сказано, что такой кружок хотят открыть для сотрудников посольства. Думаю, сама мысль о кружке возникла в головах советских чиновников из-за слухов, что Бердяев склоняется к возвращению домой, в Россию, - посольские служащие искали способы укрепить его в этой мысли. Из этой "военной хитрости" ничего не вышло: Бердяев бурно возмутился, его темперамент проявился тут в полной мере. Он буквально кричал пришедшим:
- Как вы могли подумать, что я буду принимать участие в работе группы, которой руководят инструктора-рабы?!
Как он сам написал в "Самопознании", он не мог "поставить себя вне судьбы своего народа, оставаясь на высоте каких-нибудь отвлеченных либерально-демократических принципов". Но для него это не значило согласовывать "свою мысль и свое поведение с директивами советского посольства, думать и писать с постоянной оглядкой на него".
В 1945 году была опубликована книга о России, принадлежащая перу "милого Федора Ивановича" - Фрица Либа. Бердяев высоко оценил работу своего хорошего знакомого. Ему была близка и тональность этой книги - Либ тоже пытался найти положительные моменты в советской действительности. "Просоветские" симпатии швейцарского богослова вызвали критику со стороны многих славистов, Бердяев же, напротив, выступил с защитой этой работы. В своем письме к Д. И. Чижевскому, специалисту по русской истории украинского происхождения из Германии, он назвал книгу Либа "лучшей книгой о России и очень хорошо документированной" и отметил, что у него самого "патриотически-советская ориентация".
С одной стороны, Бердяев как никогда раньше был готов увидеть в русском коммунизме нечто позитивное, с другой - его независимость, индивидуализм, ненависть к тоталитарным методам управления останавливали его. Он колебался. Эти колебания вызвали волну критики даже со стороны близких ему по духу людей среди русской эмиграции. Георгий Федотов так говорил об отношении Бердяева к советской власти: "Было время (1917–1922 гг.), когда его негодование против коммунистической тирании не имело границ. Он сам жил в стране пролетарской революции и видел ее человеческое, а не только доктринерское лицо. Впрочем, и тогда уже он кое-что принимал в ней: например, приобщение широких масс к культуре и даже праведное возмездие… Оказавшись поневоле в эмиграции… он скоро был вынужден вести борьбу на два фронта: против капитализма и коммунизма одновременно. Это была позиция, достойная философа и христианина… Однако во время Второй мировой войны это равновесие было нарушено - в пользу советской России. Бердяев оказался захвачен потоком русских патриотических настроений, вспыхнувших с необычайной силой в среде русской эмиграции во Франции. И хотя в его статьях этого времени преобладают социальные, а именно антикапиталистические ноты, национальные мотивы просоветской стратегии не подлежат сомнению. Россия представлялась освободительницей мира от гитлеровского фашизма. Сходство двух тоталитарных режимов забывалось. Жила вера, ни на чем не основанная, в близость больших перемен во внутренней политике большевистской партии". Из этого отрывка видно, в чем заключалось отличие позиций двух мыслителей, - сам Федотов отнюдь не испытывал иллюзий по отношению к советской России, скорее напротив, считал усиление влияния СССР пагубным для всего человечества. В этом-то пункте и разошлись политические позиции близких друг другу до войны мыслителей.
После опубликования Бердяевым в 1946 году книги "Русская идея" (написанной еще в 1943-м, а опубликованной YMCA-Press только после войны) советское посольство прислало Николаю Александровичу официальное приглашение на прием в связи с празднованием 24-й годовщины Октябрьской революции! На прием Бердяев, конечно, не пошел, но сам факт такого приглашения показателен. Зато разрыв со многими представителями эмиграции стал окончательным. Не только Федотов, но и Н. П. Полторацкий, С. А. Левицкий, другие восприняли книгу как проявление национализма. Сегодня, сравнивая эту книгу Бердяева с действительно националистическими работами, например И. Ильина (которым, в отличие от Бердяева, тот же Полторацкий восхищался), трудно понять, почему это произошло. В книге, посвященной истории русской мысли, философии русской истории, много спорных выводов, субъективных суждений, неверных оценок, но националистической назвать ее вряд ли можно. Скорее речь идет о принятии Бердяевым современной ему советской России как закономерного этапа на историческом пути страны, о попытке показать своеобразие России по сравнению с западными странами. Тем не менее именно эта работа вызвала особенно резкую критику в эмигрантской среде; именно после ее выхода в свет "друзья и ученики Бердяева были глубоко и тяжело поражены" (как писал Федотов). Думаю, это было связано с включением в текст книги некоторых позитивных политических оценок сталинской России. Например, на страницах книги высоко оценивалась сталинская конституция 1936 года: "Советская конституция 1936 г. создала самое лучшее в мире законодательство о собственности. Личная собственность признается, но в форме, не допускающей эксплуатации". В определенном смысле книга была автобиографической - по ней можно судить, как изменилась позиция Бердяева по отношению к СССР за военные годы.
В "Русской идее" Бердяев продолжил темы другой своей книги - "Судьбы России". Здесь он тоже попытался определить русский национальный тип как противоречивый, антиномичный. Например, он считал, что русский народ - самый анархический, но - одновременно - и самый державный, государственный народ в истории: "…может поражать противоречие между русской анархичностью и любовью к вольности и русской покорностью к государству, согласием народа служить образованию огромной империи". Но Бердяев в этой книге отчасти изменил своему принципу антиномичности: с его точки зрения, анархизм перевешивает державность в характере русского народа, мыслитель даже называл его "народом анархическим по основной своей устремленности", послушание же государственной власти связывал лишь с колоссальным терпением и покорностью. Русские люди, по мнению Бердяева, очень остро чувствуют зло и грех любой государственной власти. С таким выводом не были согласны многие. Например Полторацкий рассуждал так: "В нашей истории действительно были явления анархического порядка, но если бы склонность к анархии была основной чертой русского народа, то, очевидно, у этого народа не было бы великого государства и не было бы почти тысячелетней истории. Кроме того, если даже признать, что у русских есть склонность к анархизму, это не значит, что подобную черту нужно возводить в достоинство и ее культивировать, как это делает Бердяев. Скорее, такую склонность следовало бы признать "великим злом" и всячески с этим злом бороться, как это делал хотя бы Константин Леонтьев". Бердяев, воспевая анархизм как идеал свободной гармонии и даже как победу Царства Божьего над царством Кесаря (не зря Габриель Марсель обвинил его в анархизме!), тоже, как и Полторацкий, апеллировал к истории русской мысли. Он убеждал читателя, что вся русская литература, как и вся русская интеллигенция XIX века, исповедовала безгосударственный идеал. Он называл имена К. Аксакова, А. Хомякова, М. Бакунина, Л. Толстого и даже Ф. Достоевского, почему-то и его причислив к анархистам, оговорившись, правда, что Достоевский и сам не знал, что он анархист. "Русский пафос свободы был скорее связан с принципиальным анархизмом, чем с либерализмом", - был убежден Бердяев. Из всей истории русской мысли XIX века он вспомнил лишь одного представителя либерализма - Б. Чичерина, тут же противопоставив его взгляды "русской идее", дав понять, что Чичерин - абсолютно не национален.
Либерализм действительно не был среди господствующих течений русской мысли, хотя к имени Чичерина можно с полным правом добавить еще десяток имен, в том числе имя Владимира Соловьева. Но почему анархизму в бердяевском изложении противостоит лишь либерализм? История русской мысли богата "державными" моделями устройства России самой разной политической окраски; вряд ли можно назвать анархистами М. Каткова, Н. Гоголя, К. Леонтьева, Н. Кареева, В. Розанова, Н. Трубецкого, С. Франка, Л. Карсавина, И. Ильина, В. Ильина, Н. Тимашева, П. Струве и многих других русских "государственников". Разумеется, в русской истории были "вольницы" Разина и Пугачева, но были они и в истории других народов. Противоречия между государством и народом не являются чисто русским достоянием, это универсальная закономерность общественной жизни. Очень сомнителен был бы вывод об анархичности, скажем, американцев, основанный на широком распространении в США движения хиппи в 60- 70-е годы XX века. Но Бердяев, по сути, именно так и поступал, - вспомнив Разина и Пугачева, указав на Бакунина, он делал вывод об анархичности всего русского народа.
Еще одна характерная черта русского характера, считал Бердяев, - эсхатологичность, устремленность к концу, неудовлетворенность реальным земным положением дел. С этим тезисом Бердяева тоже не согласились многие; известный историк А. А. Кизеветтер, например, писал:"… Н. А. Бердяев хочет изобразить русский народ народом-незадачником в области строительства земной общественности; народом, дух которого всецело устремлен к "концу вещей", к "абсолютным духовным ценностям потустороннего бытия" и совершенно неспособен к созиданию относительных ценностей земной культуры; народом, не умеющим жить, а умеющим лишь грезить о том, как лучше помереть; не могущим создать ничего общественно ценного… - тогда Н. А. Бердяеву нельзя не поставить на вид того, что с такой характеристикой можно согласиться лишь в том случае, если мы зачеркнем всю историю русского народа и закроем глаза на всю громадную созидательную культурную работу, этим народом в течение его истории совершенную". Трудно отрицать тот факт, что в отличие от позиции Бердяева, не подкрепленной ничем, кроме его интуиции, точку зрения Кизеветтера и других критиков можно обосновать реальными фактами российской истории - колонизацией и "устроением" Русского Севера или Сибири, например, которые уж никак не вяжутся с эсхатологической устремленностью народа.
Малодоказательны и остальные характеристики русского характера, которые давал в книге Бердяев, - о перевешивании женского начала над мужским в русской душе (здесь явно сказалось влияние на него В. В. Розанова, хотя и без розановской аргументации), о пристрастии к социализму и т. д. Россия описывалась Бердяевым как этнос, принципиально не способный к уравновешенному историческому и культурному строительству. Яркие, афористичные строки Бердяева до сих пор захватывают читателя, заставляют невольно соглашаться с автором, удивляться его проницательности. Но обаяние мысли Бердяева довольно скоро рассеивается при попытке проверить его выводы "на прочность": оказывается, Бердяев говорит правду, но не всю, а полуправда зачастую бывает далека от реального положения дел. В "русскую идею" Бердяева не помещалось пол-России. Взгляды его не были свободны от неосознанной тенденциозности: он находил в характере русского народа именно те черты, которые были присущи его собственной позиции, поэтому выводы о предназначении России, которые он делал, выглядели выражением укоренившихся в национальной почве особенностей.
Наиболее полным, предельным выражением какого-либо национального типа является, по Бердяеву, идея того или иного народа. Тема "русской идеи" была одной из основных в работах мыслителя периода эмиграции, но практически везде в своих книгах и статьях Бердяев давал лишь исторический срез проблемы, нигде не определяя прямо содержание русской идеи и свое собственное ее понимание. Не стала исключением и эта книга. Единственное, на что постоянно указывал Бердяев, говоря о "русской идее", - это ее антибуржуазность. ("Буржуазный строй у нас в сущности почти все считали грехом… Такова Россия, таково призвание русского народа в мире. Хомяков и К. Леонтьев, Достоевский и Л. Толстой, Вл. Соловьев и Н. Федоров низвергают буржуазный строй и буржуазный дух не менее, чем русские революционеры, социалисты и коммунисты. Такова русская идея".) Подобных определений русской идеи в книгах Бердяева очень много. Но почти все они - определения "от противного": русская идея не буржуазная, не националистическая, не является западной или восточной, не похожа на германскую идею и так далее. Положительное содержание прямо нигде не указывается. Полторацкий, например, на основе изучения текстов Бердяева определил его "русскую идею" так: "Русская идея Царства Божьего, в понимании Бердяева, есть идея социалистическая, нигилистическая, анархическая, эсхатологическая и мессианская. В мессианизме… и заключается новый духовный провал его учения о русской идее Царства Божьего. Этот мессианизм чрезвычайно провинциален". Оценка жесткая, критическая, даже не очень вежливая, но отчасти оправданная.
"Русская идея" многократно издавалась и переиздавалась в современной России, она хорошо известна читателям. В ней проводится довольно спорная в своих выводах мысль о том, что русский коммунизм - проявление присущих русскому народу поисков правды в общественной жизни, религиозных исканий целостной жизни. Более того, по Бердяеву выходило, что коммунизм выше и чище, чем буржуазный строй с его культом земного преуспеяния. Получалось, что атеистический, жестокий, тоталитарный советский строй с ГУЛАГом и свирепой цензурой все-таки лучше, чем буржуазный сытый Запад… Книга и сегодня вызывает разные оценки: кто-то ею восхищается, а кто-то считает "вредной" и неверной. Можно вспомнить представителя уже современной русской эмиграции, лауреата множества литературных премий, известного критика и журналиста Бориса Парамонова, который назвал "Русскую идею" Бердяева "соблазном и прельщением" для посткоммунистической России.