Дипломатия
Итак, я опять вольная птица. Однако я еще окончательно излечен от юношеского бреда не был и фразу из некролога, как выражался Миша, еще принимал за нечто серьезное. И поэтому я решился сделать еще одну попытку, которая, к счастью, кончилась ничем, более того - фарсом. Я решился поступить в Министерство иностранных дел, то есть стать дипломатом, что, сознаюсь, было уже совершенно непоследовательно. Ведь я хотел быть полезным моей родине, а какие же дипломаты… ну, да это завело бы нас слишком далеко, перейду прямо к делу. Министром иностранных дел в то время был канцлер князь Горчаков, тогда в апогее своей славы и своего тщеславия. Слава его, как известно, скоро потухла, о тщеславии и после его смерти продолжали говорить. Самосознание его было беспредельно и, благодаря этому, несмотря на его ум, он часто был смешон . Был он особенно смешон, когда выставлять его таковым напоказ старался его племянник и секретарь барон Мейндорф . Этот Мейндорф был очень остроумный человек и имел твердо намеченную цель - вы никогда не отгадаете какую, - чтобы его всемогущий дядя и начальник прогнал его со службы. Дело в том, что, умирая, его мать, кажется сестра Горчакова, взяла с сына слово, что он от дяди никогда добровольно не уйдет - а это было его заветной мечтой.
На обеде у красавицы Якунчиковой, за которой старый Горчаков приударял, не замечая, что роль селадона ему уже не к лицу, он обратился к Мейндорфу, уезжавшему в Париж (разговор, конечно, шел на французском языке), с вопросом, будет ли он там посещать дипломатические круги.
- Как же, Ваша Светлость, там у меня много знакомых.
- Ну, тогда скажите тем, которые обо мне спросят, что вы видели льва в своей берлоге и что он врагам России спуску не даст.
- Слушаю, Ваша Светлость. Я им непременно передам, какое страшное животное этот лев.
Другой раз князь желал сконфузить Мейндорфа и спросил его, сколько ему лет. Тот ответил.
- Однако. Не быструю вы делаете карьеру. Мой сын Миша моложе вас, а уже посланник.
- Я сам виноват, Ваша Светлость. Я потратил много времени на образование - а он ни единого дня.
Князь был очень богат и, как многие богачи, очень скуп, а потому постоянно совещался с разными банкирами - Штиглицем , Френкелем и другими - о помещении своих капиталов.
Мой дядя Александр Астафьевич Врангель, приятель Горчакова, узнав о моем намерении поступить в министерство, переговорил с князем, и тот изъявил согласие. И я с прошением в кармане отправился к нему.
У Певческого моста, где жил князь, мне сказали, что Его Светлость сегодня не принимает, так как кого-то ждет, но что общий прием будет завтра. Я уже повернулся, чтобы уйти, когда меня остановили:
- А позвольте узнать вашу фамилию.
Я сказал.
- Пожалуйте. Вас Его Светлость ожидает. Велено просить.
- Меня? Нет ли тут ошибки?
- Никак нет. Именно вас приказано принять.
Молодец дядя, подумал я. Ловко устроил. О том, что я сейчас буду у князя, я ему сказал.
Не успел я взойти в залу, как из кабинета, семеня ножками, мне навстречу выбежал князь в каком-то странном сюртуке и в ермолке и как вкопанный остановился:
- Какая дерзость. Как вы посмели ворваться, когда нет приема? - И, не ожидая ответа, повернулся и убежал.
Я сконфузился и вышел.
Оказалось, кто-то "ошибку давал" и Врангеля перепутал с Френкелем, банкиром, которого Горчаков ожидал.
После этого пассажа я счел удобным более к канцлеру не соваться - и, нужно думать, хорошо сделал. Встречая меня, он всегда делал вид, что меня не узнает.
ГЛАВА 3 1870-1878
Ничегонеделание. - Древности. - Торговцы живописью. - "Ван Гойен". - Знаток живописи. - Как стать знатоком искусства. - Героический труд Александра II. - Начало реакции. - "Патриарх дикой жизни". - Бери выше. - Последняя карта. - Некоторым везет. - Несчастный Миша. - Писательская деятельность. - В маскараде. - Вера. - В ярме. - Соседи. - Жена Потифара. - Размежевание. - Государственный деятель. - Жизнь на Юге России. - Болезнь. - Мировой судья. - Кагалы. - Конокрады. - Конокрадка. - "Ты человек правильный". - Маленький Ицек. - Черта оседлости. - Что может случиться, когда человек не совсем проснулся. - На пороге Турецкой войны. - Начинается война. - В качестве поставщика армии. - Специалист по питию. - Плесень. - Конец истории
Ничегонеделание
Бывая в свете, ухаживать за молодыми женщинами; приезжать вечерами в театр или, оставаясь дома, читать; прогуливаясь, размышлять о жизни или беседовать с приятными тебе людьми; ездить верхом в манеже или на природе - любое из этих занятий после рабочего дня составляет наслаждение. Но если такое времяпрепровождение является единственным способом наполнения вашей жизни, то любое из перечисленных занятий в конце концов превращается в пытку, в чем я и убедился довольно быстро. Быстрее всего приелась светская жизнь. Все в ней повторялось - однообразные на одну и ту же тему разговоры, бесконечные пересуды, изношенные шутки, бесконечное волокитство и наигранная страсть - кого-то это, может быть, и удовлетворяло, но для меня стало вдруг невыносимо скучным, и в так называемом свете я появляться перестал. Я продолжал ходить только в некоторые дома, заходить на "огонек". Молодое поколение об этом "зайти на огонек" ничего не знает, потому что в последнее десятилетие такая форма общения из нашей жизни полностью исчезла. Культура беседы забыта, вместо нее распространилась карточная игра.
Во многих семьях московской и петербургской знати тех праздничных приемов, которыми так славились отцы, больше не устраивали. Создавалось впечатление, что светская жизнь как-то внезапно стала многих тяготить. Но то, что я назвал уходом в свою жизнь, не распространялось на близких друзей и знакомых - им разрешалось приходить, когда им этого хотелось. И когда хозяева бывали дома, они заходили "на огонек". Встречали их с радостью. Гости шутили, смеялись, беседовали за чашкой чая, словом, вели себя так, как будто были у себя дома. Беседы нередко затягивались, и когда оставались только самые близкие, хозяева приносили из кухни холодное мясо, сыр и все, что подворачивалось под руку, и эти импровизированные угощения оказывались уютнее и радостнее, чем блестящие и всегда дорогие званые обеды.
Оставив военную службу, я в первое время навещал моих друзей в полку ежедневно, но интересы наши перестали совпадать и, хотя дружелюбие моих прежних товарищей оставалось тем же, их мир для меня становился все более чужим. Единственное, что нас продолжало объединять, - карточная игра, которой и в нашем полку, и среди гусар многие в то время страстно увлекались.
По утрам я обычно читал, вечерами играл в карты, и игра часто продолжалась до зари. Играли мы с каким-то неистовством, проигрывая тысячи, десятки тысяч; должен сознаться, что мне, как правило, не везло. Но и помимо этого ни сам я, ни моя жизнь мне сильно не нравились. Я часто ездил за границу, проводя там месяцы и месяцы такой же бессмысленной жизни, наполнявшей меня еще большим беспокойством. Иногда я неделями не выходил из своей комнаты, читая или беседуя с художниками или учеными, иногда, забрасывая книги в угол, пускался в различные приключения или отдавался, не в состоянии контролировать себя, игре в рулетку. Игра все сильнее затягивала меня. В какой-то момент я возвращался в Петербург, но только для того, чтобы опять уехать за границу, потом опять возвращался и опять уезжал.
Древности
От нечего делать я стал регулярно посещать антикварные лавки и незаметно для себя увлекся антиквариатом. Это увлечение длилось всю мою жизнь, от меня его унаследовал мой второй сын , которому исследования по истории живописи принесли известность.
Моей первой покупкой была приобретенная за три рубля на Толкучем рынке картина, поврежденная настолько, что я решил взять ее с собой в Париж, чтобы показать там реставратору. Ждать ответа от реставратора пришлось долго, сидеть в Париже мне не хотелось, я уехал в Эмс играть в рулетку и, как легко догадаться, все деньги проиграл. Вернувшись в Париж с пятью франками в кармане, я засел в гостинице, ожидая перевода денег из России и размышляя о ничтожности жизни. В один из таких дней мне доложили о приходе моего реставратора. "Хорошее время он выбрал, чтобы получить свои деньги!" Но реставратор, слава Богу, пришел не за деньгами. Он пришел сообщить мне, что картина повреждена настолько серьезно, что реставрировать ее невозможно.
- Ну что ж поделаешь, - сказал я. - Верните ее.
- А что вы с ней сделаете?
- Увезу назад в Россию.
- От перевозки ее состояние станет еще хуже. Может быть, мне и удастся со временем ее продать, но в настоящее время покупателя на нее нет.
- Забудьте об этом, - повторил я.
- Сколько бы вы за нее хотели?
- Не знаю. Во сколько вы оценили ее?
- Картина, конечно, испорчена, много за нее я вам не заплачу.
- Так верните ее мне.
- Хотите двадцать тысяч?
- Нет. Лучше верните мне картину обратно.
- Двадцать пять?
И мы скрепили нашу сделку дружеским рукопожатием.
В начале этого века Европу охватила страсть к коллекционированию, в Петербурге же эта страсть приобрела чуть ли не маниакальный характер. Из-за часто выказываемого интереса к этому предмету и особенно по просьбе моего умершего во время войны младшего сына я незадолго до революции написал "Воспоминания старого коллекционера". О деятельности моего сына здесь писать не место, и тех, кому это интересно, я отправляю к статьям Бенуа, Кони и других в книге "Венок Врангелю" , а также к журналу "Старые годы" . Что же касается моих воспоминаний, то относительная ценность их заключалась не в том, как они были написаны, а в том, что в них ожили кое-какие странички из истории русского вандализма. Рукопись моя, полагаю, пошла в наши трудные годы на растопку печей, вместо дров, и хотя повторять раз написанное невесело, я попытаюсь тем не менее однажды уже изложенное частично восстановить в надежде, что для некоторых из моих читателей это может представлять интерес.
После освобождения крестьян и оскудения дворянства (процесс, мастерски описанный Атавой ) началась стремительная и бездумная распродажа произведений искусства, обмен культурных ценностей на деньги. Чтобы продолжать прежнее существование, помещикам нужны были средства, и поэтому на продажу шло все - поместья, земли, городские усадьбы. Почему при этом уничтожались или просто-напросто выбрасывались произведения искусства, объяснить никто не пытался . Причина была в том, что, несмотря на приобретенную нами внешнюю оболочку культуры, мы оставались варварами. И так как культуры у нас не было, то, рассуждая о прогрессе и мечтая об улучшении жизни, мы не в состоянии были постичь, что за этими понятиями - прогресс и улучшение жизни - стояло. В этом отношении мы и сейчас ненамного изменились.
И дочь Петра Великого, пышная и красивая Елизавета, увлекавшаяся вином и молодыми людьми, и считавшая себя европейски образованной Екатерина, называемая всеми Великой, любили роскошь . И хотя ни та, ни другая в искусстве ничего не понимали, тем не менее благодаря их притязаниям работы великих мастеров начали стекаться в Россию. Высшие слои русского общества из подражания двору скупали все подряд - бронзу, фарфор, картины, словом, все, что попадалось под руку, и таким образом в России постепенно накопилось много ценных вещей.
Потом появились русские художники, Левицкий, Боровиковский, Рокотов и некоторые другие. Их было немного, но все они были талантливы, и их работы заполнили лавки толкучего рынка. Кулаки, небогатые буржуа и просто гоняющиеся за наживой люди, которые превратили купленные ими особняки в фабрики, были счастливы получить хоть какие-то деньги за ненужную им мебель и произведения искусства, наполнявшие эти особняки. Из городских усадеб, приобретенных этими людьми, словно ненужная рухлядь, выбрасывалась старая мебель, вместо нее появлялась новая, модная, громоздкая и уродливая - уродливая бронза, купленная у Кумберга , ужасная живопись, купленная у Кузина в Гостином дворе, и массового производства мебель из орехового дерева, покрытая лаком. Я вспоминаю одну богатую, образованную даму, которая, заказав в Гостином дворе комплект модной мебели, приказала старую, Екатерининского времени, вынести во двор и сжечь. Случай этот был далеко не единственный.
Как-то я пришел с визитом к графу Клейнмихелю в его дом на набережной Невы; войдя в гостиную, я увидел, что вся мебель собрана в этой комнате в большую кучу - одних кушеток там было четыре штуки, XVIII века прекрасная мебель из лимонного дерева с золотыми инкрустациями. На вопрос, почему в комнате такой беспорядок, приятель ответил, что купил более современную мебель и от старой, как он выразился, рухляди желает теперь избавиться. Посредник предложил ему всего сто рублей, в то время как он сам хотел бы получить за нее три сотни. Эту мебель купил у него я для моего брата Миши; он как раз и хотел обставить свое поместье в Торосове, в Петергофском уезде, такой мебелью. В 1914 году антиквары предлагали за эту мебель уже 50 000 рублей и, скорее всего, заплатили бы вдвое больше. Хотел бы я знать, за какую цену продали ее господа-большевики, изъявшие эту мебель и предварительно убившие моего племянника .
Из потемкинского дома на Миллионной графом Голицыным-Остерманом-Толстым, унаследовавшим его, были целиком проданы интерьеры всех комнат вместе с картинами Левицкого и Боровиковского, среди которых были портреты предков графа. Продано все это было некому антиквару Смирнову, бывшему старьевщику, за сто рублей. Портреты кисти Левицкого до революции продавались за 15–20 тысяч рублей, позже за сотни тысяч. Тот же антиквар Смирнов, и не он один, скупал позолоченную бронзу времени Людовика XIV, которая сегодня стоит десятки тысяч франков, только для того, чтобы соскрести с нее золото; бронзу он потом продавал на вес .
Такого рода историй множество, но приведу только один пример, полагаю, что интересный. В Харьковской губернии Бахмутского или Изюмского уезда, точно сейчас не помню, было богатое поместье Донец-Захаржевского, набитое антикварными вещами. Этот меценат был убит, его имущество унаследовал его племянник по имени Похвостнев, который вскоре запил и в два года спустил все состояние. (Позже стало известно, что он и убил своего дядю и сам, уже в тюрьме, отравился.) Произведения искусства, находившиеся в поместье, начали распродавать, и кто знает, куда все эти богатства попали. Услыхав об этом, я отправился в поместье в надежде что-нибудь купить, но ничего уже не осталось, кроме разбитой вазы севрского фарфора, которую я увидел возле собачьей будки, - ее использовали в качестве миски для воды. Возвращаясь к себе, я обратил внимание на покрытый чем- то очень странным амбар с сеном. Я остановился и вышел посмотреть: вместо крыши сено защищал превосходный гобелен, стоивший не менее полумиллиона, но, разумеется, был он уже безнадежно поврежден дождем.
Все, что не было уничтожено доморощенными средствами, оказалось на рынке у продавцов, ничего не понимавших в искусстве и сбывавших его за гроши. Живопись продавалась каретами, и за карету живописи, включая и изделия из мрамора, просили 75 рублей.
Эти примитивные скупщики и были нашими первыми антикварами. Среди них попадались очень странные типы.
Торговцы живописью
Каждый торговец живописью, как правило, специализировался в каком-нибудь определенном виде искусства. Я знал одного, торговавшего только портретной живописью (жанр, в те годы привлекавший меньше всего). Иногда мне казалось, что я и был единственным, кто покупал портретную живопись, не считая тех, кто "по случаю" скупал портреты своих предков. Цена портретов была фиксированной: женский стоил 5 рублей, мужской - 3 рубля. Три рубля, впрочем, платили в том случае, если изображаемое лицо было в форме и с орденами, портрет без наград стоил на рубль дешевле. У этого торговца я приобрел превосходный портрет Батюшкова работы Кипренского (воспроизведен в книге "Кипренский в частных собраниях" , а также в книге великого князя Николая Михайловича "Исторические портреты" ) и портрет Беклешева кисти Боровиковского , портрет Аракчеева Лампи-старшего (репродукция в июльско-сентябрьском выпуске журнала "Старые годы" за 1911 г.) ; женский портрет Людерса (репродукция в том же выпуске) и портрет моего дедушки Ганнибала, подаренный нами Пушкинскому Дому, а также неизвестный портрет Пушкина, подаренный мною в Пушкинский музей, и многое другое.
Я упомянул тех, кто скупал "предков". Таких было довольно много, и часть их могла бы найти портреты своих настоящих родных, но им было лень искать и они удовлетворялись подменными родственниками. Так, князь Голицын , известный под именем Фирса, дядя жены моего брата Георгия и мальчик со знаменитой потемкинской "Улыбки", очень остроумный и странный человек, скупал для своего дома "предков" тоннами. "Какое это имеет значение, - говорил он. - Лишь бы дети и внуки принимали их за своих старших родственников, любили их и уважали". Однажды после большого званого обеда гости начали расспрашивать, кто есть кто на этих семейных портретах. "Это, - начал князь, глянув на меня и подмигнув, - моя бабушка. Даже и сейчас не могу смотреть на нее без слез. Как я любил ее!" И он принялся описывать ее. "А этот мужчина…" - и опять пошли описания да воспоминания. "Это удивительно, - сказала одна из дам, - насколько вы похожи на этого господина". И все согласились. "Да, хорошая кровь никуда не исчезает, - сказал Голицын, стараясь не смеяться. - Сидорова с Голицыным не спутаешь".
Портреты влиятельных сановников прошедших веков приобретались в основном сыновьями священников и людьми с незначительным социальным положением; они честно служили, становились дворянами, дослуживались до назначения в Государственный совет, и живопись начинала служить им свидетельством их родовитости. Некоторые из этих новорожденных дворян мне были знакомы; в кабинете одного из них висел портрет Румянцева-Задунайского , выдаваемого хозяином за своего дедушку.