Столица распоясалась с чисто русским размахом: выкупные свидетельства были еще налицо, имения еще не все проданы, а под непроданные "золотой банк" давал изрядные ссуды - и поехали. Да как.
"Широкая русская натура" разгулялась со всем размахом, да и вдобавок не к чему было ей приложить свои силы кроме как к дикому прожиганию жизни.
"Патриарх дикой жизни"
Небольшой рассказ об одном из самых практичных и неординарных представителей этого дикого времени может быть небезынтересен.
Отличные способности, знание закона, невероятно деятельная натура и не менее деятельный образ жизни первое место в этом диком мире обеспечили по праву за Николаем Николаевичем Сущевым , изображенным, если не ошибаюсь, Атавой и Боборыкиным под именами Орел и Саламатов .
Он и был патриархом дикой жизни . Не легкомысленный и легковесный прислужник в этом храме, но полный достоинства и очень влиятельный человек, можно сказать не преувеличивая, почетный член в самых избранных деловых кругах Петербурга.
Сущев был уже немолодым человеком, он был выпускником Школы правоведения и в свое время служил обер-секретарем или обер-прокурором Сената, точно уже не помню. В тяжбе между двумя польскими магнатами он ухитрился быть негласным поверенным не одной, а обеих сторон. Дело, как видите, если не чистое, то беспроигрышное. Проигравшая сторона, надо полагать получившая заранее некие гарантии от Сущева, представила все необходимые доказательства министру юстиции Замятнину , плохому администратору, но отличному и честному человеку. Дело было вскоре после введения судебных уставов. Замятин вызвал Сущева к себе.
Чтобы оценить последовавший между ними разговор, всю красоту этого разговора, надо представить себе Сущева. Даже в начале нынешнего века фигура Сущева была известна всем в Петербурге, начиная от извозчиков и школьников и кончая Царем. Вообразите себе непомерную тушу бегемота, красную рожу с ярко-рыжей бородой и волосами, хитрые маленькие глаза поросенка - и вы получите его портрет. Ездил он из кокетства на рыжих, как он, лошадях, с рыжим кучером, в санях, покрытых рыжей полостью. Выезд этот знал весь Петербург.
Показал Замятин Сущеву письменные доказательства. Тот не спеша надел пенсне, не спеша прочел, с сожалением посмотрел на министра и с прискорбием покачал головой:
- Попались вы, Ваше Высокопревосходительство. Что же вы полагаете делать? Положение ваше прямо трагичное.
Замятин изумился:
- Мое? То есть ваше.
- Мое? Почему?
- Я вас отдам под суд.
- Э, полно, Ваше Превосходительство. Разве такой скандал допустить возможно? Судебная реформа, святость суда, неподкупность судей - и вдруг сам обер-прокурор Сената замешан в такой грязи. Подумайте только.
Замятнин подумал.
- Сегодня же подайте прошение об отставке.
- Могу, но только под двумя условиями. Увольнение с чином тайного советника и с придворным званием. Иначе не согласен.
Требования его были исполнены.
Эту историю я слышал своими ушами - не поверите, от кого, - от самого Николая Николаевича Сущева. Под веселую руку он любил рассказывать, "как он поразил воображение наивного Замятина" .
Сущев, выйдя в отставку, начал орудовать и, благодаря своим юридическим знаниям, связям в административных кругах, выдающемуся уму и выдающемуся нахальству и гениальной беззастенчивости, вскоре стал великим человеком. Он писал уставы для акционерных обществ, за что брал сотни тысяч, директорствовал везде, за что получал тоже сотни тысяч, а главным образом "проводил" дела с душком или без оного, за что уже цапал иногда фантастические куши. И несмотря на это, денег у Сущева не было. Он после смерти семье состояния не оставил. На бирже он не играл, за свой счет дел не делал, а заработанные десятки миллионов проел, пропил, проиграл в карты, истратил на кокоток, извел бесследно. Любовниц он держал по нескольку разом и развлекался еще на стороне. Что он мог выпить и съесть, вернее проглотить, уму непостижимо: на десять человек с избытком хватило бы.
Раз мы с Сущевым в одном поезде должны были ехать в Одессу. Я пообедать не успел и подошел на вокзале к буфету, чтобы закусить, когда приехал Сущев, как он мне сказал, прямо с заказного обеда от Донона. На буфете стояли два громадных блюда с расстегаями, которые Никита Егоров, известный повар Николаевского вокзала, делал восхитительно. Я съел один и похвалил.
- Почем возьмешь? - спросил Сущев у буфетчика.
- Пятнадцать копеек.
- Дурак, я спрашиваю, что возьмешь оптом.
- За блюдо?
- За оба.
- Столько-то.
Сущев уплатил и начал один за другим бросать в пасть, вернее прямо в утробу, потому что даже не жевал, - и вмиг все проглотил.
- Еще есть?
- Нет.
- Жалко, пирожки очень хороши.
И во всем такой размах. Приехали в Одессу и вечером ужинали с актрисами. Накануне выпал снег, и установилась на редкость хорошая санная дорога. Одна из дам выразила сожаление, что нет троек. "Хорошо бы прокатиться". И он тут же телеграфировал в Москву выслать четыре тройки. Когда они прибыли, снег уже сошел. В другой раз после маскарада за ужином у Пивато на Морской одна из масок пожелала сыграть на фортепиано какую-то шансонетку.
- Дай нам кабинет, где есть инструмент.
- Все заняты.
- Ну, пошли напротив к Гроссману и купи.
Разбудили Гроссмана и часа через два привезли. Мы уже одевались, чтобы ехать домой.
- Что прикажете с фортепьяном делать, Николай Николаевич?
- С фортепьяном? Возьми себе на чай.
Обобрать акционерное общество, конечно на законном основании ("работа у меня чистая, - говорил он, - когда Сущев орудует, и комар носа не подточит"), ему ничего не стоило. Но, подвернись бедный, он опустит руку в карман, вынет, не считая, полную горсть бумажек и сунет.
На одном из общих собраний, на котором и я присутствовал, оказалось нужным сделать важное постановление, которое нужно было потом сообщить министру. Проект прочли.
- Ну, - сказал Сущев, - в этой редакции едва ли пройдет.
Попросили его проредактировать. Он согласился, сказав, что это будет стоить десять тысяч.
Сущев засел, принял глубокомысленный вид, долго возился. Публика мало-помалу разбрелась. Он переставил несколько слов, сделал несущественные изменения, опять перечел.
- Ну, теперь хорошо. - И подал председателю бумагу: - Велите переписать.
- Что вы, Николай Николаевич, столько времени возились с таким вздором? - спросил я.
- Нельзя, батенька, нужно же внушить этим идиотам, что без помощи Сущева ничего путного не выйдет.
Бери выше
Два года я провел в ничегонеделании, ведя жизнь глупую и бесцельную, и настал такой момент, когда такая жизнь стала казаться мне совершенно невыносимой. Знакомых у меня было много, но близких друзей, с которыми можно было бы говорить откровенно, не было совсем. Мои сестры находились в Италии, Дохтуров - в Белостоке. Я часто виделся с моим братом Мишей, но за последнее время и без всякой видимой причины наши отношения изменились. Честолюбивым мой брат был всегда, но успешная карьера и жизнь среди высших слоев дворянства сообщили его честолюбию нечто неестественное. Теперь только от самого себя он получал удовольствие, только о самом себе мог говорить, все, к нему непосредственного отношения не имеющее, воспринимал как обузу и скрыть это даже и не пытался. От старого Миши в нем оставалось все меньше и меньше.
Весной он опять приехал в Петербург. В городе ходили слухи, что его ждет высокое назначение, но со мной он об этом не говорил. Я спросил его, есть ли что-нибудь в этих слухах реальное. Миша смутился и странно засмеялся.
- Ты тоже в это веришь? Нет, бери выше!
- Еще выше? Чего же ты тогда ожидаешь?
- Все относительно, - сказал Миша со страстью. - Что кажется желанным одному, для другого никакой ценностью не обладает.
Вчерашний кумир может завтра превратиться в ничто, а те, на которых мы с презрением смотрим сегодня, завтра станут кумирами. И знаем ли мы, что нам готовит судьба? Ведь это она заключила Наполеона в тюрьму на маленьком острове, и она же вознесла картузника Комиссарова на такую высоту, мечтать о которой еще утром ему и в голову не могло прийти . Быть может, мне судьба готовит гибель, а быть может - славу. Такую славу, о которой и подумать жутко. - Он замолчал и вдруг с силой стиснул мою руку. - Брат, - сказал он. - Любимый, ты тоже станешь частью этой славы.
Заметив мое изумление, почти страх, он рассмеялся.
- Ты кажешься совсем таким же, каким был ребенком в своей солдатской форме. Игру ты принимал за реальность и никогда не замечал, что я дурачу тебя.
Но затем Миша заговорил своим обычным голосом и сказал, что его назначение должно состояться через пару дней и что Государь накануне уже упомянул о нем. Он был счастлив этим назначением, был в хорошем настроении, шутил, и я опять почувствовал в нем прежнего любимого Мишу. Лед последних пяти месяцев растаял, и мы опять, не скрываясь друг от друга, говорили о том, что радовало его и что угнетало меня. Но я так и не смог избавиться от ощущения, что он что-то скрывает от меня. Из дома мы вышли вместе, и, уже сидя в коляске, он улыбнулся мне своей очаровательной улыбкой:
- Что касается судьбы, я не шутил. Даже абсолютно невозможное может случиться, если это судьба. Ты еще это сам увидишь.
Последняя карта
Миша уехал, а я отправился к Дюссо ужинать. У Дюссо я встретил веселую компанию гусаров, и после ужина все отправились в Царское Село играть в карты. Миротворцев, наш атташе в Вене, недавно получивший в наследство миллионы, метал банк, и в этот день ему везло. Он уже выиграл около 100 тысяч, и понемногу все игравшие начали отходить от стола. Я присоединился к ним. В этот вечер я уже проиграл много - более половины выигранной Миротворцевым суммы составил мой проигрыш.
- Вы что же, испугались? - спросил меня вдогонку Миротворцев.
- У меня нет денег.
- Какая ерунда. Пришлете потом.
- Не раньше чем через неделю.
- Даже и через месяц.
- Хорошо, - сказал я и опять сел за стол.
- Последний поезд уходит через двадцать минут, - сказал кто-то рядом со мной и потянул меня за рукав. - Не играйте. Видите, ему везет. Вы проиграете последнее.
Я встал.
- Мне действительно надо идти.
- Только три карты, - сказал Миротворцев. Я опять сел и выложил пачку денег. Моя карта была бита. Я проиграл еще 50 000 тысяч. Я еще раз поставил на такую же сумму и опять проиграл.
- Поставьте все деньги, - прошептал мне кто-то.
Я поставил 150 000 тысяч, Миротворцев начал сдавать, бесконечно долго. Вдруг мне пришло в голову, что я и понятия не имею, в каком положении мои финансовые дела, я вспомнил, что за последнее время потратил громадную сумму, что я все время проигрывал и что 300 000 у меня просто нет. Если и эта карта сейчас будет бита, мне останется один выход. На моем лбу выступил холодный пот, я перестал смотреть на мои карты, медленно падавшие на стол.
- Ах, - услышал я и очнулся.
Карта была сдана, я отыгрался полностью. Мы встали и вышли.
- Приглашаю вас завтра к себе домой, - сказал Миротворцев, уже сидя в коляске. - Завтра я отыграю то, что потерял сегодня.
- Ни завтра и никогда, - сказал я. - Эта карта была моей последней. Я больше не играю.
Все засмеялись.
И слово я сдержал. После этого вечера я никогда не играл. Случай этот меня вылечил. Судьба спасла меня, и желания испытывать ее еще раз у меня не было.
В эту ночь я долго не мог заснуть. Я вспоминал свой странный разговор с Мишей, думал об игре в Царском Селе, вспоминал мечгы своей юности и действительность, которая так от них отличалась. Судьба! Как необъяснимо ведет она себя с нами. Иногда милосердно, иногда жестоко. И как странно она вознесла этого Комиссарова, о котором мне сегодня напомнил Миша.
Некоторым везет
Пятьдесят лет назад говорить о случае Комиссарова было решительной глупостью. Говорили о нем в те дни столько, что от одного звука его имени становилось нехорошо. Комиссаров и его судьба были самой злободневной темой. Теперь Комиссаров забыт и является всего лишь эпизодом в истории России. В настоящее время, вероятно, само имя его известно немногим.
Когда в 1864 году, если мне не изменяет память, Каракозов у ворот Летнего сада со стороны Невской набережной выстрелил в Александра II , то, согласно официальному сообщению, картузник-крестьянин Комиссаров толкнул руку Каракозова - и убийца промахнулся. Следствие по этому делу быстро выяснило, что в парке Комиссаров оказался случайно. После того как он целую неделю пропьянствовал, его выгнали с работы; бесцельно шатаясь по городу, он случайно забрел в этот день в сад. Неофициальное следствие по этому делу, подтвержденное спустя несколько лет генералом Никифераки, бывшим в то время секретарем правительственной комиссии по этому делу, пришло к другому заключению.
Удар по руке, если таковой был (может быть, кто-то случайно и толкнул руку убийцы), был произведен не Комиссаровым, а кем-то совсем другим. Комиссаров просто испугался, услышав выстрел, и выбежал из сада. Проходящий мимо генерал Тотлебен , знаменитый защитник Севастополя, а также умный и хитрый царедворец, услышав выстрел и увидев убегающего ремесленника, подумал, что это убийца, и задержал его. Но, почти в ту же минуту услышав от полицейского, что убийца задержан, но что ищут человека, толкнувшего его руку и тем самым спасшего Царя, он решил, что найти спасителя было бы совсем не лишним. Тотлебен объявил, что задержанный им человек и есть тот самый спаситель. Он представил Комиссарова Царю. Очень кстати пришелся тот факт, что этот мастеровой оказался родом из Костромской губернии, России одного спасителя. Ивана Сусанина, уже давшей, - в произошедшем все тут же увидели перст Божий. Царь Комиссарова поцеловал, наградил большой суммой денег, приказал отныне называть его Комиссаровым-Костромским и вручил его тому же Тотлебену для обучения хорошим манерам, необходимым для следования по предстоящей дороге чести. А Россия ожила: по подписке Комиссарову собрали около 2 млн рублей; не могу гарантировать, что точно помню цифры, но, кажется, Москва собрала миллион и Петербург - полмиллиона, кроме того, ему купили дом в Петербурге, поместье в Костромской губернии, и он был возведен в дворянство.
В сатирическом журнале "Der Kladderadatsch" персонажи по имени Шульц и Мюллер ежедневно обменивались мнениями на тему той или иной политической новости, и в связи с покушением в газете появился на эту тему такой диалог:
Шульц: Ты знаешь, Мюллер, кто пытался убить царя?
Мюллер: Знаю. Дворянин.
Шульц: А кто его спас?
Мюллер: Мещанин.
Шульц: И чем стал теперь этот мещанин?
Мюллер: Дворянином.
В честь нового дворянина, которого все называли "спасителем" (его. жена, вульгарная женщина с красным лицом, звала себя "женой спасителя"), петербургское дворянство, купцы и прочие устраивали балы и обеды. Из патриотических соображений его повезли в Москву, а оттуда в другие города империи. Появились прически, платья и духи a la Komissarov; поэты славословили его в стихах, журналисты - в прозе . Но ничего хорошего из ученика Тотлебена не получилось. Комиссаров оказался талантливым только в одном - питии, и обучил его этому ремеслу не Тотлебен. За этот дар он мог благодарить природу.
Когда заметили, что превратить его в настоящего джентльмена с утонченными манерами не так-то просто, его зачислили в гвардию и облекли в голубую гусарскую форму. Превратившись в бесстрашного гусара, он начал пить еще бесстрашнее, а поскольку в этом был действительно велик, то умер. Так и погиб род знаменитого Комиссарова-Костромского, не успев расцвести пышным цветом. К сожалению, такая же участь постигла и многие другие наши исторические семьи. Наши великие герои не оставили после себя наследников. Нет больше в России князей Потемкиных-Таврических, графов Разумовских, Мамоновых или Зубовых - но нет, я ошибся, Зубовы остались. Один из них в настоящее время служит большевикам . Но это исключение. Большинство екатерининских "орлов" наследников не оставило.
Несчастный Миша
Наши жизни коротки, они словно трава; мы как цветок полевой, что быстро растет, а подует горячий ветер, и он умирает.
И ничто не укажет нам на то место, где он рос .
На следующий день после того знаменательного вечера, моего последнего вечера карточной игры, в город приехали Дохтуров и Скобелев и вместе с Мишей обедали у меня. Миша вдруг, после длительного периода, стал таким, каким был прежде, - счастливым, мудрым и обаятельным. Он провел предыдущий вечер вместе со Скобелевым у графини Ольги, которая спрашивала обо мне.
- Я хотел пойти к ней, но задержался там и… - и я упомянул имя человека польского происхождения, недавно переехавшего из Варшавы в Петербург и устроившегося в городе на широкую ногу. В его доме попадались самые разные люди.
Миша нахмурился.
- Ты напрасно бываешь у него.
- Почему?
- Сомнительная репутация. Говорят, что он служит… Вряд ли это пустые слухи.
- Отпетый негодяй, - сказал Скобелев. - Я его знаю по Варшаве.
Мне стало не по себе, слишком много и обо всем мы все говорили накануне в этом доме.
После обеда Миша, облаченный в парадную форму и со всеми знаками отличия, уехал в театр на какое-то торжественное представление. Мы трое остались сидеть до поздней ночи. Едва я уснул, лакей разбудил меня.
- Трепов прислал за вами полковника. Я сказал ему, что вы спите, но он велел разбудить вас.
Я оделся и вышел к посыльному.
"Кажется, я попался", - подумал я. Времена были неспокойные. С Треповым шутить было опасно, и, хотя я и знал его лично еще по Варшаве, мне стало не по себе. Полковник объявил, что генерал велел доставить меня к нему. Похоже, что произошло что-то серьезное. Трепов ночью был во дворце, чего обычно не случалось. Я оделся, и мы поехали. По дороге я немного успокоился. Миша был в Петербурге. Его назначение должно было произойти на днях. В государственных кругах он был своим. Если что-то серьезное, он за меня вступится. Несмотря на это, я вошел в комнату сатрапа не без страха. Манеры Трепова изысканностью и приятностью не отличались. Первой же своей фразой он меня словно поленом по голове ударил. Чего угодно, но не этого я ожидал.
- По Всемилостивейшему указанию Его Императорского Величества ваш брат Михаил Георгиевич отправлен мною в психиатрическую больницу Штейна .
- Он на самом деле заболел?..
- Абсолютно ненормальный, такой сумасшедший, как только бывает. А вы выпейте воды или лучше стакан вина. Садитесь, я вам все расскажу.