- Трудно мне там, - объясняет он свое бегство с приемов.
Журналистам, осаждавшим его вопросами о том, что ему больше всего нравится в Белграде, он весело ответил:
- Ваши недостатки!"
Вернувшись, Александр Иванович написал серию очерков о Белграде и о сербском народе.
Сербы продолжали оказывать материальную помощь писателям, а король Александр присылал коробки папирос Александру Ивановичу, похвалившему его любимый табак.
В 1934 году Александр Сербский, приехавший с визитом к французскому президенту республики, был убит вместе с министром иностранных дел Барту в Марселе. Барту был за советско-французскую дружбу, и фашистским кругам было на руку устранить такого министра и создать международный скандал.
На сербский престол вступил ненадолго сын короля Александра Петр.
Пособия прекратились.
Глава XXIII
БАЛЬМОНТ
Когда поэт-символист Константин Бальмонт появился в первые годы эмиграции в Париже, то между ним и Куприным возникла теплая дружба. На родине они были знакомы, но очень отдаленно. Его дочка Мирра была моей сверстницей, и мы довольно часто виделись в Париже.
Квартирка у Бальмонтов была тесная, со множеством книг. Некоторым он казался надменным. Длинные рыжие волосы, рыжая бородка, немного припухшие детские глаза; говорил он в нос, в особенности когда декламировал стихи. Он сразу потянулся к Куприну.
Его жена Елена мне показалась очень древней, хотя в то время она была еще, наверное, молодой женщиной. Но невероятная любовь к Бальмонту превратила ее в темноликую, беззубую, высохшую мумию, в которой жили только странные трагические глаза. Одета она была всегда во что-то непонятное, небрежное, мятое…
Их дочь Мирра, названная так в честь поэтессы Мирры Лохвицкой, была похожа на отца. У нее были такие же чуть припухшие глаза, ясная детская улыбка, открывающая маленькие редкие зубы. Она очень хорошо училась, писала стихи и гордилась своим отцом.
Прадед Бальмонта, по словам его второй жены, Е. А. Андреевой, был сержантом кавалерии императрицы Екатерины Второй, по фамилии Баламут. В течение времени фамилия Баламут как-то превратилась в Бальмонт. Отец поэта служил и жил в г. Шуе, а в семи километрах от города владел именьицем, где родились его семь сыновей.
Бальмонт был очень эрудирован. В свое время он изучал языки лишь для того, чтобы читать поэтов в подлинниках. Он знал французский, английский, немецкий, греческий, латинский, итальянский, испанский, польский, литовский, чешский, норвежский, датский, шведский языки. Хуже знаком был он с грузинским, а также японским и санскритским. Бальмонт переводил на русский язык очень многих поэтов.
После первого, неудачного брака он женился на Екатерине Алексеевне Андреевой. Они много путешествовали, жили в Италии, Испании, очень долго в Париже, потом некоторое время в Оксфорде, куда его пригласили читать лекции о русской поэзии.
О многосторонности интересов Бальмонта можно судить по его письму к матери.
"Что же мне все-таки сказать о своей духовной жизни? Я читаю с утра до вечера, я ищу в книгах того, чего нет в жизни. Читаю по-французски книги Ренана по истории еврейского народа, книги разных авторов о демонизме, современные романы, современных поэтов; по-английски - "Потерянный рай" Мильтона; по-немецки - книгу Куно-Фишера о Шопенгауэре, статьи Гельмгольца по естественным наукам, специальные книги по истории средних веков; по-итальянски - Divina Comedia Данте; по-датски - статьи Брандеса о датских поэтах; по-испански буду читать с сегодняшнего дня "Дон-Кихота". Таким образом, как видишь, пребываю в обществе гениев, ангелов, демонов. Стихов я почти не пишу. Вообще писать мне теперь ничего не хочется. Знакомлюсь с живописью и с историей искусства. В этом отношении Катя мне очень помогает, так как она с историей искусств знакома гораздо более, чем я.
Для меня знакомство с великими картинами в оригиналах открыло совершенно новый мир. Мне хочется подробно знакомиться с историей живописи, и я уже прочел несколько специальных книг.
В Национальной библиотеке в Salle des Estempes собрана богатейшая коллекция воспроизведений различных шедевров различнейших стран и эпох, и с будущей недели мы будем вместе с Катей подробно знакомиться с произведениями китайской и японской живописи, в которой так много совершенно нового, свежего, оригинального. Театром мы оба интересуемся мало".
Бальмонт был одним из первых поэтов-символистов. Он был символистом не для позы и не из желания, как многие его последователи, быть оригинальным, - он видел и чувствовал именно так.
Марина Цветаева писала про Бальмонта:
"Бальмонт - "творец-ребенок"… Бальмонт, как ребенок - и работает и играет… Победоносность Бальмонта - победоносность восходящего солнца… Нет, не русский Бальмонт… заморский Бальмонт. В русской сказке Бальмонт не Иван-Царевич, а заморский гость, рассыпающий перед царской дочерью все дары жары и моря… У меня… всегда чувство, что Бальмонт говорит на каком-то иностранном языке, каком не знаю, - бальмонтовском".
А Горький сказал о нем:
"Бальмонт вообще большой, конечно, поэт, но раб слов, опьяняющих его".
Звонкие стихи Бальмонта - выражение его душевных переживаний, чувств, мыслей, мечтаний. Писал он их на одном порыве и никогда ничего не переделывал, даже если ему указывали на какие-нибудь ошибки. Его жена Екатерина Алексеевна вспоминала, что для него, как для ребенка, не было прошлого, не было и будущего, было только одно настоящее.
Бальмонт предпочитал женское общество и всегда был в кого-то влюблен. "Любить любовь", - говорил он. Его успех у женщин даже невозможно объяснить. Его любили женщины с чистыми душами, женщины самоотверженные. И так почти до конца его жизни, не говоря уже о толпах обожательниц, готовых броситься к его ногам.
Бальмонт принимал все эти фимиамы любви как нечто совершенно нормальное и не хотел считаться с возможностью ревности или недовольства.
В 900-е годы, в Париже, он встретился с молодой студенткой-математичкой Еленой Цветковской, которая полюбила его фанатично. Постепенно она прочно вошла в его жизнь, у нее родилась дочь Мирра.
Мировая война застала Бальмонта в Париже.
В Москве в это время в Камерном театре шли пьесы Калидасы и Кальдерона в переводе Бальмонта. Он рвется на родину, но ему удается вернуться только в 1915 году. Импресарио Долидзе, тот, который устроил поездку с лекциями Куприна и многих других, устраивает поездки Бальмонта в 1915 году на Кавказ и по всей России с выступлениями "Поэзия, как волшебство" и также с его переводом Руставели "Витязь в тигровой шкуре". Всюду лекции пользовались громадным успехом. Вернувшись, он мечется между Москвой и Петроградом, между двумя семьями, двумя женщинами. Параллельно у него масса романов. "Я устал от чувств, - говорил он. - Если бы все мои любови волею бога превратились в сестер моих, любящих друг друга, а ко мне, не считаясь, устремили бы лишь сестрины любови, я, вероятно, вздохнул бы с безмерным облегчением. Больше яда в любви, чем меда. Или нужно любить, как Дон-Жуан. А этого последнего мне что-то в сердце давно уже не позволяет".
Революцию Бальмонт воспринял и восторженно и растерянно.
Москва, 1919 год, 27 декабря. Ночь. Из письма Бальмонта к жене Екатерине Алексеевне:
"…Меня призвали в Чрезвычайную комиссию. Был донос на меня, будто я в непосредственной связи - с чем, ты думаешь - с Принцевыми островами! Там кто-то под моим именем напечатал какие-то стихи против советской власти. В белогвардейской газете. Я объяснил, что никуда таких стихов я не посылал, да у меня их и нет, и я абсолютно чужд политики… Следователь - усталая женщина в пенсне, спросила меня, каковы мои политические убеждения. Я скромно ответил: "Поэт". Меня отпустили. Изумительная история!"
"…Некоторых черт в поэте никогда не бывает, - говорил Бальмонт. - Так, поэт изменчив, он изменчивей морской волны, но никогда поэт не был изменником. Измена, изменничество, низость, предательство несовместимы с достоинством поэта, и я не знаю в истории ни одного поэта, который бы предал свою родину".
В 1920 году Бальмонт через А. В. Луначарского получает командировку на год в Париж. Но, не сдержав своего слова Луначарскому, он остается в эмиграции в Париже вместе с Еленой и дочерью Миррой.
Бальмонт начинает высказывать взгляды, враждебные советской власти. Но, несмотря на то что он, может быть, более других был приспособлен к жизни за границей, провел там много времени и имел колоссальные знакомства, ему также, как говорил Куприн, "не хватало крепкой душевной основы, - а все-таки там дом - захочу и поеду".
Вот отрывок из его стихотворения:
Я в старой, я в седой, в глухой Бретани,
Меж рыбаков, что скудны, как и я.
Но им дается рыбка в океане,
Лишь горечь брызг - морская часть моя.
Отъединен пространствами чужими
Ото всего, что дорого мечте,
Я провожу все дни, как - в сером дыме.
Один. Один. В бесчасье. На черте.
Мелькают паруса в далеком море,
Их много, желтых, красных, голубых,
Здесь краска с краской в вечном разговоре,
Я в слитье красок, темных и слепых.
Мой траур не на месяцы означен,
Он будет длиться много странных лет.
Последний пламень будет мной растрачен,
И вовсе буду пеплом я одет.
Много писем писал Бальмонт из-за границы своей жене Е. А. Андреевой, единственной женщине, которую он любил всю жизнь. Любовь к родине и к ней, тоска по ним как бы сливаются воедино.
Об этом свидетельствуют его письма к Екатерине Алексеевне; не могу не привести несколько отрывков из них.
"1920 г. 26 декабря, Париж.
Бледное утро.
Милая, мне хотелось бы написать тебе что-нибудь радостное и толковое, но, каюсь, не могу. Внешне жизнь идет ровно и на вид хорошо. От лекций, книг, и газетных статей, и стихов в газетах притекают монеты, но их едва хватает на текущие расходы. Полгода вертелся и вывернулся. Хочу думать, что не провалюсь и в следующие полгода. Но все это скучно и утомительно…
Я знал, уезжая, что я еду на душевную пытку. Так оно и продлится. Что ж, из сердечной росы вырастают большие мысли и завладевающие напевы. Я пишу. Мои строки находят отзвук и будут жить. Меня больше это не радует никак.
Я хочу России. Я хочу, чтобы в России была преображающая заря. Только этого хочу. Ничего иного…
…………………………………………
Милая, любимая Катя, через все страны кричу: "Люблю тебя!"
Твой Рыжан".
"1922 г. 5 февраля
Милая, родная моя Катя, мне так странно тебе писать, точно я пишу на Луну. Такой недостижимой мне кажется сейчас Москва.
А между тем все мысли идут туда, все чувства туда стремятся, и я почти никогда не перестаю жалеть, что я уехал. Я живу призрачно, и нельзя здесь жить иначе, потому что, оторвавшись от родного, я ни к чему не прижился здесь. Я, правда, как и в Москве это было, весь в своих мыслях, в своей работе, в стихах, в грезе. Но то, что меня читают беженцы, мне в конце концов все равно, воистину безразлично, за самыми малыми исключениями. Если бы мои писания доходили в Россию, это было бы совершенно другое. Но вряд ли туда что-нибудь достигает.
…………………………………………
Любовь моя! Катя моя! Как мне хотелось бы увидеть тебя, обнять тебя, поцеловать, прижаться и слушать, как бьется твое сердце, это удивительное сердце, лучше которого нет другого на Земле. Это сердце, по прихоти своей, полюбило меня. Я знаю, что не стою этой любви, я, всегда бегущий и убегающий, как тень на воде от летучего облака. Ах, моя новая книга стихов называется "Пронзенное облако!" …Милая, милая моя, я всегда тебя любил с первой минуты…"
"1922 г. - 19 июня.
Моя милая Катя, чувства могут передаваться на расстоянии от сердца к сердцу без какого-либо внешнего способа, - а мы оба знаем, что при известной степени напряжения они наверно передаются, - ты должна чувствовать, ты не можешь не знать, что я все время о тебе думаю, помню тебя, не забываю никогда, с болью и радостью ощущаю неизменно, что такой милой и любимой, как ты, нет и не может быть другой на свете…"
"1922 г. 14 августа.
Пески и сосны… Помнишь, как нам было хорошо когда-то с тобой в Биаррице?
Столько любви, и молодости, и счастья было в нас, и как пело сердце, в прозрачном любующемся сознании - непрерывающаяся пряжа все новых и новых мыслей и образов. Там я написал много страниц, которые навсегда останутся певучим знаком моей души, твоей души, нашей любви. Там я был только с тобой, никогда ни с кем другим, это наш Океан, наше Солнце, наш, только наш, могучий вал, хоть мы стояли с тобой высоко над водой! Моя милая, я объехал чуть не всю Землю и видел все океаны, но такого Океана, которому именно там я пропел свою песню - "Океан мой древний прародитель", - такого высокого плещущего Океана, который жил и манил всеми празднествами сил - перед нашими глазами и в двух наших сердцах, я не видел уже нигде и никогда".
Из письма от 12 марта 1923 года: "В Москву мне хочется всегда, а днями так это бывает, что я лежу угрюмый целый день, молча курю, думаю о России, о великой радости слышать везде Русский язык, о том, что я Русский, а все-таки не гражданин вселенной, и уж меньше всего гражданин старенькой, скучненькой, серенькой Европы…"
"1924 г. 15 сентября.
Шатэлейн.
Золотое утро.
О, поэты, сколь они непоследовательны! Я был последователен, когда тебе и мне светили наши зори, первые зори, и вторые, и третьи. Но тогда я последовательностью в своих неукрощаемых причудах и беспутствах столько раз тебя ранил, что, падая сейчас перед тобой на колени, говорю: Бессмертная моя любовь, моя Катя, моя радость, мое счастье, моя Беатриче, нужно было быть тобою, чтобы не бросить меня, не разлюбить, или не сойти с ума, или не умереть.
Благословляю Судьбу, что злой Хаос не захлестнул меня, ни тебя, и в бушевавшем Хаосе ты была прекраснее и совершеннее, чем сама о том можешь знать. Благодарю Судьбу, что она послала тебя как свет неугасимый в мою спутанную жизнь. Пройдя свой горючий путь и значительно возобладав над собою, я теперь боюсь ранить чужую душу, какая бы она ни была, какой бы тяжестью или помехой она ни вставала. Но мне жаль, что я не могу показать этого внимания воочию тебе, тебе, моей тебе. И мне жаль той свободной бессовестности, или внесовестливости, которая, рядом со старой совестью, и с добросовестностью, и с любовью лучезарной, жила в моем сердце, когда мне и тебе светили наши зори".
И наконец, отрывок одного из более поздних писем, - чувства поэта не изменились:
"1933 г. 13 января
Моя милая Катя, родная и вечно-любимая, всегда-всегда ты со мной, в яви и во сне. Нет почти ни одной ночи, когда бы ты не снилась мне, с ярко-сияющими черными глазами, полными живой улыбчивости. И всегда бывает так, что я во сне впадаю в кажущиеся мне безысходными затруднения, - неотмыкающиеся двери, крутые лестницы, путаные переходы, - и в минуты, когда гибель уже настала, ты, весело смеясь, протягиваешь свою милую красивую руку и спасаешь меня".
Тоска все время растравляла душу поэта. Вот одно из его характерных стихотворений:
Я шел в ночи пространствами чужими,
Полями, виноградниками, в даль.
Моя душа была как в едком дыме,
Меня вела незрячая печаль.
Я потерял, давно и безвозвратно,
Желанных снов раскидистый узор.
Чужая ночь дышала ароматно,
Не с ней вступал я в детстве в договор.
Не этих звезд мне ворожили звенья,
Я потерял в путях свою страну.
Прилив ушел, и я, как привиденье,
Средь раковин морских иду по дну.
Прожив некоторое время в Париже, Бальмонт потянулся к своему любимому Океану. Он пишет Куприну оттуда:
"St. Brevin-les-Pins Villa Ferdinand
1921.IХ.13
Мой милый Куприн.
Я жалею, что мы далеко друг от друга и не можем вместе испить по доброму стакану белого или красного сока деятельницы грез, лозы. Посылаю Вам сонет Natura Naturas, написав который я как раз исполнился чувством, выраженным мною только что.
Я не согласен с Вами касательно Океана и Моря. Именно приливы и отливы я люблю. В них ритм того Миротворческого Ткацкого Станка, который своим качаньем внушает мне много-много напевов, внушил мне добрую половину моих стихов. На берегу Океана я никогда не чувствую себя ни маленьким, ни одиноким, ни в Пустыне, ни в безнадежности. А пересыпчатый песок дюн - живое мерцающее знамение вечно творческих пересозданий, в которых не теряется нить и каждая, самая невидная, жизнь входит своей действенной частью в создание ковра под ноги Его.
Что Вы пишете? Что Вы слышите?
Обнимаю Вас. От моих привет Вам и Вашим.
Любящий Вас К. Бальмонт".
"1921.XI.2
Ну что ж, мой милый. Мысли жарки,
Когда причуда бытия -
(Твоя беда - беда моя!)
Нам денег не дает на марки,
И шлет заботы, как подарки.
Пусть мы бессильны написать
В пристойно замкнутом конверте.
Зато (какая благодать!) -
Запеть мы можем: "Люди, верьте",
Не люди, только звери вы,
Одушевленные предметы,
Вы полутени, силуэты
В волшебном адском фонаре,
А люди, души - лишь поэты.
Им Солнце светит на заре,
Им перевязь плетут туманы,
Им лес, как белке в час пиров,
Дарит орехи и каштаны,
Им блеском плещут океаны,
Даруя жемчуга стихов.
К. Бальмонт".
"1921.Х.22
St. Brevin-les-Pins. L. Inf. Villa Ferdinand.
Милый Александр Иванович, отчего Вы не откликнетесь? Или Вы не получили, давно - уже - мое письмо со стихами? Как Вы живете? Пишете ли что? Как здоровье?
Мы здесь целых три недели наслаждаемся не светлой осенью, а буквально вторым летом, и более теплым, чем первое. Я все время пишу стихи и отдыхаю душой от шумного и поглупевшего Парижа. Звездные ночи, тишина, океанская песня, стихи. Если бы больше было монет, было бы вовсе хорошо.
Все шлют привет. Обнимаю Вас.
Ваш К. Бальмонт".
Бальмонты снова вернулись в Париж, поселились около Люксембургского сада.
Мирра посещала Сорбонну, витала в высших интеллектуальных материях, а я в то время увлекалась кино и танцами, - она меня немножко презирала.
Я помню, как-то мы были и в гостях у Бальмонта. Сидя за столом, после нескольких бокалов вина Бальмонт впал в высокопарный стиль. Говорил сложно, с невероятной гордостью. Его семья внимала благоговейно. Но вдруг он встретился с прищуренными глазами Куприна, запнулся, потом ясно улыбнулся, залился звонким смехом, сразу же стал обаятельно простым. Наверное, в один из таких вечеров он посвятил Куприну эти стихи: