Господи, думаешь, что же это такое? Разве это жизнь? разве можно так жить? Зачем же? Голубчик, родной, научите меня, что мне делать с собой - с своими мыслями? Такой хаос в голове, что и сказать не могу!.. Одно знаю, чувствую, что верить надо, сильней верить во что-нибудь, да не могу! Во что? Научите! Почему я к Вам так пишу - сейчас скажу: помните, когда мы в Перми бегали с Верой посидеть к Вам, послушать Вас! а я была еще совсем, совсем неразумной глупенькой девочкой - с стремлениями к пользе и добру (должно быть, такими же глупыми, какой была и я сама), а Вы так хорошо говорили, что только сильнее хотелось этого добра - и так хорошо делалось на душе от Ваших слов, и верилось во что-то… и потому, что не фразы то были, - это чувствовалось! И смотрела я на Вас тогда, как на что-то высшее, чем обыкновенные люди, и самой хотелось быть такой… Помню я себя такой - и люблю! И не могла я и Вас забыть, потому что Вы невольно действовали на меня так, что заставляли хотеть быть лучше! И до сих пор - я Вас помню, уважаю и люблю! и люблю! потому что это не забывается.
Если бы я была уверена, что Вы не посмеетесь надо мной и моими бреднями, - а отнесетесь так же хорошо, как прежде, - я бы очень много написала Вам о своей жизни. Голубчик! Напишите мне несколько хороших слов! Если бы знали Вы, как мне это нужно! Как жизни, и не фраза это! Ей-богу, нет! Я уверена, что Вы мне напишете! Ведь да? С нетерпением буду ждать Вашего письма! Ради бога, напишите скорей, хотя и 23-летней женщине, но в то же время - ужасно глупой, взбалмошной, неприкаянной девчонке".
Вскоре после этого письма ей удалось осуществить свою давнюю мечту. Она приехала в Москву, где сняла Шалапутинский театр, назвав его театром Абрамовой. Там впервые был поставлен "Леший" Чехова, вскоре разгромленный критикой. Театр этот довольно быстро прогорел из-за административной неурядицы и беспорядочного ведения дела. В 1886 году умерла в Перми мать актрисы. Марии Морицовне пришлось позаботиться о своих младших братьях и сестренке, что в какой-то мере отвлекло ее от скорби о погибшем театре. В 1890 году она подписала договор на гастроли в Екатеринбурге, куда переехала вместе с семьей. Там она встретилась с Маминым-Сибиряком.
О первой встрече с ним Мария Морицовна написала Короленко из Екатеринбурга примерно в августе 1890 года:
"Был у меня сегодня Мамин-Сибиряк. Я говорила в первый день приезда, что хотелось бы с ним познакомиться, - ему передали, и вот он нанес мне визит - и очень понравился, такой симпатичный, простой…"
Мамин-Сибиряк пишет об этой встрече более подробно:
"Первое впечатление от Марии Морицовны получилось совсем не то, к какому я был подготовлен. Она мне не показалась красавицей, а затем в ней не было ничего такого, что присвоено по штату даже маленьким знаменитостям: не ломается, не представляет из себя ничего, а просто такая, какая есть в действительности. Есть такие особенные люди, которые при первой встрече производят такое впечатление, как будто знаешь их хорошо давно. Именно под таким впечатлением я откровенно заметил:
- Я могу только удивляться, Мария Морицовна, что вы забрались в нашу глушь… Думаю, что это печальная ошибка и что вы не выживете у нас даже одного сезона.
- Я постоянно служила в провинции, а затем у меня есть кое-какие дела именно здесь.
Она даже вздохнула, и какая-то больная улыбка осветила это чудное молодое лицо, полное такой чарующей внутренней красоты. Это было одно из тех удивительных лиц, в которые нужно было вглядеться и которые, чем больше в них вглядываетесь, тем больше вам нравятся. Меня поразила красота выражения и та дорогая простота, которая сказывалась в каждом движении.
…Из разговора с Марией Морицовной я убедился, что с другими актрисами она имеет мало общего, как женщина образованная, интересы которой не ограничиваются исключительно театральной сферой. Мы говорили о литературе, писателях, последних книжках, новых журналах, и я еще раз убедился, что имею дело с серьезно образованным человеком, много думавшим и передумавшим".
О первом спектакле, в котором он увидел Марию Морицовну, Мамин-Сибиряк пишет:
"В первый раз я увидел Марию Морицовну в "Нищие духом", - она играла Кондорову. Как теперь помню этот спектакль. Скажу опять, что я шел в театр с некоторым предубеждением, которое питаю вообще к гастролерам. Видел я их на своем веку достаточно и хорошо знаю, чего стоят стереотипные газетные рецензии. Мария Морицовна хотя и не была патентованной знаменитостью, но о ней знали и в нашем захолустье. В первом же действии, когда я увидел Кондорову, все сомнения рассеялись. На сцене Мария Морицовна была замечательной красавицей. Это была действительно красота, и красота поражающая, колоритная, эффектная… Каждое движение, каждый жест, взгляд - была красота уверенная, спокойная, полная самой собой. И все гармонировало одно с другим".
Надежда Васильевна Остроумова, известная журналистка, уроженка Перми, в своих воспоминаниях о Мамином-Сибиряке пишет:
"Во время гастролей Абрамовой в Екатеринбургском театре я была рецензентом и имела особое место в театре. Каждый раз, когда выступала Абрамова, Мамин приходил в театр. Его место было рядом со мной. В антрактах Дмитрий Наркисович не выходил в фойе, а бывать за кулисами ему было запрещено Абрамовой. Я тоже оставалась на месте, предпочитая беседу с ним прогулке в фойе, и мы подолгу разговаривали… На моих глазах происходило перерождение Мамина в другого человека, вызывавшее сначала мое удивление, а потом глубокое сочувствие. Это уже был совсем не тот человек, которого я знала раньше. Куда девался его желчно-насмешливый вид, печальное выражение глаз и манера цедить сквозь зубы слова, когда он хотел выразить свое пренебрежение к собеседнику. Глаза блестели, отражая полноту внутренней жизни, рот приветливо улыбался. Он на моих глазах помолодел. Когда на сцене появлялась Абрамова, он весь превращался в слух и зрение, не замечая ничего окружающего. В сильных местах роли Абрамова обращалась к нему. Глаза их встречались, и Мамин как-то подавался вперед, загораясь внутренним огнем, и даже румянец выступал на его лице. Когда опускался занавес, Дмитрий Наркисович обращался ко мне и вполголоса говорил: "Хороша?" Я кивала головой. Затем он, видимо, погружался в мечты. После спектакля он провожал артистку домой".
Мамин не пропускал ни одного спектакля. Смотрел ее в ролях Медеи, Маргариты Готье, Адриенны Лекуврер и Василисы Мелентьевны; последнюю он считал лучшей ролью Марии Морицовны. Очень портила впечатление уездная труппа. Актеры путали выходы, играли исключительно под суфлера. В сущности, играли по-настоящему одни гастролеры.
Мамин-Сибиряк вспоминал:
"Помню хорошо последнюю заветную мечту Марии Морицовны о народном театре.
- Он будет, этот народный театр, - убежденно повторяла она. - И если стоит работать, то только для него… Мое последнее желание - основать именно такой театр. Я убеждена, что он пойдет прекрасно, и я с удовольствием бы положила на него все свои силы.
Этой мечте не суждено было сбыться, но ее осуществление только вопрос времени".
В то время Мамин-Сибиряк начал писать повесть "Братья Гордеевы". Уже после смерти Марии Морицовны он передал черновик повести Фидлеру с надписью: "Эта повесть написана в пору любви и счастья… Да будет вечна память о той, которая любила автора и которую любил автор. Дарю эту рукопись другу Федору Федоровичу Фидлеру, 22 октября 1892 г.".
Страстная любовь этих двух известных людей вызвала много толков. Об этом даже писали в газетах. Мамин-Сибиряк и Мария Морицовна вынуждены были уехать из Екатеринбурга, захватив с собой маленькую Лизу, мою мать. Поселились они в Петербурге на Миллионной улице. Жили скромно, почти нигде не бывали. Мария Морицовна вполне была счастлива в тесном литературном кружке. Она ждала ребенка. Их большим другом был Николай Константинович Михайловский, видный народнический деятель, публицист и литературный критик, редактор журнала "Русское богатство". Счастье длилось недолго. Мария Морицовна умерла двадцати семи лет, на следующий день после рождения Аленушки.
О своем горе Мамин-Сибиряк писал матери:
"Милая, дорогая мама, завтра "великий день", общая христианская радость, самый теплый русский праздник, а я его буду встречать своим черным горем, своими слезами, своим одиночеством… Я сейчас живу тенью, хожу тенью, работаю тенью. Но есть и жизнь, моя родная старушка, такая маленькая слабенькая жизнь, которая едва тлеет. Моя девочка Елена почти совсем поправилась. Ей уже две недели, и она начинает походить на человека. Все знакомые находят, что девочка очень походит на мать, и это меня больше всего радует. Буду жить для этого маленького существа, буду работать для него и буду им счастлив…"
Когда Ф. Ф. Фидлер через несколько недель посетил Мамина-Сибиряка, его поразили гостиная и кабинет: "они представляли из себя маленький музей, посвященный памяти покойной Маруси. Повсюду висели, стояли и лежали ее портреты - от громадного, в человеческий рост, до миниатюрного…"
Роман "Золото" Мамин-Сибиряк посвятил Марии Морицовне.
Глава II
ЛИЗИНО ДЕТСТВО
Мамин-Сибиряк остался с двумя детьми: новорожденной Аленушкой и десятилетней Лизой, сестрой Маруси.
10 апреля 1892 года он писал Морицу Гейнриху, отцу девочки, моему деду, который к этому времени очень опустился:
"У меня осталась на руках Ваша дочь Лиза, Вы пишете, что устроите ее у старшего брата. Дело в том, что и мне хотелось бы в память Марии Морицовны дать хорошее воспитание Лизе, которое в провинции недоступно. Я ее помещу или в институт, или в женскую гимназию".
Через некоторое время Дмитрий Наркисович сообщил отцу Лизы, что после смерти Марии Морицовны он устроил Лизу в хорошую семью - к А. А. Давыдовой, вдове Карла Юльевича Давыдова, директора Петербургской консерватории (К. Ю. Давыдов был также композитором и прекрасным виолончелистом). Сама Давыдова слыла красавицей и умницей. Она была издательницей литературного журнала "Мир божий". У Александры Аркадьевны была единственная дочь, Лидия Карловна, вышедшая замуж за М. И. Туган-Барановского, известного ученого-экономиста. В семье жила еще и приемная дочь - Мария Карловна, будущая первая жена Куприна, унаследовавшая после смерти Александры Аркадьевны и Лидии Карловны журнал "Мир божий".
Дом Давыдовых посещали интересные и талантливые люди Петербурга.
С большим сочувствием А. А. Давыдова отнеслась к горю Дмитрия Наркисовича. Она приютила у себя Аленушку и Лизу, а когда Мамин поселился в Царском Селе, Давыдова порекомендовала ему бывшую гувернантку Марии Карловны, жившую с ними Ольгу Францевну Гувале, чтобы вести его дом и смотреть за детьми.
Мамин-Сибиряк еще долго горюет. 25 октября 1892 года он пишет своей матери:
"Милая дорогая мама, сегодня мне наконец минуло сорок лет… Роковой день… Я считаю его смертью, хоть умер на полгода раньше… Дальше каждый год явится своего рода премией. Так и будем жить.
Да, сорок лет.
Оглядываясь назад и подводя итоги, должен сознаться, что, собственно говоря, не стоило и жить, несмотря на внешний успех и имя… Счастье промелькнуло яркой кометой, оставив тяжелый горький осадок. Благодарю имя той, которая принесла это счастье, короткое, мимолетное, но настоящее.
Мое будущее в могиле рядом с ней.
Дочка Аленушка да простит мне эти малодушные слова: когда она сама будет матерью, она поймет их значение. Грустно, тяжело, одиноко.
Наступила слишком ранняя осень. Я еще в силах и, может быть, проживу долго, но что это за жизнь: тень, призрак".
Брак с Марией Морицовной не был официально зарегистрирован, так как Абрамов не соглашался на развод, и только в 1902 году Мамин смог удочерить Аленушку. Понемногу Ольга Францевна крепко забрала в свои руки бразды правления в небольшой семье Мамина. Лизу она невзлюбила. Моя мама часто мне рассказывала о своем тяжелом детстве. Из гордости она не жаловалась Дмитрию Наркисовичу. Постоянно, даже в мелочах, Ольга Францевна давала ей почувствовать, что фактически она чужая и живет из милости. Всяких обид было столько, что несколько раз Лиза убегала. Первый раз - в редакцию "Мира божьего", второй раз - в цирк, куда она решила поступить. Мамин-Сибиряк привозил ее обратно.
Дмитрий Наркисович безумно любил Аленушку. Она была болезненная, хрупкая, очень нервная девочка. Чтобы ее успокоить, он перед сном рассказывал ей сказки. Так родились прелестные "Аленушкины сказки".
Постепенно все портреты Марии Морицовны пропали из кабинета Мамина-Сибиряка. Строгий порядок, педантичность, расчетливость, граничащая со скупостью, - все это было глубоко чуждо Мамину. Часто вспыхивали скандалы. И все-таки он был полностью под влиянием Гувале, которая через несколько лет стала его женой.
Ревность к покойнице никогда не покидала ее. Даже после смерти Мамина она говорила Федору Федоровичу Фидлеру, что Мамин жил с Марусей всего полтора года, но это время было для него сущим адом, о котором он вспоминал с ужасом, - до того невыносим был характер покойницы: "крутой, своенравный, злобный и мстительный". Все это явно противоречит письмам и воспоминаниям Мамина. Он всегда продолжал любить Марусю и воспитывал эту любовь в Аленушке.
Мария Карловна часто навещала свою бывшую гувернантку. Она относилась к Лизе, словно старшая высокообразованная девица к маленькой нелюбимой сиротке.
Понемногу Лиза превратилась в прелестную девушку с редкой улыбкой. Она была очень небольшой, с миниатюрными ножками и ручками, пропорциональна, как статуэтка Танагра. Лицо бледно-матовое, точеное, с большими серьезными карими глазами и очень темными волосами. Ей часто говорили, что она похожа на свою сестру Марию Морицовну.
Пошли сплетни, что Мамин неравнодушен к Лизе. Ей стало еще тяжелее, так как Ольга Францевна начала без всяких причин ревновать. Лиза решила окончательно покинуть дом Маминых и поступила в Евгеньевскую общину сестер милосердия. Об этом событии вспоминает Фидлер в октябре 1902 года:
"Мамин праздновал свои именины в Царском Селе на новой квартире (Малая ул., 33), освещенной электрическим светом. Было много гостей, но сам виновник торжества почти ничего не пил и имел необычно мрачный вид, - вероятно, удрученный решительным заявлением Лизы, что она не уйдет из общины сестер милосердия".
Ухаживать за больными, спасать от смерти людей оказалось настоящим призванием Лизы, сутью всего ее существа. Она мечтала о самопожертвовании. Мамин несколько раз ездил в общину, умолял Лизу вернуться, но на этот раз ее решение было бесповоротным.
Началась русско-японская война. Лиза в качестве сестры милосердия в феврале 1904 года добровольно попросилась на Дальний Восток. Мамин-Сибиряк страшно за нее беспокоился, делал все, чтобы воспрепятствовать отъезду, тщетно упрашивал остаться, даже запил с горя.
Проводы уезжающих на фронт были торжественными: флаги и музыка. Дмитрий Наркисович приехал проводить Лизу на Николаевский вокзал. После отъезда он говорил о ней с Фидлером с чисто отеческой любовью и трогательной озабоченностью.
По коротким запискам моей матери известно, что поездка на фронт оказалась очень тяжелой: поезда были переполнены, теплушки перегружены. А тут еще в иркутском туннеле с поездом, в котором ехала Лиза, случилось крушение: первые тяжелые впечатления, первые убитые и раненые.
В Иркутске мама встретила одного из своих братьев, остальные разъехались кто на Дальний Восток, кто в Харбин, кто в Китай. Потом ей предстояла длинная дорога по Байкалу, потом Харбин, Мукден (Порт-Артур был уже сдан). Солдаты болели тифом, дизентерией, появилась даже чума. Поезда обстреливались.
Лиза вела себя самоотверженно и была награждена несколькими медалями. Вскоре она снова попала в Иркутск, где встретила свою первую любовь - молодого врача, грузина. Они обручились. У Лизы всю жизнь были твердые понятия о честности, доброте, о чести. Тем страшнее ей показалось крушение веры в любимого человека. Она случайно увидела, как ее жених жестоко избивал беззащитного солдата, и немедленно порвала с ним, но была так потрясена, что чуть не покончила самоубийством. Чтобы больше с ним не встречаться, Лиза взяла отпуск и вернулась в Питер к Маминым, где атмосфера для нее не стала легче.
Глава III
КУПРИН
Биография моего отца довольно широко известна, и я не ставлю себе задачей охватить в книге целиком его жизнь и творчество. Я хочу только напомнить читателю о переломных моментах его молодости, переменах, повлиявших на формирование его характера.
Отец очень гордился своим татарским происхождением по материнской линии. Он считал, что основоположником их рода был татарский князь Кулунчак, пришедший на Русь в XV веке в числе приверженцев казанского царевича Касима - брата казанского царевича Махмутека. Касим получил в 1452 году от Василия Темного в удел город Мещерский, переименованный в Касимов и ставший столицей подчиненного Москве Касимовского татарского царства.
Несколько поколений Кулунчаков жили в Касимове. Во второй половине XVII века прадеду Александра Ивановича были пожалованы поместья в Наровчатском уезде Пензенской губернии. Согласно семейным преданиям, разорение предков произошло из-за их буйных нравов, расточительного образа жизни и пьянства.
Дед Александра Ивановича приобрел в Пензенской губернии две захудалые деревеньки - Зубово в Наровчатском уезде и Шербанку в Мокшинском. Но разорение продолжалось.
Последним потомком Кулунчаковых была мать Куприна Любовь Алексеевна, вышедшая замуж за Ивана Ивановича Куприна, канцелярского служащего, а впоследствии письмоводителя Спасской городской больницы.
Первая дочь, Софья, родилась в 1861-м, вторая, Зинаида, - в 1863 году. Потом родилось трое мальчиков, умерших младенцами, и последним Александр, мой отец, в 1870 году.
22 августа 1871 года Иван Иванович Куприн умер от холеры, оставив свою жену, двух старших дочерей и годовалого Сашу совсем без средств. Гордой и вспыльчивой Любови Алексеевне пришлось унижаться перед чиновниками, чтобы устроить своих девочек в казенные пансионы. А сама она переехала во Вдовий дом в Москву. Сашу ей пришлось взять с собой, и он жил три года в совсем неподходящей обстановке для ребенка, среди старушечьих интриг, сплетен, подхалимства к богатым и презрения к бедным.
Он боготворил свою мать, но часто стыдился унижений, которые ей приходилось терпеть ради детей, когда она обращалась к благодетелям учреждений. Я думаю, что тогда и зародилось у Куприна бешеное самолюбие. Он никогда не мог потом забыть ее унизительных фраз, обращенных к высокопоставленным лицам. Но что могла она сделать? Ей же нужно было вырастить троих детей. Потом ей удалось поместить Сашу в Разумовский сиротский пансион.
С шести лет началось для мальчика детство, которое он впоследствии назовет "поруганным" и "казенным".