Я писал у себя, в аквариуме, очередную клевету и немного увлекся. Доносился до меня из столовой довольно громкий разговор, но я не обращал на него внимания. И вдруг слышу - буря! Бегу на помощь в столовую. Застаю картину: m-me Chêlat - не красная, а свекольного цвета - качается на стуле, машет руками и кричит. Над ней склонился Дробович и бубнит что-то треснутым басом. Мать порхает вокруг и без передышки щебечет на французско-негритянском языке. На втором плане m-me Charle (наша привратница. - К. К.) в синем переднике прислонилась к стене, сложив ладошки у подбородка, и изредка томно стонет. В глубине сцены Madelaine (дочка привратницы лет одиннадцати. - К. К.) высунулась во входную дверь: она в восторге от скандала, порозовела и похорошела, глаза у нее блестят, она топчется на месте от нетерпенья - non-non-non… у нее выходит но-но-но-но - орет Шелавша. Эти "Non" она выпаливает сразу по простой гамме вверх и вниз. Вот так:
Добр: - Madame! Ecoutez!
M-me Chêlat - No-no-no-no-no-no!
M-me Koup: - Mya nейе нон, ву регарде контракт.
M-me Chêlat - No-no-no-no-no-no-no-no-no-no!
M-me Charle - O, madame Chêlat!
M-me Chêlat - No-no-no-no-no-no!
Дроб (треснутым басом): - Alors, Madame, nous serous…
M-me Chêlat - No-no-no-no-no-no-no-no!
Я сбежал. Спустя час встретил Дроба, бледного, губы белые и дрожат. Оказывается, m-me Шела заявила, что эта квартира ее и она не уйдет. Пришлось сообщить полиции. Та сказала: "Предупредите m-me, если продолжится припадок, позвоните нам". Ее предупредили. Она еще немного поковеркалась, пробовала было погрозить, что все полиции Европы и Америки не тронут ее с места, но все-таки поджала хвост и ушла…
Сегодня утром, протягивая лапу матери и мне, говорила с милой улыбкой: "Hier j’ai taché".
Словом, шелявская полоса жизни кончена. Но с барахлом мама еще не может расстаться. Что делать с твоими книгами? В сущности, они такое же барахло.
Твой А. К."
Курс лечения в Швейцарии был окончен, но опять доктора, не считаясь с материальным положением, посоветовали перевезти меня на юг Франции на два-три месяца. Для этого опять понадобились большие средства, и, как последнюю меру, устроили лотерею среди русской эмиграции. В эту лотерею вошли последние семейные реликвии… И вот тут отцу пришлось расстаться с полученным недавно самым любимым и дорогим его сокровищем - рисунком Репина "Леший".
С глубокой болью и чувством виновности пишет отец "покаянное" письмо к Репину, связанное с этим событием:
1925 г.
"Ну, дорогой брат и друг, прекрасный художник, любимый
Илья Ефимович,
Снимаю шапку, бросаю оземь и каюсь в тяжком преступлении.
Получил я "Лешего". Отдал его оправить и застеклить. Вместе с переплетчиком выбирали тон паспарту. Остановились на серо-зеленом. Вышло просто прелесть как хорошо.
Но еще с мая захворала моя дочка перитонитом. Пришлось ее отправить в Leysin (Suisse) в санаторий д-ра Rollier. Там она и до сих пор. Горный воздух и горное солнце пошли ей на пользу. Но, мы не соразмерили валютной разницы (100 шв. фр. - 372 фр. фр.) и, с позволения сказать, сели на кол. Теперь мне и жене пришла в голову мысль: устроить лотерею, куда я загнал все, что у меня было ценного. Туда я загнал и "Лешего".
Суди меня, судья строгий, но справедливый. Я находился в крайности. Если Вам, милый Илья Ефимович, мой дерзостный поступок покажется злоупотреблением даром или превышением моей собственнической власти над любовным дарением, то мне еще не поздно будет изъять "Лешего".
Очень прошу Вас поэтому, черкните мне хоть словечко, хоть на открытке.
Сердечно обнимаю Вас.
Ваш преданный и Вас любящий - неизменно
А. Куприн.
P. S. Вы ведь сами понимаете, как мне скучно без Вашего рисунка!"
Репин ответил великодушно и дружески:
"4 марта 1925 г.
Милый, дорогой Александр Иванович.
Боюсь верить Вам. Неужели Вы пишете чистую правду? А ну его, сомнение: вчера, получивши Ваше письмо, я был счастлив, как никогда… Неужели мой бедный рисунок мог быть так полезен Вам и в - такую минуту? Вот радость… Горячо расцеловал бы Вас я за это, что Вы пустили "Лешего" в оборот и он не провалился, и за эту радость мне я доставлю себе большое удовольствие, в компенсацию Вам шлю рисунок с натуры: в Капулiвцi - Чертомильск, недалеко от места последней "Запорожской Сечи"; я был несказанно счастлив, встретив давно желанный образчик - запорожца. Абрам лысый. Сколько радости в его глазах и сколько аристократизма в выражении его лица!.. Ах, некому остановить меня… Вот расхвастался на радости сатирик… О, как я боюсь своего телячьего восторга! Простите.
"Це ще як запорозцi були: там вже, хто зна якi вони були…" - рассказывала мне старуха, там же, в Покровском 1881 года. "Айй, плакали сердяне, ще зосталися в тим Чорто мильцi, як товарищi до Турка помандрували… Та, оцей Абрам (вiн вже дуже старий), так вiн ще бачив запорозцiв".
Подобную же радость судьба послала мне в 1870 г., в Ширяевом буераке, где я встретил истого бурлака Канина - в Царевщине, близ Самарской луки…
Вас искренно любящий Ил. Репин".
Отец, хотя и немного успокоенный, продолжает "оправдываться":
27 марта 1925 г.
(Париж)
"Дорогой
Илья Ефимович,
Конечно, я поступил слишком ретиво, пустив "Лешего" в лотерею. Обстоятельства сжали в таких жестких шенкелях, что было не дохнуть. Подумал я в сердце своем: истинный, старый друг, широко знающий жизнь, - укорит ли он меня за своевольное и корыстное расположение даром его дружеским, если зарез? Прикинул на себе и сказал: нет, не укорит.
"Леший" был самым мощным магнитом. Лотерея сошла хорошо. Были не только удовлетворены мясник, зеленщик и молочник с булочником, но жена смогла поехать в Leysin (Швейцария), выкупить оттуда нашу Аксинью, отвезти ее в St. Antoine (200 m над Ниццей) в санаторию "La Colline" на два месяца окончательной полировки здоровья.
Нет, я довел свою дерзость до предела!
Так как Вы без гнева приняли мое извещение о "Лешем", то, вместо того, чтобы ночью в темном углу придушить нового владельца, я ниже Вашей мне подписи, на серо-зеленом паспарту (очень подошло к рисунку) написал: "С милостивого разрешения И. Е. Репина". Ну, вот моя повинная голова - рубите!
Конечно, Вы не отрубите, ибо Вы не мясоед и не быкоубийца. Вы только скажете: "Стоит дарить бродячим писателям прекрасные вещи".
Обнимаю Вас сердечно и люблю навсегда. Будьте здоровы и радостны. Ваш твердо
А. Куприн".
Приведу еще несколько писем Репина и Куприна тех лет, свидетельствующие об их дружеских и теплых отношениях.
И. Е. Репин - А. И. Куприну
"8 октября 1925 г.
Дорогой, милый Александр Иванович.
Счастие мое, что я получаю из Парижа "Русское время", дважды счастье и "Русского времени", что там пишет Куприн! И как у Вас это выходит: в таких коротких листках такая сила-мощь, такая правда, убедительность! Перечитываю по нескольку раз и начитаться не могу. Только меня Вы напрасно так хвалите и ждете чего-то. Увы - я только - старый пьяница в искусстве: все меньшая и меньшая порция (рюмочка) опьяняет меня; и я способен теперь, свернувшись в клубок, мечтать и грезить… А Парижа я даже бояться стал… Разумеется, я давно уже не был там и не видал ничего уже бесчисленное количество лет… А как вспомню, как, бывало, с Поленовым мы два раза в неделю обходили картинные магазины… Прекрасно освещенные, только что написанные картины, еще издали обдавали нас очарованием, что мы к их свету уже бегом, без удержу скакали через улицы и надолго замирали от восторгов… И эти восторги обуревали нас долго! Долго! Да, гений Парижа всегда кипит, живет и увлекает… Мне думается, что и сейчас там все то же, вечная инициатива, восторг без устали и новости, новости - все еще не виданное, невообразимое. Так и на больших выставках в других государствах: бывало, проходишь, проходишь много отделов, даже до усталости: вдруг еще издали что-то сверкнуло, обдало чем-то неизъяснимым, очаровательным… О, да это - французы! Это их тон, это он делает такую музыку… И бредишь, бредишь этим тоном их очарования… Неужели этого больше нет? Не верится: и я мечтаю, что когда-нибудь я опять попаду в Париж и опять упьюсь до самозабвения… Неужели это все пропало?!!
Со вчерашнего дня у нас выпал снег и еще не растаял.
Если попадется Вам Леви, не сердитесь на него, он мне так много и так добросовестно служил и служит. И, правду сказать, у него огромный талант продавать: мои шансы он поднял высоко. А я намерен через него послать Вам давно отложенный этюдик, но Вы простите - это так ничтожно…
Вас всегда любивший и любящий Илья Репин.
О, Вы, Дионизос - бог - сила в Вас неземная!
Простите, не примите за лесть - это любовь…"
А. И. Куприн - И. Е. Репину
(Париж. 1925 г.)
"Дорогой и горячо любимый Илья Ефимович,
Конечно, скромность есть лучшее украшение добродетели (см. § 17-й, 2-го раздела XI тома книги "Житейская мудрость"). И Вам присуща она всегда. Но как Вы могли усумниться в том, что главнейшим образом "Леший" потянул публику брать билеты - этого я не понимаю. Не было ни одного моего клиента и ни одной клиентки, которые бы заранее не облизывались от мысли приобрести за 25 фр. Кого? Самого Репина. И я, по крайней мере, ста человекам благосклонно предсказывал выигрыш. Болячка до сих пор осталась в моем сердце. Утешением (слабым) мне служит то, что "Леший" попал в хорошие руки: в милую, теплую просвещенную семью, где без хвастовства или снобизма ценят и чтут искусство и где глубоко любят Вас, мой чудесный скромник, Вас, Художник величиною с Казбек!
Другое утешение - та дружеская снисходительность и доброта, с которой Вы приняли мой самочинный поступок. Третье - Ваш Monsieur le Zaporoges (помните у Гоголя в "Тарасе Бульбе" француз кричит: "Bravo, messieurs les Zaporoges". Когда те лезут на приступ). Какое лицо! У нас про таких мужиков говорят в Зарайском уезде так: "Ен про-ост. Его простота, как мордовский лапоть, о восьми концов". И какая степная сила! И какое соединение доброты, жестокости, свободы, затаенного лукавого юмора и зоркости! Не посоветуете ли, батюшка Илья Ефимович, какого цвета паспарту пригнать?
И вот еще последнее, четвертое утешение. Собрал я - и все-таки, настаиваю, - благодаря Вам - около 10 000 фр. (десять тысяч). На эти деньги жена поехала в Швейцарию (Leysin, в горах), выкупила оттуда дочку нашу Аксинью (17 лет), отвезла ее в Ниццу, поселила ее там в санаторий "La Colline" д-ра Перского, где, вот уже третий месяц, мы держим эту непокорную девчонку в недорогих, но полезных, приятных и комфортабельных условиях.
Ну уж "Лысый" из моих рук никуда не уйдет!!! А пока крепко Вас обнимаю и братски целую.
Весь Ваш А. Куприн.
P.S. Будет времечко - напишите два словечка! Обрадуете".
К сожалению, я уже не помню, когда "Лысый" тоже "ушел из рук". Но это было уже после смерти Репина, когда Куприн стал болеть.
В благодарность отец послал Репину свою и мою фотографии. Илья Ефимович был всегда немного преувеличенно восторжен. Его оценки моей наружности отец мне не показал, чтобы я не возгордилась.
И. Е. Репин - А. И. Куприну
"8 февраля, 1926 г. "Пенаты".
Милый, дорогой, прелестный Александр Иванович, сижу перед Вашим и - Вашей красавицы дочери - портретами и не могу оторваться, до чего это обворожительно!.. Ах, французы! Ведь это диво! Это конечно сделано прекрасным художником. Я думаю: хорошая, с большим французским вкусом, фотография увеличена, и по этому увеличению прошелся художественной ретушью опытный недюжинный художник - ну и получилось то, что я получил от Вас. Вы - как живой и - с самой симпатичной стороны: русский, высокой интеллигенции и могучего характера человек. Да я едва ли и могу описать все, что мне грезится об этом поэте, - творчество которого так могуче завоевывает - простите, умолкаю, ибо все это слабо и ординарно перед явлением чего-то нового и в высшей степени красивого своеобразной красотой мужчины, что-то богатырское. Теперь о портрете дочери: весь итальянский ренессанс, начиная с Андреа дель Сарто до Сикстинской Мадонны, все незабвенные идеалы красивой нации - все соединились в этом - невообразимой красоты - образе!.. Ах, я до вечера не уписал бы все свои ощущения восторга перед этой ангельской красотой… И вот уже сила изображения - какие слова могут выразить то, что дано изобразительному искусству! Все это те редкости, которым нет цены… А мы тут подавлены морозами, да еще с ветром… Только и спокойствия - перед жаркой печкой…
Простите, Ваш дальне крайний обожатель Ил. Репин.
Спасибо, спасибо, спасибо еще и еще раз за дивные фотографии".
И. Е. Репин - А. И. Куприну
"4 июня 1926 г.
О милый, дорогой, несравненный Александр Иванович!
Еще живо представляю себе сценку перед Вашими портретами; у нас еще звучит прелестный итальянский язык красивого молодого итальянца - Стафети. Он, с места в карьер, приковался к Вашему портрету, со многими расспросами о Вас, после перешел к портрету Вашей дочери - удивился, что это не природная итальянка, и много, много говорил мне тут о Вас и пр. Он очень хорошо говорит по-русски; заинтересовал нашей литературой и, конечно, Вами… Был на могиле Леонида Андреева, в его разрушенном, уже проданном доме. Привезли его, итальянца, милые шведы, наши добрые соседи (г. Шредер, был он, еще не так давно, Куоккаловским комендантом, летом живут в Териоках)…
Ох, я бессовестно посягаю на Ваше время. И ведь все время в душе пишу Вам о себе. Но не жалейте, что я не осел на сем предмете. Старость, старость никому не интересна; да еще заглушенная собственной болтливостью…"
И. Е. Репин - А. И. Куприну
(Конец 1926 г. - нач. 1927 г.)
"Милый, дорогой Александр Иванович.
С тех пор, как Ваш и Вашей дочери портреты висят в нашей столовой, я с особым удовольствием провожу время против них; подолгу рассматриваю их… А сколько разговоров… Да, всего лучше так, в общем иконостасе, помещают дорогие нам лица! О, сколь мы угнетены здесь Зимою! Снега, морозы!.. Сегодня уже все наши окрестные говорят, что лета не будет в продолжение трех лет - будет непрерывная зима!!
Я не перестаю жалеть о старом стиле…
Ну, какая же это пасха! И здесь так развертывается деспотизм лютеранского рационализма!.. Наших бедных попов, как и монахов (которых уже делается жаль), ссылают за то, что служили по старому стилю.
Простите за это глупое письмо: жалобы, жалобы на природу и людей… Неверно!.. Несправедливо!..
Ваш Ил. Репин".
Отец тоже недоволен французской зимой; он "утешает" Репина:
"Проклинаю я парижскую зиму. Нет хуже зим на свете, чем здесь. Утром дождь, в полдень снег, к вечеру теплый весенний день, к ночи мороз и ураган. Никак не приспособишься. Все парижане и эмигранты ходят с носами, разбухшими от насморка, чихают, кашляют, слезятся. И Ваш покорный слуга с сентября по сии дни кашляет весь день и всю ночь, точно овца. Со злостью и завистью думаю, что далеко, где-то на юге
На берегу морском
Под сению акаций
Сидит поэт Гораций
И ж… трет песком…
Да как вспомнишь еще, что вовсе не поэт Гораций теперь наслаждается прелестью и теплотою благословенного Юга, а нувориш, спекулянт, живодер, кровосос, банковская пиявка, то мысленно точишь воображаемый кинжал на воображаемого буржуя. И как хочется настоящего снега, русского снега, плотного, розоватого, голубоватого, который по ночам фосфоресцирует, пахнет мощно озоном; снег, который так сладко есть, черпая прямо из чистейшего сугроба. А в лесу! Синие тени от деревьев и следы, следы: русаки, беляки, лисички-сестрички, белки, мыши, птицы…
Ах, драгоценный Илья Ефимович! Как бы горячо я хотел сейчас повидаться с Вами. Вы такой же русский, как русский снег, такой же вкусный, такой же чистый, такой же волшебный и такой же простой и такой же божий".