А.О. (Ухтпечлаг, 30-е годы)
Ещё один ополченец, только ленинградский. Тоже оказался в плену и, сумев скрыть своё еврейское происхождение, чудом избежал расстрела у немцев. Но не избежал у своих, когда сумел удрать из плена и попал руки нашей контрразведки. "Меня так обрабатывали, - позднее писал он, - так избивали, включая инсценировку расстрела, что я оговорил себя и был приговорён к расстрелу настоящему. Который потом заменили 20-ю годами каторги".
…Меня могли бы сжечь в печи
Или убить в бою,
Но стукачи и палачи
Продлили жизнь мою.
Чтоб видеть мог сто лет подряд
Отравленные сны,
Мне дали с номером бушлат
И рваные штаны;
Крыло обрезали мечте,
Поставили клеймо,
Распяли душу на кресте
И бросили в дерьмо,
В парашный смрад, в кромешный ад…
Но в чём их цель была?
Чтоб я забыл, что я примат
В животном мире зла;
Чтоб задохнулся я в ночи
У бездны на краю,
Мне стукачи и палачи
Продлили жизнь мою…В.Л. (Рудники Джезказгана, 50-е годы)
* * *
Чем больше темноватых страниц заполнял В.П. аккуратным некрупным почерком, описывая истории узников Гулага; чем обильней он сопровождал их стихотворными строками, безыскусными или вполне умелыми, тем страшней и неуютней становилось ему. И возникал несуразный в своей простоте вопрос: как же могли, как смели мы терпеть такое столько лет? И почему не появлялось у нас в эти времена ни пугачёвых, ни разиных, ни болотниковых? Ну, эти потерпели скорое поражение, а Марат, Дантон, Робеспьер - пять лет продержались. А Ленин, наконец… Ох, не будем лезть в этот кровавый круговорот!
От сознания всеобщей (и своей) беспомощности ему хотелось порою бросить ко всем чертям то, чем сейчас занялся, - зачем эти подспудные, тайные подтверждения нашей несвободы и душевной опустошённости? К чему эти фиги в кармане?.. Хотя нет! - обрывал он себя. - Какая опустошённость? Люди, о ком пишу, - они же почти праведники, рыцари без страха и упрёка, великие мученики, многие из которых сумели не только выжить сами, но и помогали другим… Его новый знакомый, Р.Л., именно из таких, а значит, и он, В.П., должен помочь ему в том, о чём тот просил, что стало главным в его жизни…
Краткими рассуждениями обо всём об этом и ещё одной стихотворной цитатой В.П. и закончил свой очерк, написанный для… для чего и для кого? В первую очередь для себя: чтобы доказать своему главному критику, цензору, придире - самому себе, - что он вовсе не типичный соглашатель и его, так называемая, жизненная активность - членство в различных комитетах и партиях (то есть в одной партии) - вовсе не означает полного согласия с тем, что происходит вокруг… Но тогда он типичный двурушник, лицемер! Конечно, как и большинство людей. Только далеко не все признаются в этом…
Горькие откровения последнего абзаца В.П. сдобрил почти весёлой стихотворной цитатой:
Семью он покинул,
Ушёл воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.
Вернулся из тех
Романтических мест
И вскоре, бедняга,
Попал под арест.
Спросил его опер:
- Скажи, на хренА
Сдалась тебе, как её,
Эта Грена?…
…Судьбы колесо
Чуть не сбило с ума:
Решил трибунал -
Двадцать пять, Колыма!
Он мыл золотишко,
Слезы не тая,
Но пел, как мальчишка:
Гренада моя!..
Повыпали зубы
Средь каторжной мглы,
И мёртвые губы
Шепнули: - Колы…
П.В.
* * *
Огромное облегчение почувствовал В.П., поставив последнюю точку. Показалось, что спАло с него нервное возбуждение прошлых лет, и он искренне уверял себя и других, что стал вообще значительно спокойней - честное слово: не так остро реагирует на хамство в магазинах, в автобусе, даже дома ведёт себя иначе - разве не заметно? - не взрывается по каждому пустяку, меньше изводит жену и дочь бесконечными замечаниями… Ведь правда, Вера?
Но жена почему-то промолчала.
- …А вчера, - продолжал В.П., - почти не мучился на этом дурацком общем собрании, когда битых два часа кукушки хвалили петухов, сама понимаешь за что, и переливали целые гектолитры воды, сама понимаешь из чего и куда… А я чувствовал себя, если и не выше, то далеко в стороне от этого…
В тот вечер, когда он прочитал Вере эти семьдесят страниц, уже отпечатанных на машинке, на которых впервые за свои почти четыре десятка лет обозначил буквами то, о чём думал, слышал, говорил с друзьями, Вера долго молчала.
- Это хорошо, - медленно сказала она потом. - Хотя очень страшно. И аляповато, нескладно… Как если ребёнок взялся за описание игрушки, с которой возится уже много времени… Но, всё равно, хорошо… Поздравляю с родами.
- Дитя несколько дебильное, хочешь сказать? - кривовато улыбнулся В.П. - Ну вот, разродился, дал выход эмоциям… А дальше что?
- Роды не результат эмоций, - сказала Вера со знанием дела. - Зачатие - может быть.
- Спасибо и на том, - сказал В.П. - Разъяснила.
- А тебе, - продолжала она, - нужно, наверное, рожать и рожать.
- Стать многодетным? А потом?
- Я не цыганка. Ты сам всё понимаешь. Если для тебя это необходимо - пиши. Вдруг когда-нибудь станет нужным и для других.
- Да, но…
- Тогда не надо начинать.
Понять её можно было по-разному, он не стал уточнять. Ему было и радостно, и жутковато - вспомнил, как много лет назад, ещё желторотым бойцом, шлёпал в сумеречный оттепельный день по нейтральной полосе, полем, и вдруг увидел почти упавшую в грязь фанерную дощечку с надписью "мины"… Что? Где?.. Справа, слева, спереди, сзади?.. У кого спросить?.. Выбрался тогда… А сейчас - неизвестно…
После Веры он дал почитать близким друзьям: Блинковым, институтскому однокашнику Сене, ещё нескольким. Ловил себя на том, что не так ему важно мнение о сути написанного, как о самом факте. Ведь написал!
Прочитавшие смотрели на него примерно одинаковым взглядом - слегка удивлённым, слегка тревожным, говорили примерно одинаковые слова о том, что он должен понимать, а также помнить, и ещё быть готовым и не переходить через…
- Наверно, - отвечал он неопределённо и добавлял: - Конечно. - И потом наступала его очередь предупреждать, он кивал на рукопись и говорил небрежно: - Только вы тоже понимаете…
И все поспешно отвечали:
- Ну, ещё бы…
- Фига в кармане, - мрачно констатировал Костя Блинков.
- Лучше фига в кармане, чем журавль в небе, - парировала Костина жена и разъяснила: - Руку можно вытащить.
- Нам, как детям в период полового созревания, нужно запретить держать фиги в карманах, - сказал В.П. Ему понравилась метафора, он с удовольствием подумал, что хорошо бы приберечь её для следующего произведения, более развёрнутого и беллетристического.
- А с двурушниками и лицемерами ты, брат, переборщил, - сказал Блинков. - Уж так-таки все? "Однорушников" никого?
- Единицы, генацвале, единицы, - сказал В.П. - Раз-два, и обчёлся…
Спорить не хотелось: он находился в состоянии счастливого бессилия.
Дал прочитать и своей матери. Та сказала, что лучше бы он, она всегда ему говорила, вплотную научной деятельностью занялся. Докторскую готовил бы.
- Но если я не хочу!.. - крикнул он.
- Тише, - сказала Вера, - ты ведь перестал быть вспыльчивым.
* * *
Это утро он запомнил в мельчайших подробностях, хотя оно мало чем отличалось от многих других. Запомнил, с какой песней проснулся: последнее время ему всё чаще снились мелодии юности. Сегодня это была "Каховка". Запомнил, что голубой рыбообразный флакон с "бадусАном" стоял не, как обычно, на доске поперёк ванны, а на полке с зубными щётками. Запомнил воробья, севшего на форточку в кухне: он был похож в профиль на старообразного, обритого наголо еврейского мальчика из иллюстраций к Шолом-Алейхему.
После завтрака В.П. заторопился к письменному столу. Точно девушке, которой сшили новое платье, и она то и дело открывает створку шкафа, любуясь обновой, ему необходимо было несколько раз в день вытаскивать из глубины ящика рукопись, глядеть на неё, вновь пробегать глазами.
И сегодня он выдвинул ящик, привычно сунул в него руку, пошуршал бумагами, вынул листы… Но это был черновик очередной статьи "О музе пламенной сатиры XIX века". Снова и снова засовывал он руку в ящик, потом вытянул его совсем, перебрал всё, что лежало, выкинул на стол… Новой рукописи там не было. Были в немалом количестве заготовки к статьям о поэтах сатириках Минаеве, Курочкине, трёх братьях Жемчужниковых, Тэффи, Саше Чёрном, о журналах "Искра", "Сатирикон"… Но очерка, его очерка не было.
Может, в папке, с которой ходит по делам? Он кинулся к видавшей виды, потрескавшейся папке, жикнул молнией, высыпал содержимое на диван… И здесь нет!.. А, наверное, у Веры на столе? Он же просил не оставлять так - совершенно незачем читать Танюшке… Нет, и у Веры не видно.
Он перебрал все ящики стола, осмотрел книжные полки, заглянул под диван, под шкаф… Позвонил на работу Вере, спросил, не отдавала кому, или где-нибудь у неё… Нет? Совершенно точно?.. Тогда он просто не знает… Чудеса какие-то… Ничего дома нельзя оставить… Что? Может, не дома?.. А где? Ну, знаешь, он же не сумасшедший: такими вещами… Хорошо, хорошо. Ещё поищет…
Поиски ничего не дали. Допрошенная с пристрастием Таня поклялась, что уже больше года не подходит к его столу. У друзей, у матери очерка не было. Как в воду…
- Всё, - сказал В.П. - Значит, или потерял, или…
Ему не хотелось облекать альтернативу в слова, но Вера, прямодушная, как всегда, закончила:
- …Или кто-то вынул из папки? Ты это хочешь сказать? А фамилия твоя была на первой странице, я не помню?
- Конечно, а как же?! - с раздражённой гордостью сказал он.
- Вспомни, где ты был вчера, куда заходил…
Как нарочно, вчерашний день он провёл в бегах: две, нет, даже три редакции, библиотека дома литераторов, потом клуб. А в клубе, разумеется, ресторан. С кем он там сидел?.. Нет, в клубе не раскрывал папку. Зато выходил раза два, а папка оставалась на стуле. Кто же там околачивался тогда?.. Этот?.. А, ему бы только выпить!.. Миша Т.? Ну, с чего он полезет?.. А кто ещё?.. Да, подходил Ф. На минутку. Рассказал какой-то анекдот. Кажется, присел… А В.П. как раз в это время… Он вообще никогда не любил этого Ф…. Да, кажется, именно тогда В.П. отошёл к другому столику… Но не будет же кто-то при всех лезть в чужую папку? Чепуха какая! И потом, откуда Ф. может знать, чтС там лежит?.. Как "откуда"? Довольно много людей уже читали… Или слышали… Слухами земля… А если специально… Если давно уже за ним?..
Весь день он ничего не мог делать, даже замечаний Тане, даже слушать музыку… Как в зале суда, думал он: суд удалился на совещание, а ты смотришь на закрытую дверь и ждёшь, когда выйдет твоя судьба… Именем…
Ночью он спал плохо: снилось Бог знает что - какое-то нагромождение из приятно-томительных любовных приключений, автомобильных аварий и чего-то серого, немыслимого, давящего - как туша необъятного бегемота.
Назавтра снова, и безрезультатно, обшарил всю квартиру. Сам у себя "шмон" делаю, мелькнуло в голове ставшее модным словечко… И потом поехал по редакциям. В те самые, куда заходил третьего дня.
Ох, как противно было вглядываться в лица, искать на них следы недоумения, удивления, а может, восхищения, испуга, злорадства?.. И, главное, все эти чувства он находил. Видел собственными глазами. Но относились они к нему или были отражением мыслей о чём-то совсем ином, или, наконец, вообще всё ему только примерещилось - этого он с уверенностью сказать не мог.
Игривым, легкомысленным голосом спрашивал, не забыл ли, не оставил случайно вот здесь на столе одну рукопись… так, очерк… милостивые государи, проба пера - как сказал Чехов… Нет? Не видели? Ну, на нет и суда нет… Шут с ним… А сам буравил глазами собеседника, прикидывая - зачем, почему, для кого, с какой целью могли он, она взять эти несколько десятков страниц, напечатанных через два интервала…
Следующий день начался с телефонных звонков. Они и раньше бывали - ошибочные, случайные: "Братцевская птицефабрика?..", "Полигон?" - но тогда он просто раздражался, жаловался в бюро ремонта, а сейчас…
Начинается, подумал он, проверяют… У кагебистов манера такая…
Он решил нарочно не выходить из дома, дождаться. Но дождался только лифтёра, который принёс жировки на оплату квартиры. Деловых звонков не было ни одного, а ведь должны были позвонить, обещали, он точно помнит. Зато опять звонили раза два - спрашивали чуть ли не баню…
К вечеру он пошёл в клуб.
И снова: лица, лица - знакомых, хорошо знакомых, знакомых шапочных… Прошёл литконсультант Е. Всегда ведь за руку здоровался, подонок - почему сейчас просто кивнул, да ещё отвернулся сразу, прячет глаза?.. А этот, вездесущий, про всех и всё знающий драматург? Он-то что морду воротит? Знает уже, откуда ветер дует? Спросить бы его прямо…
- Старик! - услыхал В.П. - Ты что ж это натворил, а? И молчит, главное, как будто не он… Нехорошо… Нелады…
Слегка пьяный Колюня А., критик и заядлый биллиардист, ткнул его в бок и почтительно засмеялся.
- Ты о чём? - спросил В.П., стараясь не глядеть на Колюню. Уж если этому треплу известно…
Его взгляд бродил по шикарному фойе, по мягким креслам, низким столикам, стендам с работами молдавских умельцев, а в голове колотилась мысль, что всё это не для него, он здесь уже чужой: куда идёте, с кем, покажите членский билет?.. Чёрт с ним, конечно, с этим фойе, с рестораном, с собутыльниками, в конце концов! Но ведь это конец вообще… А как же Таня? Вера?.. Они летом в Болгарию собирались. Все вместе… А работа? Теперь всё - точка, амба, кончен бал… Что он там такое говорит, этот Колюня?
- …Не признаётся, главное!.. Самого Махонина обштопал - и молчок! Да мы тебя за сборную клуба выставим, хочешь? Только ты нам тоже выставь. Слышишь? Чего молчишь?
- Это случайно было, - сказал В.П. - Я не виноват, ей-богу. У Махонина тогда кий падал из ослабевших рук.
- Не скромничай, противный! - погрозил пальцем Колюня.
В.П. отошёл от него. И собрался уже совсем уходить, когда увидел Костю Блинкова и обрадовался. Они сели в дальнем углу фойе, Костя сказал:
- Да, брат, заварил ты кашку… Ну, может, ещё ничего. Не известно ведь, где потерял. Если просто на улице…
- На какой ещё улице?! - крикнул В.П. - Как это могло?.. Никакой тут улицы… Я всё больше убеждаюсь, да-да, кто-то взял прямо из папки… Тот, кто знал, конечно. Сам или от кого-то…
- "Кто-то", "кого-то"! - сказал Костя. - Ты что, на кого-нибудь думаешь?
- Да нет, - сказал В.П. после молчания. - И вообще, какая теперь разница - тот или этот? Ничего ведь не изменишь… Некоторые уже здороваться перестали, гады. А вчера всем пригласительные прислали на обсуждение, Гривин в соседней квартире получил, а я нет. Начали уже. Не стая воронов…
- Может, почта виновата, - глядя на него с сочувствием, сказал Костя. - Но вот фамилию ты зря поставил. Это, мягко выражаясь, легкомысленно… Хотя при современной технике и без фамилии - раз плюнуть… Знаешь, я всё-таки думаю, ничего такого не будет. Ведь что там у тебя особенного? Всё, в общем, известно, всё правда, которую так или иначе… Понимаю, понимаю, не кривись!.. Но утешить-то ведь охота, чёрт возьми… Потребуют от тебя покаяния, этим всё и кончится… Не журись, старик…
В.П. шёл домой по плохо освещённым улицам, думал, что самый близкий друг и тот не знает толком, что сказать: мелет чего-то, суетится, чувствуя одновременно и неловкость, и превосходство… А В.П. на его месте что излагал бы и как себя чувствовал?.. Вот то-то…
В какой-то миг захотелось вдруг кинуться с тротуара на мостовую - туда, где машины, тяжёлые, грузовые… Хотя, достаточно с него и легковой… Миг прошёл. На В.П. дохнули тёплые ноздри метро.
Ещё один день миновал в гнетущем, тягостном ожидании. Телефонных звонков почти не было. В квартире стояла мёртвая тишина. Даже гривинский сыночек, этот оболтус, не заводит почему-то за стенкой свой проклятый магнитофон…
Да, говорил себе В.П., слоняясь по комнатам или валяясь на тахте, всё правильно, так и должно быть, так всё устроено… Ну, хорошо - а я? Я как устроен? Ведь у меня семья… Имел я право?.. Подвергать их неизвестно чему из-за желания получить удовольствие… Ну, пускай даже совесть свою успокоить… Не эгоизм ли это? Не похоже на рискованный адюльтер, когда знаешь: за несколько часов блаженства можешь расплатиться искорёженной жизнью - своей и другого?.. Разве я хочу этого?.. Но ведь не хочу и по-прежнему и, наверное, даже не могу. Иначе не начинал бы… Взялся за гуж, и так далее. Не маленький, слава Богу. Надо было думать…
Голова раскалывалась. В.П. вскочил с тахты, походил немного, снова лёг… Вера утешает, говорит: всё образуется, не такое переживали, и вообще, рано панихиду заказывать - ничего ещё не известно. Оптимистку из себя строит. Но ведь это Вера - благородный человек. А сама-то прекрасно понимает… И друзья тоже… Разговаривают уже, как с тяжелобольным…