- Как у хиппи, - пробормотал я, но никто меня не понял, да я и сам толком не знал, кто они такие. Слышал только чего-то, как Эльбрус про алмосту.
- А глаза красные и не продольные, как у нас, а сверху вниз растянуты. Как морковка, - закончил описание Эльбрус.
- Нос курносый или горбатый? - деловито спросил Шахмурза.
- Не верите? - с обидой сказал Эльбрус. - А наш почтальон с ним всю ночь рядом просидел. До войны ещё было. Сейчас их не видно. Да и кому война понравится?
- Наверно, их выселили вместе с нами, балкарцами, - предположил Шахмурза, и шутливости в его голосе не слышалось. - А обратно привезти забыли.
- Не знаю, - тоже серьёзно ответил Эльбрус. - Мне тогда ещё четырёх не было.
- Ну, и что почтальон? - напомнил я Эльбрусу, потому что они оба замолчали.
Про то, кого и куда высылали, я спрашивать не стал: уже знал - при мне папа с мамой о многом говорят, а если другие взрослые удивляются иногда - зачем они так? - отвечают, что ребёнок (это я) должен знать о своей стране как можно больше, и не только хорошее.
- …Что почтальон? - переспросил Эльбрус. - А… пришлось ему как-то в горах переночевать. Костёр зажёг, пригрелся, уснул. Проснулся - видит, алмосту рядом сидит, греется, кукурузный початок жуёт. Почтальон вида не подал, что не спит, лежит и смотрит.
- А потом? - спросил я.
- Опять уснул. А утром алмосту уже не было. Только кочан кукурузный остался. Обглоданный.
- А оно не могло его загрызть? Или укусить? - поинтересовался я.
Мы поднимались всё выше. Становилось холодней, река и мотор так шумели, что я плохо слышал Эльбруса и часто переспрашивал. Шахмурза дремал.
- На людей они вроде не нападают, - говорил Эльбрус. - А вообще, ручаться нельзя. Человек тоже напасть может.
- Что ж, их ни разу так и не поймали?
- Попробуй, если такой ловкий. Они, знаешь, как бегают? Быстрее, чем наш "газик".
Машину тряхнуло, но Шахмурза не проснулся.
- Я тоже один раз алмосту встретил, - сказал Эльбрус.
- Ну да?
- Честно… Как тебя сейчас. Иду вечером около Белой Речки, вдруг в кустах, прямо как сегодня у обрыва, - ширк, ширк! Я кричу: "Стой! Кто там?.." Не отвечают! Понимаешь - не отвечают!
- Ну и что? - спросил я. - Может, у них секреты какие?
- У нас, если человек пройдёт, обязательно ответит.
Я не знал, что ещё спросить, и потому сказал:
- А зубы у них большие?
Эльбрус задумался над ответом, и тут Шахмурза встрепенулся и громко, красиво - он же народный артист - пропел на мотив не то "Чижика-Пыжика", не то частушки какой-то:
Я увидел на мосту
Мою милку алмосту.
Догоняю, обнимаю -
Оказалось, что не ту!
- Шахмурза Сафар-Алиевич! - укоризненно сказал Эльбрус.
- А что, дорогой? - опять очень серьёзно произнёс тот. - Ты разве ещё ни с кем не обнимался?
- Ну зачем при мальчике?
- Мальчик уже многое знает, - уверенно сказал Шахмурза. - И про то, что наш народ три года назад из ссылки домой вернулся, тоже. Знаешь?
Я ответил, что слышал, у нас в доме говорили.
- И правильно, молчать не надо. Мы-то сами больше помалкиваем. А если говорим, то одно только: "Спасибо, мол, вернули обратно". А что на двенадцать лет из земли своей вырвали, да сколько поумирало - от болезней, голода, ещё в дороге, в телячьих вагонах… и потом… Об этом молчим в тряпочку. Даже детей своих именем Сталина продолжаем называть. Честь и стыд совсем потеряли… Верим всему, как дети неразумные, что бы нам ни говорили. Как ты, Эльбрус, в алмосту этого…
Я немного удивлялся, что Эльбрус ничего не отвечает, не спорит, пока не вспомнил: на Кавказе младший всегда должен слушать старшего и молчать. Даже если не согласен. Не то что у нас. Разве это жизнь?
- И ведь что получается? - говорил Шахмурза. - Чеченцев, ингушей, нас выслали к шайтану на рога, потому что в народе нашлись изменники, которые к немцам перешли. А у русских не было? А среди украинцев? А полицаи, власовцы - это кто? Из всех народов Советского Союза кто-нибудь побывал там наверняка. Кроме евреев и цыган, это уж точно. Потому что их и не взяли бы. Или сразу в газовую камеру. Ну и чукчи или… как их… юкагиры тоже к немцам не переходили, думаю. Так что высылать почти всех надо было, не только нас. И остались бы в стране одни евреи с цыганами и чукчи. Вот жизнь была бы!.. Я если за что "спасибо" могу сказать - что язык русский хорошо знать стал. Даже почти без акцента говорю. Верно, кунак?
Это он ко мне обратился, и я возражать не стал. Некоторое время мы ехали молча, потом как-то сразу оказались в селении, и Шахмурза начал со всеми здороваться, он ведь из этих мест. Мы вылезли из машины и пошли к его сестре. Дом у неё двухэтажный - на первом одни овцы, это я к вечеру увидел, на втором - люди. А крыша плоская, и с неё прямо на гору шагнуть можно.
Вскоре нас позвали за стол. Мужчины пили вино и говорили очень длинные тосты: за страну, за Кавказские горы, за Шахмурзу и весь его ансамбль песни и пляски, но не забыли про меня и моих родителей. А когда я сказал, что недавно мы переехали в другую квартиру и у нас теперь собака есть, Кери, то и за новоселье. Но за Кери пить никто не предложил. А я бы выпил.
Перед сном я вышел на улицу. Только не вниз по лестнице, а через крышу. Поднялся немного по тропинке и остановился. Ночь светлая, потому что луна, хотя от неё только серп, но толстый и яркий, а рядом звёздочка, прямо как на флаге Турции. Я когда-то в детстве изучал флаги разных стран и потому могу, не хвалясь, добавить, что похоже было и на флаг Туниса, и Пакистана, и, кажется, Ливии, но утверждать не буду.
Я вспомнил разговоры про алмосту и подумал, что если не он (она, оно?), то какой-нибудь зверь должен ведь обязательно здесь, в горах, быть. Например, барс. И тут, уже в третий раз за этот день, затрещали кусты, в сто раз громче, чем днём и чем в рассказе Эльбруса, и чего-то большое и тёмное двинулось прямо на меня. На голове у него торчком стояли волосы, а глаза горели лунным огнём. Я закричал и побежал к дому, но стукнулся головой обо что-то мягкое и остановился, закрыв глаза.
- Ты что, Саня? - услышал я. - Чуть с ног не сбил.
- Дядя Шахмурза, - сказал я и открыл глаза. - Там этот… алмосту… или зверь какой-то… Волосы длинные…
- А ну, посмотрим, дорогой. Вперёд, без страха и сомнений!
Он бросился в кустарник, а я чуть-чуть отстал.
- Сюда, Саня, - услышал я из темноты. - Поймал! Только не волосы у него длинные, а уши… Ну, пошёл, пошёл!..
И я увидел маленького ишака.
- Я не струсил, - сказал я. - Просто страшно сделалось немного. Потому что ночью.
- Ничего, - сказал Шахмурза. - Все люди чего-нибудь боятся, если не совсем психи. Вот я, например, нырять боюсь.
- Хо, - сказал я, - а я через всю эту крышу могу пронырнуть… Если не больше… Можно я на него сяду?
Мы вывели ишака на ровное место, Шахмурза держал его за ухо, а я сел верхом. Ишак стоял, как памятник самому себе, и сидеть было жёстче, чем на памятнике.
Когда мы вернулись в дом, Шахмурза рассказал всем, что я только что ездил на ишаке, но больше ничего. Я спросил, сколько он стСит и можно ли его держать в городе. Мне ответили, что рублей за тридцать отдадут, но только чего с ним в городе делать. Я ответил, что буду гулять, как с собакой, на поводке, а держать у кого-нибудь в пустом гараже, у нас во дворе есть такие, и потом начал рассказывать про нашу собаку, по которой здорово соскучился, что её зовут Кери, она рыжий сеттер, умная, как обезьяна, так говорит мама… Но меня уже никто не слушал, кроме бабушки Нафисат - она всё время улыбалась и кивала головой. И я много чего ей порассказал - даже про Лерика, который повадился меня дразнить, а сам ябеда, и про Нинку Булатову, которая, когда я однажды упал и разбил коленку, даже не пожалела, а ещё больше задрала нос: небось подумала, я к ней бежал… А ещё, знаете, у нас из магазина обуви огромную калошу выбросили. Она на витрине стояла, а потом перестала блестеть, её и выбросили. А мы чего придумали, рассказать?..
Бабушка Нафисат улыбнулась и кивнула. И я рассказал, что мы из калоши сделали самоходку. Как? Очень просто. Взяли два заводных автомобиля, игрушечных, привязали к калоше, завели и пустили. Сначала во дворе, а потом на уроке пения по залу… Что было!
Я засмеялся, бабушка Нафисат покачала головой и тоже засмеялась.
- Вы всё время здесь живёте? - спросил я.
Бабушка Нафисат кивнула.
- А вам сколько лет?
Бабушка Нафисат опять кивнула.
- А у вас много внуков?
Бабушка Нафисат засмеялась и кивнула ещё раз.
- Ты о чём бабушку всё время спрашиваешь? - сказала мне сестра Шахмурзы. - Она у нас по-русски ни слова не знает. Балкарский и тот забыла.
Бабушка Нафисат кивнула и улыбнулась. А потом угостила меня айраном и лепёшкой. После чего я пошёл спать.
На следующий день мы уехали из Верхнего Чегема. Обратный путь был короче, потому что всё время с горы и колесо ни разу не спускало. Но один раз мы остановились - у водопада. Он похож на длинную седую бороду, немножко зелёную. Она как будто всё время хочет оторваться от каменного подбородка, но никак не может и потому сердито шумит, шипит и брызгает слюной…
Назавтра мы с папой и Юрой поехали в Орджоникидзе.
Моя командировка продолжалась.
(Конец рассказа Сани)
ГЛАВА 2. Опять недовольное ворчание по поводу литературных дел. Детское издательство заглаживает свою вину. Рессоры "Эдика" прогибаются, но выдерживают. О проблемах плоти: распутство по уважительной причине. О "царапинах" дружбы и совсем немного о ревности… Вынужденный перерыв в повествовании… "Сюита памяти"… Кстати о Фолкнере…
1
Командировкой нашу с Юлием поездку на Северный Кавказ можно называть весьма условно: во-первых, никто нас не посылал; во-вторых, никто не платил за транспорт, гостиницу. Зато никто не требовал с нас отчёта, не устанавливал сроки, не пытался экономить на гостиничном номере и железнодорожном билете. И поскольку за всё платили мы сами, а экономить не умели (и не хотели), поездки выходили в копеечку, которую вряд ли могли восполнить наши копеечные гонорары. К тому же почти все они откладывались на неопределённое будущее - когда и если напечатают то, что мы перелопачивали на месте или брали с собою в Москву. На этот раз мы снова увезли в своих потрёпанных чемоданах ворох стихотворных подстрочников и один прозаический - пьесу на бытовую тему одного немолодого осетина - директора местного техникума. Мужик он был приятный, но одного ему делать категорически не следовало: заниматься литературой. Однако попробуй скажи! (Я как-то много лет спустя попробовал - после того, как по просьбе одного автора из Москвы обработал его повесть о Гражданской войне, и она была издана в "Молодой гвардии", а редактор настояла, чтобы, как она выразилась, "в воспитательных целях" моя фамилия была тоже указана. Не на обложке, нет, а скромно на титуле… Так автор подал на нас обоих в суд! Вот на суде я сгоряча и ляпнул, что автору вообще не следовало бы заниматься литературой - тогда и адвокату платить не надо, и обижаться не на кого… Слава Богу, мы в конце концов помирились…)
Всё это я к тому, что нянчиться с чужими рукописями - дело беспокойное, даже опасное. Особенно если авторы ещё живы-здоровы и обладают крутым обидчивым нравом.
А ещё к тому, что по возвращении домой нам с Юлием пришлось сразу же вновь пускаться в рейды по редакциям в поисках работы и в надежде получить, наконец, что-нибудь интересное - и в денежном, и в литературном смысле. Но увы… и ещё раз - увы!.. Впрочем, мой друг и соавтор был в этих поисках куда спокойней и ленивей, чем я, что вызывало у меня и зависть, и раздражение, а у его жены некоторое неодобрение (подогреваемое мною).
Как раз тогда я набрёл на жилу - если и не золотоносную, то всё же добавляющую некоторое количество рублей к тем, что получала Римма, работая юрисконсультом на Московском Холодильнике, таящем в своих недрах, согласно достоверным легендам, помимо обычного мяса, какие-то особые его сорта для Кремля, в том числе туши новорожденных телят для изнеженного желудка лично маршала Ворошилова.
Но что это за жила? - возможно спросите вы. Это Музыкальное издательство, куда я проник не без помощи моих друзей-композиторов и где требовались русские эквиритмичные тексты для многих и многих зарубежных песен. То есть такие тексты, которые ложились бы на музыку. А чтобы они как следует ложились на неё, предварительно делалась "рыба". Этим словом называется воспроизведение мелодии в виде совершенно бессмысленных "тра-та-та" (или "тру-ту-ту"), вместо которых должны впоследствии появляться чарующие слова о любви (или о партии и её вождях) - в зависимости от места прописки песни. Для людей, далёких от творчества, поясню: если бы у нас, к примеру, имелся мотив "Чижика-Пыжика", но не было к нему всем известных русских слов, а только, скажем, на языке суахили, то "рыба" для русского текста выглядела бы так: "трА-та-тА-та, трА-та-тА, трА-та-тА-та, трА-та-тА…" Что под рукой мастера могло бы превратиться в бессмертное: "Чижик-Пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил…"
Мои "тра-та-та" делала для меня мама, окончившая когда-то ради этого консерваторию, а вскоре я и сам наловчился, а для Юльки - его талантливая тёща, сама сочинявшая и исполнявшая песни под гитару, сначала в лагере и в ссылке, в которых провела почти двадцать лет, а потом и у себя дома, в Москве…
Конечно, я не преминул зайти и в Детское издательство, где ещё не терял надежду получить для перевода какую-нибудь приличную книжку на английском. Но чуда не произошло: холодная и замкнутая редактриса Наталья, не глядя на меня, сказала, что ничего нет, а экспансивная, очень полная и громкоголосая Смуйдрит на мой робкий вопрос, скоро ли прогрессивный советский ребёнок сможет насладиться пуэрториканской песенкой о тростнике с моим эквиритмичным текстом, а я смогу получить заслуженное вознаграждение, с подозрительной любезностью и даже некоторым смущением ответила, что сборник с этой замечательной песней вышел, но с оплатой небольшая заминка… недоразумение… потому что под текстом стоит не ваша фамилия, Юра, а совсем другая.
- Однако это ничего не значит, - добавила она, - свой гонорар вы, так или иначе, получите.
С опубликованием моих сочинений под другой фамилией, иначе говоря, с плагиатом, я уже был немного знаком. Однажды во время первого международного фестиваля молодежи в Москве, когда в "Литературной газете" напечатали мой перевод стихотворения индийского поэта ("Вперёд, вперёд, вперёд, вперёд…"), а я в эти дни был на Кавказе и попросил своего брата Евгения получить за меня гонорар и прислать мне, ему заплатили, но предложили заменить инициалы под стихами: вместо Ю . Хазанов - Е . Хазанов, так нужно было по бухгалтерским законам. Помню, как был я огорчён и обижен: ведь, кроме того, что вся слава за "вперёд, вперёд" досталась брату, многие читатели заподозрили, что моё настоящее имя вовсе не Юрий, а Ефим или Евлампий…
Но что случилось сейчас, в Детгизе? Смуйдрит объяснила: видимо, при составлении сборника и перепечатке текстов моя фамилия затерялась… (где? каким образом?), и тогда составитель, его зовут Фридрих, он из другой редакции, поставил свою фамилию… Никакой корысти, не думайте, Юра, просто для порядка…
Я и не думал. Тщеславие тщеславием, но я понимал, что особых лавров за эту бодягу (о деньгах уж не говорю) не стяжаешь. Хотя… Пути людских страстей и маний неисповедимы.
Самое же удивительное я услышал в конце довольно долгого монолога Смуйдрит, когда она сказала, что, дабы загладить общую вину, они с Фридрихом хотят пригласить меня в ресторан (если угодно, с женой) и просят назначить день.
Мой вялый отказ принят не был, в голосе Смуйдрит появились повелительные редакторские нотки, и тогда я решил - выставлять так выставлять - прийти не один, а с Риммой. Однако мой чёрный замысел не удался: потому что заказ в ресторане (это был "Арагви", в связи с которым тогда справедливо говорили, что "молодец Юрий Долгорукий - какой город вокруг "Арагви" построил"), так вот, заказ делал самолично Фридрих, а он, оказалось, почти не пьёт и ест тоже с гулькин этот самый, и тут даже Смуйдрит была бессильна. Тем не менее, когда тоскливый вечер был закончен и принесли счёт, щепетильная Римма сказала, что мы берём на себя половину расходов, и Фридрих не возражал.
Со Смуйдрит и с её мужем Аликом, таким же тучным и громкоголосым, мы вскоре подружились, а Фридрих, когда случайно встречались в издательстве, еле здоровался. Я так и не понял, чем его обидел, а он унёс эту тайну с собой в могилу. Смуйдрит и Алик ушли туда раньше, и никаких тайн между нами не было. Напротив, мы совершали немало совместных автомобильных прогулок, и рессоры моего "Эдика" (ЭИ 04–75) благополучно выдержали немалый груз их тел - груз, который, боюсь, в немалой степени способствовал их преждевременной кончине.
Не знаю, но вполне возможно, Фридрих был превосходным человеком - добрым другом, хорошим мужем, отличным коллегой по работе, но царапину он мне нанёс. Не тем, что заменил мою фамилию своей, а типично "редакторским", сиречь самовластным и небрежным, отношением к тому, кого в договоре уважительно, для отвода глаз, называют "автором". А на самом деле он никто. Неизвестно, вообще существует или нет… Поручик Киже… Без имени и без фамилии. (Только порою с национальностью.)
Поскольку я рос довольно начитанным ребёнком, то этот незначительный случай подтолкнул меня - а возможно, виною был не очень сытный и совсем не пьяный обед в "Арагви"… В общем, я сравнил тогда, в уме, конечно, и мне понравилось моё сравнение - себя и, в моём лице, обобщённого Автора с крепостным Герасимом, а Фридриха (обобщённого Редактора) - с жестокой помещицей; многострадальные же наши произведения осталось уподобить несчастной Муму, с которой, что барыня велит, то мы и делаем: в лучшем случае меняем имя или обрубаем хвост, а прикажет камень на шею - утопим.
Фридрих потом, позднее, подтвердил свой "статус барыни", когда я осмелился принести к нему в дошкольную редакцию несколько своих рассказиков. Тон, каким он распекал меня за мою смелость, напомнил мне (извините ещё раз за начитанность) надзирателя сиротского дома из диккенсовского "Оливера Твиста", совершенно ошеломлённого наглостью героя, посмевшего обратиться к нему с просьбой о добавке супа. В отличие от запуганного Оливера, я ответил Фридриху что-то не вполне парламентское и забрал рукопись, надолго лишив малышей Советского Союза возможности узнать о приключениях доброго спаниеля по имени Кап и его хозяев, Вовы и Киры-Кирюши.