Боже, что началось! Я аж задохнулся. Было такое состояние, будто ухнул нечаянно в ледяную прорубь. Из этой рощи в одно мгновение лавиной взметнулись к нам десятки пушечных трасс, густо окутав машину пчелиным роем малокалиберных снарядов.
– Уходи, Вася, уходи скорее! – кричал Лаврентьич.
А "Вася" и без того уже мотал во все лопатки из этой чертовой купели. Ну, собаки, так и сожрать могут! А душа у немцев все-таки дрогнула – не вынесла одной несчастной бомбочки!
РРАБы сбрасывать нельзя: высота для них слишком мала, не успеют раскрыться. Набираем законные 1500 метров и уже в потоке подоспевших самолетов разделываем танковое обиталище. Хлеставший из него зенитный огонь теперь был хорошим целеуказанием для всех.
На наших глазах рощица преображалась: из нее валил дым, вырывались языки пламени, вспыхивали взрывы. Ко второму заходу заметно оскудел пушечный фейерверк, а зажигательные бомбы вызывали все новые и новые очаги пожаров.
Конечно, одним ударом такую цель не возьмешь. Свой визит на Паханок, вперемежку с ударами по такой же танковой группировке у деревни Фроловка, под Мценском, мы повторили дважды.
Страшнее гроз только грозы
На вражьих тропах. Дом с мезонином. Расстроенный юбилей. Приманки для простаков. Пора, брат, пора…
Как ни велика была нужда в ударах АДД по немецким войскам на фронтовых позициях, ее "ожидали" важнейшие военные объекты глубокого тыла самой Германии. Мы уже сами чувствовали – пора.
Спустя много лет я узнал от Александра Евгеньевича Голованова, что Сталин поставил ему задачу нанести удар по Берлину в годовщину нападения Германии на Советский Союз (довоенные привычки отмечать юбилеи и праздники "новыми достижениями" и "подарками народу" несколько в ином качестве соблюдались и в военные годы). Но Голованов доложил, что именно в двадцатых числах июня наступают самые короткие и светлые ночи, и нашим самолетам придется преодолевать значительные пространства в светлое время суток, чем фашистская авиация непременно воспользуется. Голованов просил перенести удар на конец августа.
Аргументы были серьезные, и Сталин, поразмыслив, недовольно согласился с ними.
Но, помимо "белых ночей", командующего АДД тревожили и другие проблемы – удастся ли достать Берлин с подмосковных аэродромов, найдутся ли поблизости от линии фронта аэродромы подскока для тяжелых самолетов, сумеют ли прикрыть истребители пролет линии фронта на пути к цели? Вопросов возникло много. Нужно было решить их за эти два-три выпавших на раздумья месяца.
Для начала была предпринята целая серия ударов по Кенигсбергу. Чуть позже добрались и до Данцига. Большую группу экипажей взяли под особый инженерный контроль – изучались удельные расходы бензина, режимы полета и работы моторов. Все данные подвергались тщательной обработке: их анализировали, сопоставляли, обобщали. В длинном списке подконтрольных экипажей АДД мой – по возможностям достижения максимального радиуса действия – оказался пятым, хотя я ни с кем не вступал в состязания и особых мер по экономии горючего не принимал. Придерживаясь твердых правил для любого дальнего полета, я предпочитал походную, самую "комфортную" для работы моторов высоту – 4500 метров, в погоне за дальностью не прибегал к обеднению рабочей смеси, обходился без форсажа и второй скорости нагнетателя.
В те же дни под козырьками пилотских кабин был смонтирован новый прибор – альфометр, другими словами, – указатель качества горючей смеси. Ущербный по идее и примитивный по исполнению, он врал неимоверно, мог подвести доверчивых, и соображающие летчики отвергли его сразу. Ничего не было надежнее, при некоторых неудобствах этой операции, чем регулировка смеси по цвету выхлопного пламени: придав ему еле заметный синеватый оттенок, я знал, что моторы мои получают самое здоровое и калорийное питание.
Неожиданно появились подвесные баки – изобретение строевых инженеров, получившее промышленное воплощение. Это уже серьезно. Обтекаемые светло-желтые сигары из просмоленного картона в каждой паре содержали бензина примерно на полтора часа лету. После расхода баки сбрасывались. Но мало кому удавалось их выработать досуха. Из-за несовершенства топливных коммуникаций бензин высасывался неравномерно, опустошая прежде один бак и оставляя невыработанным, а иногда почти полным второй. Моторы от подсоса воздуха неожиданно и резко обрезали, машина раздергивалась, и тут нужно было поскорее подключать основные баки. У меня обычно так и происходило. Вовремя заметить падение давления бензина не удавалось, а подвесные баки отпускали мне дополнительного топлива минут на сорок-пятьдесят, но и этого вполне хватало, чтоб дойти до цели и вернуться к своим.
В ночь на 21 июля я снова иду на Кенигсберг. Под вечер пересекаем линию фронта севернее Великих Лук и углубляемся на территорию, занятую противником…
Двумя днями раньше мы проходили точно по этому маршруту и где-то в районе Литвы уже в темноте встретили мощные грозовые облака, но, разобравшись в путанице их нагромождений, удачно нашли проходы, обогнули огнем мерцавшие шапки и, наконец, лавируя меж лучами и снарядными разрывами, пробились к центру Кенигсберга. Там была наша цель, и Васильев не промахнулся. Мы видели, как город с его окраин и расползавшихся по бухте кораблей отчаянно палил крупным калибром, густо усеивая взрывами огромное пространство, так что и после удара мы еще долго выбирались "на волю", обходя на приглушенных моторах прожекторные лучи. Но огонь был нервозным, суматошным, а прожектора все никак не могли в кого-нибудь вцепиться – мазнут по фюзеляжу и тут же теряют цель. Видно, это тыловая ПВО сдавала первые экзамены. Словом, в городе пламенели очаги пожаров, вспыхивали яркие всплески взрывов, но удар был не очень мощным – к целям удалось пройти немногим. В ту грозовую ночь разряжались в основном по запасным целям.
…Не обещала погода быть лучше и на этот раз. На синоптических картах до линии фронта – никаких опасных явлений. Но метеорологи настораживали: над Прибалтикой и восточнее возможны мощные фронтальные грозы. Сказать по правде, зенитная артиллерия и истребительная авиация были не самой грозной силой на пути к целям. В летние месяцы, когда за линией фронта бушуют ночные атмосферные грозы – опаснее их ничего нет. Привыкнуть или приноровиться к ним невозможно – они всегда страшны! Казалось бы, чего проще, имея синоптические данные, в соответствии с ними и прокладывать маршруты, а если грозовой фронт лежит поперек пути, перенести вылет на несколько часов или отложить его на следующую ночь. Но все дело в том, что наши карты содержали информацию только до линии боевого соприкосновения. За нею – безмолвная пустыня. Метеоданные для воюющих сторон были в такой же степени строго секретны, как и содержание оперативных документов. Вести разведку на большую глубину – дело бесперспективное. Одиночный разведчик, идущий в дневное время по профилю предстоящего боевого полета, непременно станет добычей вражеских истребителей, а, кроме того, дневная погода вовсе не гарантирует ее повторения ночью. В мирные, довоенные годы все было просто: в предвидении грозы – отбой, встретил ее в пути – возвращайся. В боевом полете оценки решений идут по другим критериям. Право вернуться и на войне дается каждому, но прежде нужно до конца исчерпать все возможности в попытках пробиться к цели. Только где та грань, за которой беда или смерть, чтобы ненароком не шагнуть туда? Исход борьбы разный: одни пробиваются к цели и, зная, где лежат грозы, идут домой обходными путями, другие, не найдя проходов, возвращаются на свои аэродромы, не выполнив задания, или бомбят ближнюю запасную цель, третьи покидают разломанные машины или остаются в них до конца. Третьих немного, но они были.
Возврат на свой аэродром с бомбами – ноша тяжкая. Чувство вины давит душу, не дает покоя. Холодно посматривают на неудачника некоторые не летающие, но бдящие чиновники. Не дай бог, такие же грозы, а то и посвирепее, встанут на пути в следующую ночь – будешь биться с ними до последнего, но бомбы домой не повезешь.
…Мы идем на высоте 4500 метров. Воздух спокоен и не предвещает бурных событий. Но вот незаметно померкли звезды и вдруг вовсе исчезли за плотной пеленой облаков, а впереди обозначилась черная стена непогоды. Она возникла сразу за линией фронта, гораздо раньше, чем нам обещали синоптики. Все глубже и плотнее входим в облачные дебри, всматриваемся в черноту, ищем проходы. Обнаружив малейший просвет, бросаемся туда, но там вырастает новая стена. Моторы тянут вперед, машину не остановишь, чтобы осмотреться. Ее валит с крыла на крыло, бросает сотнями метров то вверх, то вниз. Облака наполнились огнем и сверкают со всех сторон совсем рядом. Васильев притих – видно, высматривает прогалы, фиксирует наши беспорядочные курсы. Нужно бы вернуться, но мы настолько глубоко вклинились во фронтальную толщу этого разъяренного "зверя", что возвращение могло обойтись дороже прорыва вперед. Казалось, вот-вот, и мы одолеем последнюю преграду, вырвемся на свободный простор, но новые броски обретали все более опасный размах. Я смягчал их рулями, как только мог, и уже чувствовал, что машина все больше и больше подпадает во власть этой жуткой стихии. Неведомая сила вжимала меня в сиденье, топила голову в плечи, но вдруг бросалась вспять, и я повисал на привязных ремнях. Наконец, после почти полукилометрового броска к земле машина резко взмыла вверх, раздался металлический треск, моторы захлебнулись, а в кабине закрутился конец оборванного троса. На штурвале исчезли нагрузки. Черт возьми! Я громко и крепко выругался. На мгновение меня оставили силы, руки безвольно обвисли, голова откинулась на подголовник. Все! Конец!.. Но в следующий миг я был в строю и полон сил.
– Прыгать, всем прыгать! – заорал я по СПУ.
Чернов отозвался. Неженцев промолчал. Но Васильев вдруг отчаянно и протяжно заорал на одной ноте:
– А-а-а-а!..
– Бросай машину, Алеша! – на надрыве повторял я ему. – Прыгай!
– Что, что случилось? А-а-а!.. – не унимался он в крике.
– Прыгай, Алеша, прыгай!
Он все еще что-то кричал, а машина, утратив равновесие, кренясь и меняя углы, летела вниз, теряя драгоценную высоту. Оставаться в ней было бессмысленно, и, открыв фонарь, преодолевая меняющиеся перегрузки, я с трудом перевалился через правый борт и оторвался от самолета. Перед глазами мелькнуло его огромное тело и, как мне увиделось, без левой консоли крыла и хвостового оперения.
Летел я спиной вниз и не сразу потянулся за кольцом, хотел немного отойти от падающего самолета, хотя он мгновенно исчез из виду. Когда уже медлить было нельзя, я вдруг почувствовал, как внезапно вошел в сильное и очень быстрое центробежное вращение. Голова и ноги описывали широкие круги, исчезло чувство опоры и времени. Штопор! Вспомнилась наука моих парашютных инструкторов: руку в сторону и – ждать! В штопоре открыть парашют – гибель. Но вот вращение прекратилось, я перешел в падение головой вниз, быстро нашел кольцо и с силой вырвал его. Из-за расставленных ног свечой потянулось вверх белое полотнище. Успело бы наполниться! Мощный динамический рывок хватил меня за плечи, разом перевернул ногами вниз и в то же мгновение, прошив лесные кроны, скользнув наискосок, я до самых лопаток вонзился в жидкое лесное болото. Приземление было жестким. На твердой почве – не уцелеть. Из грудной клетки разом вышибло весь воздух. Захлебываясь и задыхаясь, еле отдышался. Пошевелил руками, ногами – цел. Вокруг глубокая темень. Льет дождь. Молнии над кронами рвут небо. Парашютный купол повис на ветках. Хотелось полежать, не двигаясь, исчезнувшим, ни для кого не видимым. Но вдруг обожгло: тут немцы, может, совсем рядом!.. Нужно нигде не ошибиться и выбраться к своим во что бы то ни стало. Под головой оказался поваленный ствол. Подтянулся к нему, вышел на твердое место. Освободился от парашютных лямок, стянул купол и утопил его в болоте.
Я был в унтах и меховом комбинезоне. Под ним – солдатская гимнастерка без знаков различия. Там же на ремне, чтоб не утратить при прыжке, пистолет "ТТ". Со мной никаких документов. Только патроны (помимо тех, что при пистолете), часы, нож, крохотный компас, спички.
Сквозь черную и густую чащу, то угасая, то вспыхивая, поблескивали огни горевшего самолета. Разгребая дремучие заросли и шлепая по лесному половодью, я тронулся к нему, но вскоре остановился перед небольшим ручьем. И как опомнился: в этом незнакомом лесу взорвавшийся и горящий самолет мог привлечь внимание и немцев, и полицаев. Встреча с ними – неизбежная смерть. Вместе с тем вряд ли кто мог остаться в самолете – времени для его покидания было достаточно. Но где Алексей, Чернов, Неженцев? Что с ними?..
Чиркнув спичкой, я сориентировался по компасу и взял направление на восток. Вспышки молний беспорядочными циклами освещали лес, и мне удавалось осмотреть свой путь на ближайшие пять-десять шагов. Когда, пройдя совсем немного, я оглянулся еще раз, костра уже не было: то ли угас он в болотной воде, а может, скрыл его лес…
За полночь вышел на опушку. На широкой прогалине в грозовых отсветах прямо передо мной обозначались избы вытянутой в одну линию деревни. Кто в ней?.. Я не решаюсь ступить на открытое поле. Решил ждать рассвета, чтоб издали проследить за нею и рассмотреть окружающее пространство.
Мысли мелькают одна за другой, путаются и противоречат друг другу. "Территория-то оккупированная, но люди живут в деревне, в этой глуши, должно быть, русские? Нужно найти одного, именно одного человека, без свидетелей, и все у него разузнать. С одним я справлюсь, если проявит ко мне агрессивность. Потом может быть и погоня. Надежда только на пистолет, но и они не безоружные. Вряд ли удастся мне дострелять все патроны. Ну, а если?.." Плен исключался абсолютно. Разве что подберут недвижимым. Для того и солдатская гимнастерка…
Время тянется мучительно долго. Грозы поутихли, поумерился дождь. Гула самолетов не слышно, а должны бы возвращаться.
В первой серости утра – никаких открытий. Прохожу, пригибаясь к кустам, по лесной чащобе вдоль деревни – ни дымка, ни звука. Глаз с нее не свожу – ни человека, ни собаки, ни хотя бы курицы.
Девятый час. Изучил каждое подворье, но нет признаков жизни ни в одном из них. Ближе остальных к лесу подступала небольшая бедная избенка, туда, пригибаясь, я и проскочил. Как оказалось, мне на редкость повезло. Это было единственное на всю деревню жилье, где обитал густо заросший, брошенный всеми глубокий старик со своим душевнобольным внуком. Старик не то чтобы испугался, а как-то оторопел при виде неожиданно возникшего перед ним пришельца. Мокрая меховая одежда, прилипшие ко лбу волосы, в руках пистолет озадачат кого угодно.
Я понимал, что разговор, чтобы расположить к себе деда, нужно начинать не с вопросов, а с объяснений – кто я и почему здесь оказался. Всей своей добродушной статью и беззащитностью он не внушал мне каких-либо опасений, да и ко мне, я почувствовал, старик отнесся с доверием. Ночью он слышал сильный взрыв и теперь связывал его с моим появлением. Наша беседа медленно, но все же раскачивалась. "Жители, кто помоложе, – рассказал мне Степан Петрович, – в партизанах, а женщины, старики, дети ушли кто куда, затерялись в городах и больших деревнях, иные попрятались в лесах, кому-то удалось перебраться на нашу сторону".
– А немцы где? – задал я наконец нетерпеливый вопрос.
– Немцы? Тут они не живут. Раньше приезжали на лошадях, на танках. Ограбят что приглянется, постреляют или заберут, если застанут, мужиков, которые по их понятию подозрительны, и снова уходят. Теперь проезжают мимо: все обобрали, деревню обезлюдили. Но бывает, налетят, рассыплются по дворам, пошастают по избам – не ночуют ли партизаны, и дальше. Приходят сюда и наши, красные. – Он так и сказал: "красные". – Чаще всего идут через Рассвет и Брутово, если немцев там нету. А встретятся – бой затевают. Немцы там на постое бывают и комендатуры небольшие имеют. Это недалеко, а Рассвет совсем рядом.
Я все не мог понять, каким образом в этих местах бывают наши. Если удастся выйти на них, я спасен. Только бы не промахнуться. Пока больше шансов напороться на немцев – здесь пока их территория. А может, не испытывая судьбу, в поисках призрачной удачи, углубиться в лес и, не выходя из него, изо всех сил жать на восток? Но как перейти линию фронта, если там войска? Вдруг там открытое место, немецкие огневые точки, боевые охранения? Я спросил у Степана Петровича, нет ли у него хоть какой-нибудь обувки и одежонки взамен на комбинезон, унты, гимнастерку и бриджи. Он засуетился, явно соблазненный моим роскошным меховым одеянием, но во всех своих закоулках ничего не нашел. Потом увлек меня с собою через деревенские зады к добротной избе в центре деревни и довольно проворно, подставив лестницу, полез на чердак. Я поторапливался за ним. Там, среди залежей хлама и ветхих обносков, удалось раскопать еще хранившую внешние формы пару разбитых и заскорузлых, но впору по моей ноге башмаков. Пришпандорил я им вместо шнурков бечевку, заодно подхватив ею отстававшие подошвы, плотнее подвязал низ моих бриджей и был, в общем-то, готов к дальнему походу. Комбинезон и унты Степан Петрович бережно сложил, обернул тряпьем и запихнул под трубу, завалив чердачным барахлом.
Через слуховое оконце, как с наблюдательного пункта, он показал мне две дороги на деревни, где иногда, по его словам, бывают "красные". Брутово, скрытое далью и лесом, лежало справа, и идти к нему нужно было через мост. Это опасно. Деревня Рассвет хорошо виднелась крышами впереди. К ней по открытому полю напрямую вела проселочная дорога, а по дуге слева ее охватывал лес.
Я попрощался с добрым стариком и, не выпуская из виду Рассвет, сразу нырнул с дороги в лесную чащу. Тучи сошли, проглянуло и пригрело солнце. Мои обретенные шкарбуны гулко чавкали, но на ногах держались крепко.
Вдруг на проселке обозначилась пара упряжек. Я застыл за лесными ветвями, всматриваясь в неторопливое приближение странного кортежа. На дрогах восседало около дюжины вооруженных людей. Всмотрелся – черт возьми! – немцы и еще какие-то люди. Полицаи?! Мне показалось, будто все они смотрят в мою сторону и сквозь густоту кустов и деревьев видят меня как на ладони. Но дроги потряслись дальше и у дедовой Чернушки повернули налево, видимо, в сторону Брутова. Я почувствовал, как по телу прошли мурашки…
Уже за полдень приблизился к Рассвету – крупной, не в пример Чернушке, таинственной деревне, где бывали "красные", но откуда только что выкатили фашисты.
Не выходя из леса, я долго следил за деревней, раздумывая, как бы к ней подступиться незамеченным. Может, дождаться ночи?.. Люди в деревне были – кто-то прошел по улице, кое-где работали во дворах. Наконец, присмотревшись к ближайшему домику, я направился по узкой тропинке, засеянной с обеих сторон хорошо поднявшейся кукурузой, прямо к нему.
В доме оказались две немолодые женщины и девочка лет пятнадцати. Увидев меня, они застыли, онемели. На мое "здравствуйте" – никакой ответной реакции. Не возникла она и позже. Кроме "а мы не знаем", "мы тут никого не видим"… ничего другого мне услышать не удалось. Молчание было тягостным, и я чувствовал, как все больше погружаюсь в отчаяние. С дедом было проще: там на первый контакт сработало мое летное одеяние. Здесь я предстал перед незнакомыми людьми совсем в ином облике.
Нужно было что-то делать. Уходить, конечно. Опять в лес, а там видно будет. О моем появлении эти женщины, похоже, не смолчат. Но кому они скажут – немцам? Полицаям? Партизанам? "Красными" в деревне что-то не пахнет.
Вдруг за окном, что было ближе к двери, мелькнула тень.