В случавшиеся паузы мы бегали кушать на склад, где работала бригада удивительных грузчиков: уже старых, не подлежащих мобилизации, но еще очень крепких и оборотистых мужиков. У них всегда был горячий, густой пшенный суп, сдобренный хорошей порцией жареного на растительном масле лука. Но дармового угощения они не допускали: всегда просили забросить на самый верх штабеля 10–20 мешков с пшеном, за что их люто ненавидел Гальченко, считая, что сохранились они потому, что только этим и занимались - самосохранением.
В аварийных ситуациях, а самая страшная - это остановка вертикального элеватора, т. е. полное прекращение подачи зерна в цех, Гальченко был всегда в самом трудном месте: в приемной яме и шахте, откуда надо было выбрать несколько тонн проса или ячменя. Со своими неизменными, нецитируемыми прибаутками, он неистово работал лопатой одной правой рукой, лишь слегка поддерживая ее искалеченной левой. Таким он и остался в моей памяти - добрым, отзывчивым, самоотверженным и человечным.
Режим работы был 12-часовой: с 6.00 до 18.00, а через неделю менялись сменами. Опоздание исключалось - увольняли с работы практически мгновенно. Часов дома не было и приходилось "угадывать" время. Часто приходил на завод в 3 или 4 часа ночи, идя по проспекту К. Маркса по колено в снегу. На углу ул. Ленина и проспекта, на бульваре стояла машина с будкой, в которой дежурили девушки-регулировщицы, у них можно было узнать время. Скоро они стали меня узнавать и по-доброму подшучивать. Но не я один был без часов: часам к 5 приходили человек 4–5 и играли до начала смены в бильярд, установленный в караульном помещении. Выходных дней в то время не было и, приходя с работы, я спал почти до следующей смены.
После одной из первых ночных смен я направился домой и у проходной встретил Н. П. Чернуху, который спросил взял ли я немного пшена с собой. При оформлении на работу предупреждали, что даже попытка что-либо взять каралась увольнением, а за кражу более одного килограмма - суд. Чернуха вернул меня, я всыпал в карманы брюк по две-три горсти пшена и спокойно прошел через проходную. Пока я добрел до проспекта пшено через дырочки в карманах пересыпалось в кирзовые сапоги, надетые с портянками, и до самого дома я шел превозмогая боль, а последние кварталы - со слезами на глазах.
Мама ругала меня, плакала, глядя на мои потертые до крови ноги, ругала Чернуху и просила никогда этого больше не делать.
Больше не пришлось. Не знаю по чьей инициативе, но через пару недель нам перед пересменкой стали давать по два килограмма дробленки, вычищаемой из застойных зон галендры. Гальченко приносил в ведре это пшено, мы делили его кружкой в мешочки и смело отправлялись через проходную.
Так я доработал на этом заводе до конца мая, после чего произошли события, очень много изменившие в моей судьбе, но этот первый урок самостоятельной, взрослой жизни запомнился с чувством глубокой благодарности ко всем, с кем пришлось быть рядом.
Херсонская школа юнг
До отъезда в Суворовское училище оставалось два месяца и надо было подумать о сдаче экзаменов. Наша бывшая соседка Мария Григорьевна согласилась с нами позаниматься. Несколько раз в неделю мы с Вадимом приходили к ней, писали диктанты, решали примеры и задачи, получали задания на дом.
Однажды возвращаясь от нее, я стоял на остановке трамвая на углу Кооперативной и пр. Пушкина. Трамвая долго не было и я, поглядывая по сторонам, вдруг увидел в окне первого этажа наклеенное объявление: "Херсонская школа юнг Черноморского флота объявляет прием на учебу мальчиков возрастом до 15 лет, физически пригодных для службы на флоте. Обращаться сюда" и были указаны часы приема. Спросив у прохожих время, я понял, что могу зайти и спросить. Я постучал в дверь.
Открыла мне молодая женщина, провела в комнату и я предстал перед худощавым, одетым в аккуратную морскую форму, капитан-лейтенантом. Я от неожиданности даже растерялся, но он пришел мне на выручку и сам спросил, действительно ли я хочу учиться в школе юнг. Услышав утвердительный ответ, предложил мне найти среди моих друзей еще 2–3 человека и привести к нему на беседу в указанное время.
Вернувшись домой, я сообщил о встрече с моряком и школе юнг ближайшим соседям и друзьям. Трое из них согласились попытать счастья на морском поприще. Это были Вова Потапов, Толя Лючков и Борис Лысенко.
Не откладывая надолго, мы в один из дней отправились на беседу. Моряк встретил нас радушно и уже не показался мне таким суровым, как при первой нашей встрече. Он усадил нас за большой стол и стал рассказывать о школе юнг, об условиях учебы, о специальностях, которым там учат, о морской практике, о возможностях продолжить учебу в мореходных или военно-морских училищах. Школа была гражданская, но военизированная ибо, он сказал, на флоте без военной дисциплины делать нечего. Преподаватели специальных дисциплин - морские офицеры. Рассказав нам все, что счел необходимым для первого знакомства, он встал и предложил нам написать диктант. Передвигаясь за нашей спиной и заглядывая в наши листки, он надиктовал нам строк двадцать, потом каждый внимательно прочитал и заключил: первое испытание вы прошли, пишите заявления. К заявлениям мы должны были приложить справку об окончании 5-ти классов средней школы, что оказалось проблемой, но и с ней мы справились.
Отъезд в Херсон был назначен на 15 июля. В этот день у штаб-квартиры нашего капитан-лейтенанта собралась огромная толпа мальчишек и провожающих их родственников. После построения мы почти строем отправились на Лоцманку и, погрузившись в товарные вагоны пассажирского поезда Днепропетровск - Херсон, почему-то называемого "500-веселый", отправились в путь.
Позади оставались не только Днепропетровск с родными, школьными друзьями, возвращающимися из эвакуации, но и надежды на учебу в Суворовском училище и романтическое офицерское будущее. События 1942 года, связанные с систематическим слушанием передач о моряках-черноморцах, защитниках Севастополя и возможность с ними близко соприкоснуться, оказались сильней. Жалею ли я об этих утраченных возможностях? Нет, нисколько и вот почему.
В 1949 году глубокой осенью, после отличной оценки на инспекторской проверке, почти всему нашему полку дали отпуск. Многим по второму разу, в том числе и мне. В кинотеатре "Родина" - так после войны стал называться "Рот-Фронт", я встретил Вадима. Он был в военной форме, но на все мои вопросы отвечал как-то невнятно, уклончиво, нехотя и я понял только, что он служит воспитанником при воинской части своего отца. На вопрос, ездил ли он в Суворовское училище, ответил, что ездил, но не прошел медкомиссию.
В августе того же года я успешно сдал все экзамены в Ташкентское воздушно-десантное училище. Оставалось только пройти мандатную комиссию. Я уверенно вошел в кабинет, где за столом сидели три офицера и, как положено, доложил. В центре сидел офицер с голубыми петлицами, очевидно представитель училища. Посмотрев на меня, они стали рыться в бумагах, что-то перекладывать на столе и когда пауза затянулась до неприличия, тот, что с голубыми петлицами сказал, что в этом году я не могу быть зачислен, а в следующем изменяются условия приема и надо будет все повторить.
Еще не веря, что все рухнуло, я попросил разрешения выйти и, когда осторожно прикрывал за собой двери, услышал голос офицера с голубыми петлицами:
- Ты что (дальше шло нецитируемое) не знал, что он был на оккупированной территории? Что ты суешь его мне?
Первая реакция была вернуться и спросить столь же колоритно, кто же меня оставил на этой проклятой оккупированной территории? Но я уже был предупрежден однажды, что подобные вопросы мне могут обойтись очень и очень дорого.
Мне было 20 лет и я уже пять из них прослужил в армии, разобрался и принял ее сложную иерархическую систему с обязательным и безусловным подчинением снизу до верху, а самое главное - психологическую и нравственную основу военной службы. Мне по-настоящему хотелось быть военным. И все оборвалось матерщиной офицера с голубыми петлицами.
Через год и два месяца, когда я уезжал домой по демобилизации, наш полковой генштабист майор Бессонов провел со мной беседу на предмет поступления в военное училище их профиля. Я отказался наотрез.
По дороге в Херсон на каждой станции, где были бедные по тем временам базарчики, будущие моряки, не доехав еще до своей гавани, проявили себя настоящими флибустьерами: в одно мгновение опустошались корзины с пирожками, выпивались расставленные на прилавке банки с ряженкой, выхватывались из рук кастрюли с вареной картошкой. Особое веселье вызывала забава, когда один вроде бы покупал семечки или махорку, а второй пробирался между широко расставленных ног покупателя и выгребал из мешка содержимое. Об оплате речи не могло быть. Стоял крик, плач, а будущие моряки весело хохотали.
Еще в дороге образовались группировки, большинство которых состояло из каких-то приблатненных парней, старающихся говорить на каком-то тюремном жаргоне и пытающихся установить свое полное влияние и власть. Это еще в большей степени продолжилось уже в Херсоне, даже когда нас разделили по учебным ротам и назначили командиров. Нас четверых не трогали, мы держались особняком и совершенно независимо благодаря Вове Потапову, который говорил басом, но тихо, имел самые крутые плечи и, очевидно, был принят приблатненными за "пахана". С такими шутками, как "велосипед" - когда спящему между пальцев ног вставляли кусочки кинопленки и поджигали, или "балалайка" - то же, но между пальцев рук, нас обходили только благодаря Вове.
Здание школы юнг на улице Перекопской, 2 было шикарное: трехэтажное, с высокими потолками, просторными, светлыми классами, спальнями с большими сводчатыми потолками, в цокольном этаже, и остекленной башней на крыше, наподобие пожарной каланчи. Говорили, что это здание бывшего кадетского корпуса или дворец губернатора, но построено оно было еще в Потемкинские времена.
Начальником школы был капитан первого ранга Василий Константинович Москалини, среднего роста, плотный, с крупным добрым лицом, которое становилось очень суровым, когда он был недоволен. Долгое время я считал, что его фамилия от итальянских предков, но через много лет я случайно был в греческом селе Ялта под Мариуполем и услыхал там эту фамилию.
Появились преподаватели и нам предложили сдать экзамены - написать диктант и решить по математике несколько задач и примеров. С экзаменами мы кое-как справились и после этого официально приказом были приняты курсантами школы юнг. Вопреки нашему желанию нас всех четверых зачислили в роту палубников, где должны были подготовить как матросов 1-го класса. Странно, но почти все хотели стать мотористами и механиками. "Успокоил" нас ротный командир, объяснив, что мотористы никогда не станут судоводителями-капитанами. А кто не мечтал об этом в детстве?
Постепенно жизнь в школе налаживалась: почти регулярными стали занятия по школьной программе 6-го класса, но мало кто окончил хотя бы 4. Должны были учить английский, но не было преподавателя. С морскими уставами и наставлениями, правилами поведения на судне и другими премудростями морской службы нас знакомил ваш ротный командир лейтенант Михаил Рубин. Стояли мы и на вахте, в упомянутой выше стеклянной будке-каланче на крыше школы, наблюдая за двором и возможными возгораниями. Почти каждый день после занятий мы драили полы: коридоры, классы, спальни.
Тех, кто дежурил у главного входа, а туда назначали более прилично одетых, вооружали винтовкой СВТ с примкнутым штыком.
Стали понемногу одевать в старое, сильно поношенное флотское обмундирование. В первую очередь тех, кто был почти раздет и разут. Столовая была в двух кварталах, а кормили так, что все время хотелось есть, но мы все уже привыкли к этому чувству за три прошедших года.
По выходным нам разрешали съездить домой и мы большой гурьбой атаковали "500-веселый", а через часов 10 уже были дома. Билетов, конечно, никто не брал - забирались в теплушку, лезли на нары, если было место, и ехали. Дома у нас немного наладилось, маме стали давать военный паек, было что покушать и немного взять с собой. То, что привозилось из дома кем бы то ни было, съедалось мгновенно всеми и хорошо, если доставалось владельцу.
Стали складываться определенные отношения между ребятами, как правило, на основе землячества. А так как большинство были из нашего города, то по улицам и районам. Особую группу составляли ребята Чечеловского заводского района: они были взрослей нас и более напористые, больше знающие негативную сторону жизни и, как казалось тогда, умеющие за себя постоять.
Бывали случаи, когда ротный командир приходил на занятия с больной головой, чечеловские с пониманием ухмылялись и давали ему добрые советы, как надо поступать в таком положении. Он оставлял нас часа на два, поручая им же читать уставы, а возвращался бодрым, подтянутым и веселым.
Отношение наше к командирам было очень уважительное, даже с большой долей влюбленности. Они оказались именно теми воинами-севастопольцами, о которых мы давно были наслышаны по сводкам Совинформбюро. Начальник школы был командиром корабля, на котором вывозил на Кавказ раненых, а обратным рейсом доставлял боеприпасы и пополнение, неоднократно тонул и имел множество ранений. Наш ротный - катерник, воевал на катерах, пока их не перетопили, потом сражался в морской пехоте и был основательно покалечен.
Все воспоминания, впечатления и чувства того периода уходили из памяти все дальше и дальше, тем более, что был я в этой школе юнг совсем немного и расстался с нею не совсем обычно. Но через 20 лет после этих событий я повстречал человека, который напомнил мне все прошедшее, а порой и заново заставил его пережить.
На спортивной базе нашего института тренировалась женская баскетбольная команда "Сталь", самая знаменитая и перспективная команда не только нашего города, а всей Украины. Ее бессменным тренером до самого последнего времени был Исаак Ефимович Майзлин, ставший впоследствии Заслуженным тренером СССР и УССР, воспитавший 40 составов этой команды, очень коммуникабельный, общительный и, как оказалось, несколько застенчивый человек. Однажды в разговоре он сказал, что учился в Херсонской школе юнг, и с тех пор мы много раз возвращались к этой теме, вспоминая пережитое.
Дальше выяснилось, что Исаак Ефимович не только вспоминает о прошлом, но и много лет является инициатором почти ежегодных встреч в Херсоне бывших курсантов школы юнг и мореходного училища, которое он окончил, а затем и плавал на Дальнем Востоке. От него я узнал, что механик доменного цеха на заводе "Криворожсталь", выпускник нашего института Александр Суровцев тоже учился и окончил школу юнг. Александра хорошо знали в институте все, он был душой общества, спортсмен-штангист, любимец девушек, хороший студент, а затем и специалист. Его уже давно не стало, но его помнят.
Несколько лет назад Исаак неожиданно организовал встречу бывших юнг в Днепропетровске: Валентин Флякс - автомобилист - пенсионер, Феликс Глушевицкий - тоже автомобилист, Анатолий Ролин - механик, Сергей Ксензов - капитан-наставник, Павел Овсеенко - капитан Херсонского порта и я. Посидели, каждый рассказал о своем пути, вспомнили о том, что еще осталось в памяти, и разошлись с немножко горьковатым чувством тоски по навсегда ушедшему детству и юности.
А тогда, в 1944-м, события развивались следующим образом. Однажды прервали занятия, построили во дворе на плацу всю школу, 300 человек, и объявили о том, что нас направляют на уборку урожая в колхоз. На следующее утро мы на барже двинулись вверх по течению Днепра и к концу дня прибыли в Горностаевский зерносовхоз Каховского района. Поселили нас в большом полуразрушенном здании школы или клуба, без окон и с одной дверью на весь дом. Кое-как переночевав, на следующий день мы с раннего утра "ремонтировали" дом: делали маты из соломенных снопов и закрывали ими окна, таскали солому для постелей, набивали ею наволочки, которые вместе со старенькими одеялами нам дали в Херсоне.
Председателем колхоза был отставной солдат-инвалид, ходивший в шинели, из-под которой торчал деревянный протез вместо правой ноги. Ходил он без костылей, которые брал в руки только ближе к вечеру. Он всячески старался помочь нам, но мог это сделать только добрыми советами и по-отечески нас пожалеть.
Утром следующего дня мы вышли на работу. Второй роте повезло больше: их послали на уборку винограда, а нас - кукурузы. Роту разделили на две группы и, меняясь через день, одна ломала кукурузу в поле, вторая - очищала кочаны. Что было легче - сказать трудно, ибо у ребят обеих групп к концу дня руки распухали и болели всю ночь.
Но очень скоро мы втянулись в работу и время пошло быстрее. Некоторые ребята болели: простуживались или расстраивались желудки. Иногда на работу не выходило по 10–12 человек. Надо отдать должное командиру, он очень заботился о заболевших, приводил к ним молоденькую фельдшерицу, выпрашивал у колхозников для них еду и очень хорошо распознавал симулянтов, благо, таких было очень мало.
Командир жил в маленькой комнатке, где была полуразрушенная печь, которую иногда протапливали соломой и от которой дыма было значительно больше, чем тепла. Спал он на железной кровати, устланной соломенными матами, в обнимку с винтовкой СВТ, которую иногда выдавал на пост у нашего дома, если из него уходили все. К нему повадились ходить в гости и играть в карты наиболее бойкие ребята из числа "приблатненных". Они со временем стали приносить ему где-то добываемый самогон. Это никому не мешало, ни на что не влияло, командира мы все уважали и внимания на этом не заостряли.
Однажды трое или четверо из этой кампании с винтовкой на ремне отправились на дальний, в 3–4 километрах от нас, хутор по той же надобности. Патронов в нашей винтовке не было никогда, но в то время, если не лениться и пройти вдоль любой дороги с километр, поглядывая в кювет, то можно было найти не только патроны, но и кое-что более существенное. Я видел этих ребят, они весело прошагали мимо меня, что-то говоря о возможной встрече с немецкими диверсантами.
Утром до завтрака всю роту построили, перед нами предстал председатель колхоза и едва сдерживая слезы, рассказал как он вез из Сибири свиноматку и кнура, подарок сибирских колхозников возрождающимся колхозам Украины, и что этого кнура сегодня ночью убили, в упор застрелили из винтовки. После короткого замешательства из строя выскочили те, что вчера уходили из нашего расположения с винтовкой, и вытолкали из строя четверых маленьких и худеньких мальчиков, которых часто можно было видеть стонущими от боли в животе, корчившимися на соломенных постелях.
- Вот они, товарищ командир, это они убили кабана, - кричали ретивые юнги, "друзья" командира, - мы видели, это они, мы можем подтвердить.
Возникла пауза, наступила тишина, даже видавший многое командир понимал, что ему никто не поверит в причастности этой четверки к свершившемуся. Очевидно, он не хотел "сдавать" ставших ему близкими воспитанников, искал приемлемый для них выход. В этом деле я ему здорово помог: выйдя из строя и желая установить истину, я громко сказал, показывая на группу обвинителей:
- Товарищ командир, эти ребята, - я показал на четверых инициаторов, - вчера вечером ходили с винтовкой и только они могли это сделать.