- … Бур-бур… Мур-мур… У-гу… у-гу… - вдруг вскрикнул, словно сорвался в кратер вулкана, - неэ-эт!.. Срочно!.. Сейчас!., (пауза)… Здра… Да… да… да… (Началось! Он дорвался до Первого секретаря, того самого, которому НЕПОНРА!) - Вам не понравилось… Совсем не понравилось… Да… Да… Я хорошо знаю, как вам нравились все мои предыдущие… но об этом вы тогда никому не сообщали… Ваше личное мнение?!.. Тогда почему выводы делаются общественные?.. Имеете - имеете право смотреть всё, что вам вздумается… И мнение высказывать право имеете… Но почему, если мне что-либо не нравится, вещь со сцены не снимают и не угрожают залпом "всех московских газет"?.. Да, пресса имеет право высказывать мнение и отзываться на… Но есть ещё и Союзные газеты, где я смог бы вам ответить, есть пленумы союза писателей и иные форумы, где… (Это была наиболее слабая и наименее убедительная часть его речи, а дальше всё пошло лучше)… Не будете ходить совсем?.. Или только на мои пьесы?.. Я не думаю, что это выход из положения, но в моём случае я бы действительно не возражал… Сегодня, через полтора часа… По вашей милости или по милости ваших перестаравшихся помощников… Да. Будет решаться!.. Судьба!.. Второй раз! Уже однажды решённая… И билеты проданы. Все до единого… Спасибо… Спасибо… Я тоже буду рад, если окажется, что вы были неправы… Спасибо… Вам того же желаю… Да нет, что вы… До… - тихо положил трубку на рычаг, лицо было в красных пятнах, на лбу выступила испарина.
Прошло пятнадцать лет - ничего не изменилось - разве что стало ещё хуже, еще отвратительнее, ещё мрачнее. Кладу осторожно и я своё лёгкое перо на могучие рычаги государственности. Хорошо было классикам советовать: "Писать надо, конечно, кровью сердца, но только своего, а не чужого".
Советовали бы там у себя во Франции и сюда не совались бы (впрочем, они, кажется, и не совались, но всё равно…). Пошляки какие-то были эти классики.
Современной обстановки не чувствовали, не понимали грандиозности масштабов и размаха задач, не знали всеобъемлющего наступательного характера всех эшелонов идеологического фронта… Боже! Что это со мной?
Драматург кинулся снова к телефону, набрал номер: - Доктор, это я… Вы придёте на премьеру?.. Ничего не знаю, но состоится… у администратора?.. Нет-нет, что вы, я сам вас встречу… Правый подъезд. Прямо пробирайтесь и входите. Я буду… Да, что-то неважно - опять стреляет в висок… И отдаёт в ноге… Через всё тело!.. Нет-нет, доктор - ЧЕРЕЗ ВСЁ!
март 1980 - февраль 1981.
Шесть легенд о Рубашкине
"Он определял жизнь, как стремление существа к развитию в обстоятельствах, стремящихся его раздавить…"
Ромен Роллан, Собрание сочинений, т. XIX с. 209, "Жизнь Вивикананды"
I. Вовсе не легенда
- Напишите о художнике Самуиле Рубашкине.
- Не смогу.
- Почему?
- Потому что я всегда видел его со спины. Хоть и в берете, но не у мольберта!
- Это как это?
- В обнимку с кинокамерой - левый глаз прищурен, правый прижат к окуляру…
Он был уже не молод, полноват, ему трудно было пригибаться к земле и тем более лежать на животе, а я предпочитал острые ракурсы, необычные точки, я хотел удивлять, поражать, убеждать.
Вот когда у него съёмочную камеру отнимали, угнетали безработицей (которой у нас не было и нет), и гнёт доводил до отупения… после этого только, да и то не сразу, а потеряв два-три десятка лет, может, и больше, Рубашкин купил картоны, ватман, краски (какие были в продаже), кисти (не самые дорогие) и сел за мольберт, да ещё так, чтобы его никто не видел. И начал художничать. Наверное, чтобы совсем не отупеть от всеобщей несправедливости и причудливых вывихов судьбы.
А там уже пошли суждения друзей, ахи-охи, подрамники и холсты. Постепенно его живопись становилась памятью о самом существенном. Это была та часть памяти, которая даётся не каждому, а только тем, для кого сотворение и устройство мира - главнее всего, а покой в нём - некое производное, результат большой и постоянной духовной работы.
В этом мире быть настоящим художником не легко, быть и оставаться самим собой ещё труднее. Ни перед кем не гнуть спины, не заискивать (это в кинематографе-то!), не позволять унижать себя никому никогда. Это очень трудно… Потому что тебя ещё кое-как примут, тебе ещё кое-что простят, но только если ты будешь знать свой шесток и… позволишь хоть немного помыкать собой. Такова была и, пожалуй, остаётся жизнь внутри нашего кинематографа. Да разве только кинематографа?..
Рубашкину было совсем не просто, потому что он был не очень-то защищен, болезненно самолюбив, знал себе цену, но всё равно не позволял наступать себе "на больные мозоли". И если уж где-либо и перебирал через край, то, главным образом, профилактически, защищая своё достоинство.
Надо заметить, что Самуила Рубашкина все, кому не лень, называли Мулей.
- Муля! - и он спокойно отзывался.
Это, видно, повелось так с кинематографической молодости.
Но я его всегда величал только по имени и отчеству, потому что мне нравятся библейские имена - среди них Самуил представляется одним из самых высоких - "Испрошенный у Бога, Богу посвященный!"
Он никогда не совершал никаких подвигов, казалось, не имел к этому занятию пристрастий (и это в век "сплошного, неуёмного героизма!"). Он не был таким уж особенно конфликтным человеком, но на съемочной площадке конфликтовал чаще, чем следовало (мне всегда казалось, что авансом, на всякий случай, с опережением) - этакие вспышки благородного гнева мистера Пиквика по мало уловимому поводу. Когда я однажды ему это заметил, он с вызовом произнёс:
- Да! Я не сахар. Но ведь и вы не мёд!
Мы редко говорили не о деле, не о кино, не о завтрашней съёмке.
Смелым в административных баталиях его назвать было трудно, на худсоветах он помалкивал, а потом кипятился - "Да я бы ему сказал!.. Да я бы ему ответил!.."
Ну да, не был он оратором и бретёром! Зато трогательный он был человек. И художник.
II. Легенда о Москвине Андрее Николаевиче
Мы были варяги, приглашенные на киностудию "ЛЕНФИЛЬМ", чтобы снять один, мало кому нужный тогда фильм под названием "Последний дюйм". Мы - это режиссер Никита Курихин и я. Взяли нас с Московской киностудии научно-популярных фильмов, и выходило, что нас перетаскивали в более высокий разряд, а это процесс в кино всегда боевой и воспринимается окружающими болезненно. Особенно в Питере, где все вокруг ждут подвоха (и, как правило, неспроста). Отсюда и особая настороженность к нашим персонам - "не для очередного ли подавления привлечены эти молодцы; не для поругания ли давно поруганных традиций эти опричники предназначены, не для разрушения ли остатков культурного слоя явились эти пахари?!"
И вот в самый разгар баталий один из первейших авторитетов студии, независимый и неуправляемый человек, легенда кинематографа, Андрей Николаевич Москвин, выдающийся кинооператор и крайне взыскательный художник (о нём и его великолепных и странных завихрениях следовало бы рассказывать и рассказывать подробно и отдельно), так вот, сам Андрей Николаевич Москвин заявил во всеуслышание:
- Эту картинку с этими пришельцами, буду снимать я.
И тем перекрыл все разговоры о том, кто встанет у нашей камеры шефом.
Такое заявление могло и испугать до полусмерти, ведь мы были дебютанты в игровом кино, а он - один из хозяев киностудии "ЛЕНФИЛЬМ"!
Но речь идёт не о фильме, даже не о Великой Легенде кинематографа А.Н. Москвине, а об…
Перед самым выездом в экспедицию на пустынные берега Каспия худсовет запретил Москвину ехать с нами "в это пекло" (у Андрея Николаевича уже был обширный инфаркт миокарда, и тут худсовет выступал в роли заботливой няни). Начальство берегло здоровье выдающегося мастера, а мы оказались в сложном и малозавидном положении.
Вот тут-то Андрей Николаевич заперся с нами в комнате, долго мял и заламывал мундштук своей папиросины "Беломор-канал", крякнул наконец и заявил:
- Вот, вроде бы, я вас подвёл и в экспедицию не еду! (а все подготовительные работы мы провели вместе.) Но при этом предлагаю взять в операторы человека, за качества которого могу полностью поручиться - это Рубашкин… Муля!.. Знаете такого?.. Если у одного из вас возникает хоть малое недовольство его работой, даёте телеграмму, и я вылетаю.
На следующий день оператор Рубашкин приехал из Москвы в Ленинград. Отдалённо мы знали друг друга, а более подробно узнавали уже в павильоне и затем прямо на съёмках в экспедиции - а там узнают друг друга быстро, как в бою. Москвин считал его оператором-художником, который так и не снял ещё своей заветной ленты - а мог бы, и не раз, но всегда какие-то обстоятельства мешали ему, или он им…
Тогда я знал только одну заметную работу Рубашкина, довольно смелую по тем временам, а по существу конъюнктурную ленту о перевороте в руководстве комсомола "Закон жизни" - фильм скандально нашумевший - его выпустили на экраны, зрители заметили его, начали смотреть… И внезапно его не сняли, а содрали с экранов (я сам видел, как на Пушкинской площади среди бела дня лихорадочно срывали с фасада кинотеатра "Центральный" рекламные щиты и полотна этого фильма). Но я успел его посмотреть: там высший руководитель комсомола оказался подонком и моральным разложенцем, его разоблачил не очень хороший парень (артист Д. Сагал) и в трудной борьбе не только спас честь всей молодёжной организации, но и своей возлюбленной, которую чуть не соблазнил комсомольский развратник. То ли за это, то ли по совокупности заслуг борца на очередном пленуме избрали верховным руководителем всей молодёжи!
Сталин, говорили, вернулся из отпуска, посмотрел фильм и… чуть не укокошил всех разрешителей и всех создателей этого опуса. Уцелели они каждый своим чудом!
Нет в живых создателей этого фильма.
Уже давно нет Андрея Николаевича Москвина…
Погиб в автомобильной катастрофе неутомимый Никита Курихин…
Не знаю, какими путями и куда летит в безбрежном пространстве Самуил Рубашкин…
Андрей Николаевич Москвин произвёл на меня одно из самых сильных впечатлений за все пять лет, что пришлось работать в Ленинграде, он был удивительной, порой шокирующей, а в целом, действительно легендарной личностью той эпохи, где творили легенды сами о себе. Так уж получилось, что он рекомендовал нам Самуила Рубашкина на многие годы.
III. Легенда о клоуне и клоунаде
Как-то я заявил, что самое любимое мною действо, это искусство циркового клоуна! (Я и сейчас так думаю.) Разговор шел вполне конкретный, мы начинали работу над фильмом серьёзным, драматического, даже трагического содержания, и потому я ожидал активного возражения, спора и саркастических замечаний главного оператора. Но Самуил Яковлевич как-то странно затуманился, кокетливо передернул плечами, чуть закатил глаза и сообщил, что клоун - это его первая настоящая любовь и профессия, которую для себя он выбрал, а позднее неосмотрительно променял на кинооператорскую. - А фамилия тоже оттуда? - съехидничал я.
Он посмотрел на меня с сожалением и не ответил. Позднее я узнал, что эту фамилию носил и его отец - он тоже был Рубашкин… К чему бы я это вспомнил?., не знаю. Но, наверное, неспроста.
Эта беседа тогда приняла неожиданно мирный оборот с грустными воспоминаниями, а чаще мы спорили и даже ссорились, редко уступая друг другу…
1967–1968 гг.
Наступало время политических, экономических, социальных, уголовных и сугубо художественных клоунад. Но у всех у них была особенность - во всех присутствовала крайняя эксцентрика, но эксцентрика, как стало казаться, странная - несмешная.
На аренах мира обычно выступают разные клоуны - одни одарены больше, другие меньше, бывают очень талантливые, даже гении… (но редко!)… А вот никогда не бывало такого, чтобы, как у нас, сразу на всех аренах выламывались исключительно бесцветные и соревновались бы преимущественно в абсолютной бездарности. Ведь чем неповоротливее и косноязычнее был исполнитель, тем требовательнее он относился к восхищению так называемой организованной публики. А уж полупаралитики, те могли удовлетвориться только всеобщим и безусловным обожанием.
Тут были клоуны Белые и Рыжие, Лысые и вовсе Безголовые, Грустные и Жестокие, безмерно агрессивные, разнузданные, даже похабные: акробатические - фантастические - музыкальные… Каких только не было…
А тут валом пошли до одури нелепые и всё равно несмешные. В пору было заплакать, но и обычных слёз уже не оказалось.
Оставалось одно - лить слёзы искусственные, фонтанами, пускать струи откуда придётся и куда попало. Чиновники, как умели, изгалялись над нами и всё под неусыпным руководством самых ответственных - мрачнее и отвратительнее такой оттепели могла быть разве только сталинско-бериевская свинцовая капель (наподобие китайской пытки). Я понял - пора снимать эксцентрическую комедию. Рубашкин узнал об этом, подошёл и сказал:
- Хотелось бы опять поработать с вами.
А я подумал - "рисковый же вы, однако, дядя!" - и ответил:
- Только, чур, потом не плакать…
Он лукаво посмотрел на меня, чуть пожал покатыми плечами и заявил с вызовом:
- Согласен.
Так началась наша эпопея с фильмом-комедией "Крепкий орешек", похожая на громкий групповой и безумный выход на арену:
- А вот и Мы-ы-ы-ы!.. Здравствуйте, дорогие ре-бята-а-а! Драгоценные родители, А-а-а подраться не хо-тите ли!..
А ребята все великовозрастные, тупые, а родители мрачные и очень, очень злые. С ними не то, что шутить, с ними сидеть по разным клеткам и то опасно.
Но всё это было не начало - это было тяжёлое продолжение. Ведь позади остались и "Последний дюйм", и "Мост перейти нельзя", и скандальный разрыв с Рубашкиным в самом начале съёмок "Улицы Ньютона, дом 1"… И возвращение из Ленинграда в Москву…
IV. Кино - легенда.
Казалось, больше всего в жизни Рубашкин ненавидел даже малое, даже скрытое угнетение, даже намёк на насилие. (А кто любит эти прелести?). Он болезненно воспринимал даже необходимую степень подчинения и какое бы то ни было руководство над собой, и всё это в кино! - системе самого сумбурного, всеобщего и, скажем прямо, гротескового подчинения. Притом, что профессия главного оператора в этом отношении достаточно уязвима.
Чахла и, доживая, издыхала хрущёвская оттепель. Надо признаться, мы в неё верили, он был много старше, скептичнее и потому верил меньше. Мы готовы были, с одной стороны, сражаться за неё, и нам казалось, что мы знаем, какой кинематограф ей необходим. А с другой стороны, мы все невероятно торопились, словно бессознательно предчувствовали её кратковременность. Торопились и нервничали - вот-вот опоздаем, вот-вот не успеем, вот-вот закроются ворота и захлопнется клапан. Так оно и случилось. Захлопнулось!
Не любил Самуил Яковлевич и обязательной подготовки к съёмкам фильма. Мы - Никита Курихин и я, волокли за собой хвост, может быть, излишней тщательности, дотошности, требовательности, фронтовой жёсткости и безапелляционности в обращении с людьми и в отношении к делу. Он же постоянно привносил в работу и отношения немалый элемент небрежной вольности, анархии и богемы. Следовало бы учесть и то обстоятельство, что он был в традиционном кино достаточно опытен и был убеждён, что всё главное уже открыто, а всё не открытое либо не обязательно, либо от лукавого. При этом он не был чужд некоторой киночванливости и так называемой "славы довоенного кинематографа" с её легендами и анекдотами. Нас эта "слава" изрядно раздражала - ведь мы собирались не возрождать "Былую славу", а создавать нечто новое - иначе зачем было надрываться в этих урановых рудниках?
Мы часто подтрунивали, а то и больно цепляли друг друга:
- Вы, поручик, свои замашки бросьте, - говаривал он. - Это вам не "в лесу прифронтовом".
- А вы, Бубновый Валет, чуть полегче со своими капризами! Я родился на свет не для того, чтобы всё время угождать вам. Здесь не ВХУТЕМАС (шпильки обычно приходили сами и не самые деликатные).
Почему-то он всегда казался мне похожим на постаревшего бубнового валета. Рубашкин иногда посмеивался, но чаще раздражался.
В своей операторской работе он шел к результату через раздражение и сопротивление. А потом быстро отходил, умел легко прихвастнуть, дескать, "получилось недурно". И был чувствителен ко всякой профессиональной похвале - таял, становился благодушным и беззащитным.
Я его величал:
"Самый интеллигентный среди операторов".
Он меня - "Самый вежливый среди режиссеров".
Как мы собачились, Боже!..
С Никитой Курихиным и со мной Рубашкин снял два полнометражных художественных фильма, и тут он впервые в жизни хлебнул настоящей фестивальной славы - Приз "За лучшее операторское мастерство!". По-моему, он был счастлив. Мы были рады не меньше.
Потом он снял (только с Никитой) к/ф "Барьер неизвестности". Позднее, опять со мной, ещё два фильма. Уже в Москве, скандально нашумевшую эксцентрическую комедию о войне "Крепкий орешек" с Надеждой Румянцевой и Виталием Соломиным в главных ролях. На мой взгляд, Надежда Румянцева показала себя в этой роли как замечательная эксцентрическая актриса, даже клоунесса, а это самый редкий дар в актёрском деле. А Виталий Соломин сыграл свою первую иронически-комедийную роль и отлично её исполнил. Фильм имел очень большой по тем временам коммерческий успех, за что на режиссера и исполнителей свыше трёхсот газет и журналов Советского Союза опрокинули соответственное количество ушатов брани и помоев. Это в свою очередь снова и снова способствовало бурному росту успеха, особенно среди школьников, - они же газет не читают, - которые состязались, "сколько раз и кто больше посмотрел!".
На стадионах при появлении Надежды Румянцевой уже скандировали: "Крепкий орешек!". А нас, создателей фильма, пресса костерила как отпетых пошляков и осквернителей боевых святынь! Такие непрерывные сражения на грани дробления челюстей и черепов на нашей отечественной художественной ниве называются творческими спорами и завидной бескомпромиссностью! Единственно, чего нам не могли припаять, так это ярлыки "тыловые крысы" - мы оба были фронтовики.
Потом ещё один фильм о войне, но уже вполне серьезный… Здесь были и успех, и награды, но синяков и шишек Самуил Рубашкин в работе со мной наполучал куда больше, чем пресловутых похвал и наград. При этом можно похвастаться: после очередной неприятности и финансовой репрессии он огорчённо сказал:
- Знаете, я лучше с вами потеряю, чем с ними найду…
И это при том, что он вовсе не был безразличен к презренному металлу и особенно - к его частому полному отсутствию.
Тем не менее, мы продолжали работать вместе, расставались ненадолго и встречались вновь на съёмочных площадках.
Если бы сложить сегодня все фильмы, снятые оператором Самуилом Рубашкиным, можно было бы сказать: "Ни много, ни мало. Сколько дали ему, столько он и сделал - не рвался, не отнимал у других - он был человек в делах человеческих". Пусть память о нём будет долгой и доброй. Наверное, есть ещё люди в кино, которые сегодня, услышав о Рубашкине, сказали бы искренне доброе слово о нём. А среди любителей живописи и подавно.