И обнаружили большие блиндажи, в которых немцы прятались от артобстрела, понадеявшись на своих наблюдателей, которые и "прохлопали" атаку моей роты. Мы моментально блокировали блиндажи, вступили в бой, забросали входы гранатами, не дав немцам вырваться наружу. В результате такого удачного развития событий только в плен было взято свыше 100 немцев. За этот бой комполка сказал, что я буду представлен к званию Героя, кстати, вот вырезка из дивизионной газеты… и через пару месяцев действительно везду Героя дали одному майору из штаба полка, зампострою, который эту Кодынь если и видел, то только в бинокль. Два моих бойца из ротных "старожилов", один из них был старшина Брусенцов, столкнувшись как-то "в сторонке" с этим "геройским" майором, пообещали его застрелить при случае, и он уже на следующий день перевелся в другую часть. Мне позже объявили, что за взятие этого села приказом командарма я награжден орденом OB 1-й степени, но сам орден во время войны так и не был вручен. После войны, уже в 1947 году, я обратился через свой райвоенкомат с запросом по поводу неврученного ордена, на что получил ответ, что, по архивным документам, орден мне вручен еще в 1944 году, а утраченные или утерянные награды повторному вручению не подлежат. Я лично написал письмо в наградной отдел МО (Министерства обороны), приложив копию офицерского послужного списка и перечень своих боевых наград, но ответ получил тот же - в архиве МО есть отметка о вручении мне ордена, мол, что тебе еще надо. Я понял, что дальнейшее выяснение бесполезно, хватит мне и тех наград, что уже есть на гимнастерке, и что кто-то из штабных офицеров или писарей, видимо, мой орден "прикарманил".
- А какой бой Вы считаете самым неудачным, трагическим?
- Череда ужасных событий, повлекших за собой наш разгром в сальских степях, намертво засела в моей памяти. Там очень мало кто из курсантов выжил. После войны меня нашел мой бывший земляк и товарищ по Винницкому пехотному училищу Боря Токарь. Мы с ним были из одного колхоза, вместе учились в школе и вместе попали в курсанты… Мы выносили его, раненного в ногу, из окружения на себе, потом в ночной неразберихе мы его потеряли и посчитали погибшим. Через десять с лишним лет после войны он меня разыскал в Крыму. Оказывается, его подобрали в степи отступавшие танкисты, раненого Токаря посадили на броню, и так он смог спастись.
А если брать отдельный бой, фронтовой эпизод, который я считаю самым неудачным, так это трагедия на реке Молочная, на подступах к Мелитополю.
К реке подошли уже обескровленные батальоны, в которых оставалось меньше чем по полста человек. Немцы встретили нас артогнем, мы окопались. В нескольких метрах от меня в землю врезался крупнокалиберный снаряд и не разорвался. От этой "картины" у меня просто волосы дыбом встали. Потом наступило затишье, немцы вроде стали отходить, и мы быстро продвинулись вперед через лесополосу и вскоре вышли к заводским строениям. Оказалось, что это спирт-завод. Спирт, водка. В чанах, бочках и цистернах. Сразу начался вселенский бардак, весь "передний край" потянулся к заводу, батальоны перемешались, офицеры не смогли восстановить порядок.
Очень многие напились до беспамятства, как говорится, "вусмерть", в "лежку". Я со своим здоровьем и ростом всегда мог выпить немало, никогда при этом не пьянея, но не всем же такое счастье выпадает. Через два часа немцы перешли в контратаку, и из нас мало кто был в состоянии твердо стоять на ногах и открыть ответный огонь. Немцы просто выбили нас с территории завода, а тех, кто не мог подняться и убежать, добивали выстрелами прямо на земле, в плен не брали… Мы, те, кто смог отойти от спиртзавода, видели это все своими глазами, за нашей спиной. Только через десять дней нам удалось отбить территорию завода и его окрестности. Трупы красноармейцев так и лежали все это время незахороненными. Мы сами хоронили своих товарищей, погибших в тот страшный день по своей же глупости, "по пьяному делу", и тех, кто был убит в последующих атаках на спиртзавод.
В братскую могилу положили тогда примерно 500 человек…
- Командир стрелковой роты был ограничен уставом в праве на проявление своей личной инициативы?
- Если речь шла о захвате рубежа "на плечах противника", то полный вперед, тут не до согласований со штабами. Но если ротный затеял бы разведпоиск на своем участке, то он был обязан доложить в штаб батальона и полка, получить разрешение на взятие "языка", договориться о содействии с соседями, чтобы те сдуру по своим не ударили, скоординировать с артиллеристами и минометчиками вопросы по возможной огневой поддержке и позаботиться о многом другом. А если этого не сделаешь и на свой страх и риск проведешь разведвылазку, то в случае неудачи или потерь за такую "инициативу" могли спросить строго. У меня был один такой случай. Перед позициями роты - "нейтралка", на правом фланге метров триста шириной, а на левом она сужалась до сорока метров. Приказали взять "языка". Днем, когда мы услышали звон немецких котелков, а немцы всегда, в любой обстановке обедали по твердому расписанию, мы открыли отвлекающий пулеметный огонь на правом фланге, а сами кинулись одним броском через "нейтралку" на левом фланге. Взяли пленного, остальных немцев, кто там под руку попался, перебили и отошли в свои траншеи.
- А как в Прибалтике удалось выбраться из окружения?
- Выходили к своим с "приключениями". Неделю остатки роты, семь человек, кружили по немецким тылам, выискивая возможность выхода к своим. Здесь один интересный случай произошел. Мы лежим в лесу и видим, как мимо нас по лесной дороге немцы пешим порядком и на мотоциклах конвоируют человек сорок в гражданской одежде и подводят их к яме, которая находилась метрах в тридцати от нас. Нам бежать некуда, сразу заметят. И как только немцы стали выстраивать конвоируемых возле ямы, нам стало понятно, что этих людей привели на расстрел. Как только немцы встали напротив приговоренных и вскинули свои автоматы, мы открыли по ним огонь. Три немца успели вскочить на мотоцикл и смыться, а остальных мы прямо там, на месте, положили. Спасенные кинулись в одну сторону леса, мы - в другую. Вскоре в лесу послышался лай собак, стало ясно, что это нас преследуют и ищут с овчарками. Мы по бревну перешли через какую-то речушку и затаились в лесных зарослях, оторвавшись от погони. Снова двинулись на восток, на подходе к передовой по вспышкам сигнальных ракет определились, где немцы, где наши. Поползли через немецкие позиции и возле первой траншеи остановились. Прямо перед нами "маячил" часовой. Но тут немец присел закурить, я сзади кинулся на него, заколол штыком, и мы, прячась в высокой траве, быстро выползли на нейтралку. Метров через четыреста услышали русскую речь, родной мат, я еще сначала подумал: "А вдруг это власовцы?", но оказались свои. Выбрались мы к своим на участке другой дивизии, нас потащили в Особый отдел, где смершевцы нас немного "помурыжили", а потом, выяснив, кто мы такие, после допроса и проверки документов отпустили, указав место сбора нашей вышедшей из окружения дивизии.
- В конце войны немцы, например, могли принять рукопашный бой, или их боевой дух был уже сломлен?
- Немцы до самого окончания войны сохраняли боевой дух, и я не припомню, чтобы они "драпали без оглядки" или отдавали нам в Прибалтике хоть километр без боя. Только под Елгавой они нас сдерживали два месяца, шли непрерывные бои, но город немцы так и не отдали за весь период этих боев. И в Прибалтике мне раза три пришлось принять участие в рукопашной схватке с врагами. Обычно их подпускали поближе и бросались навстречу с малой дистанции, тут уже рукопашной не избежать, от нее не увильнуть. Один раз произошел следующий эпизод. Немцы ударили по третьему батальону, пехота стала беспорядочно в панике отходить. Моя рота находилась в резерве, и комполка приказал остановить отступление. Мы кинулись наперерез отступающим, стреляя над их головами, с криками "Ложись!". А немцы уже тут как тут, совсем близко, началась свалка. Один немец выбил у меня оружие и хотел заколоть, у него была винтовка (карабин) с примкнутым штыком. Мне терять уже было нечего. Я успел левой ладонью перехватить штык и кулаком врезал ему - немец в нокдаун, потерял равновесие, я смог вырвать у него его же винтовку и насадил его на штык. Когда рукой за немецкий штык схватился, то перерезал себе сухожилия на ладони, пальцы с тех пор двигаются с трудом из-за контрактуры.
- У нас есть общий список вопросов к пехотинцам. Давайте возьмем несколько вопросов из него. Как кормили пехоту? Приходилось ли голодать на фронте?
- Голодать или недоедать пришлось почти весь сорок второй год и первую половину сорок третьего, когда мы уже освобождали Кубань.
Потом уже пехоту кормили относительно нормально.
Наиболее тяжелый период был в сальских степях летом сорок второго. Один колодец на 100 километров вокруг, из которого по очереди набирали воду и мы, и немцы, не стреляя друг в друг. Не было никакого подвоза провианта. Как-то мы обнаружили труп верблюда, заваленный камнями, так больше недели питались этой падалью, кипятили это мясо в четырех водах. Подстреливали сусликов и жарили их тушки. Один раз бойцы где-то раздобыли картошки и сделали жаркое из мяса сусликов. Пришел комполка, увидел, что мы варим, спросил: "Что за жаркое?" - "С курицей". - "Ну, давай, попробуем".
А потом, как узнал, чем мы его покормили, так долго ругался матом.
Перед атакой иногда выдавали по 100 граммов водки, так с голодухи многих "развозило" даже от такой малой дозы алкоголя, в бой шли шатаясь, на "ватных ногах".
Как-то, не выдержав постоянного голода, к немцам перебежало сразу человек двадцать красноармейцев из нацменов. Немцы их покормили и отправили часть из них назад, агитировать своих земляков за переход на сторону противника.
Но тут моментально появились особисты и всех "возвращенцев" арестовали.
Под Кизляром перед нами "нейтралка" - кукурузное поле и картофельное поле, все густо заминировано противопехотными минами. И вроде не так голодно было, но все равно находились такие бесшабашные головы, которые выползали на "нейтралку" за "доппайком". У нас так во взводе один боец погиб, подорвался на мине…
В сорок третьем году, после Миуса, за Мелитополем, уже ближе к Перекопу, вопрос с питанием заметно улучшился, когда мы встали в обороне, еды почти всегда хватало.
В Прибалтике мы отъелись, зачастую питались по "бабушкиному аттестату". Там, в прифронтовой полосе, бродило много бесхозной скотины, которую мы сами резали и мясо варили. В Латвии на хуторах у местных воровали гусей, два бойца хозяину "зубы заговаривают", а остальные гусей под плащ-палатку тайком запихивают. Вокруг множество мелких озер, и бойцы глушили рыбу противотанковыми гранатами.
Так что мы сами находили для себя "дополнительные источники снабжения".
- Немецкая пропаганда по разложению красноармейских частей достигала своей цели?
- В первые два года войны, я думаю, что да. Слабые не выдерживали голода, лишений, перебегали или уходили в плен, но когда шла речь о наших отборных частях, таких, например, как курсантский полк ВПУ, то люди были готовы сражаться до последнего патрона, несмотря ни на что. Но немцы в своей пропаганде в листовках, сбрасываемых с самолетов, и через громкоговорители и ПГУ всегда примитивно "нажимали" только на две темы: про "жидов-комиссаров, которые гонят всех на убой", и вторая: "русские солдаты, хватит воевать за проклятые сталинские колхозы, хватит голодать, переходите к нам, накормим, дадим водки".
Один раз нас такой "агитатор" просто довел до белого каления. Каждый день на чистом русском языке вещал через ПГУ про "белые макароны" и прочую жратву, и мы решили его выловить. И ведь смогли, поймали, оказался бывший свой, власовец. Его поставили возле дороги, и каждый проходивший мимо боец считал своим долгом врезать предателю по морде. Так и забили его насмерть…
В сорок втором перебежчиков к немцам было немало, красноармейцы, из семей раскулаченных, сами уходили к противнику, не желая воевать за Советскую власть, которая в свое время искалечила им жизнь.
- С власовцами часто приходилось сталкиваться?
- Крайне редко. На Сапун-горе, когда шла рукопашная, среди одетых в немецкую форму кто-то орал матом по-русски, но кто они, мы не разбирались, там в плен не брали. А вот под Елгавой в сорок четвертом году была одна история, очень занимательная. Здесь фронт стоял на одном месте почти два месяца, и в нашем тылу действовала какая-то крупная банда латышей, скрывавшаяся в лесах. Кто они точно, мы пока не знали, но постоянно происходили нападения на тыловые подразделения дивизии. На одного из них я нарвался в одиночку в батальонном тылу, в перелеске, в сумерках. Направил на меня пистолет, приказывает по-русски: "Раздевайся!" (видимо, ему была нужна советская офицерская форма), но у меня, по везению, как раз был в левой руке складной шомпол и я ему этим шомполом ткнул в лицо и попал в глаз, он даже не успел нажать на курок пистолета. Обезоружил его и привел в штаб полка. Латыш-эсэсовец, в петлицах эмблема, напоминающая кошку. Выяснили, что он как раз из этой банды, и латыш на допросе рассказал, в каком месте они прячутся и что в банде наберется почти 80 человек. С передовой сняли батальон и приказали зачистить лес, постараться всех брать живьем. Когда собрали всех взятых в плен бандитов, то там были и латыши-эсэсовцы, и немцы-окруженцы, и власовцы. Всех плененных живыми отправили в штаб. Самосуда не было.
- А как относились к пленным немцам?
- Обычно их никто не трогал после боя. Только в Севастополе, на Херсонесе, произошел "срыв"… Там под горячую руку многих постреляли, бойцы из бывших матросов мстили за июль сорок второго… У нас в батальоне тоже один солдат "отличился". Он сам напросился отконвоировать к штабу примерно двадцать пленных и по дороге всех перебил, расстрелял… Начали в штабе полка с ним разбираться, а у него, оказывается, немцы всю семью уничтожили, восемь человек. Этого солдата, насколько я помню, просто вернули в роту, обошлось без трибунала.
В Прибалтике был еще один эпизод, довольно незаурядный. Взяли нескольких в плен, и комбат, который хотел быстро выяснить обстановку, кто и сколько сил противника находится перед нами, стал лично допрашивать пленных. Один немец держался гордо, смотрел на нас с ненавистью, на вопросы отказывался отвечать, мол, хоть стреляйте меня, ничего не добьетесь. Так комбат приказал привязать его за ноги к двум согнутым березкам и сказал, чтобы немцу перевели, что с ним сейчас произойдет, как его на две части разорвет. Пленный сразу побледнел, сник и все рассказал и показал, что знал…
Обычно на допросе пленного хватало только одной словесной угрозы, что если будет молчать, то расстреляем на месте, и пленные сразу выкладывали всю нужную информацию. Но были, конечно, и исключения, попадались фанатики…
- Перед боем бойцам всегда выдавали 100 граммов "наркомовских"?
- Специально перед атакой спирт выдавали редко. В основном "наркомовские" доставляли в роту ночью. У меня одно время почти вся рота состояла из одних узбеков, так они алкоголь вообще не употребляли и, кстати, пайковый сахар тоже не ели.
По-русски среди них говорили и сносно понимали только двое, и вот именно их я назначил переводчиками, они переводили и дублировали мои команды.
Так в этот период в роте появились весомые запасы спирта.
Так же довольно продолжительное время и, возможно, что только у нас в полку, стали за каждого убитого немца "выдавать премию" - дополнительные 100 граммов. Так, кто-нибудь из моих узбеков выстрелит по немецким позициям, вроде попал (или ему так показалось), приходит и докладывает на ломаном русском языке: "Товарыш камандыр, мен адын немее убиль", и старшина записывает, такому-то - 100 граммов "призовых", но узбек-то непьющий. Так и набирался еще литр-другой излишков.
Поэтому в затишье все штабное начальство "шлялось" по стрелковым ротам, кто "с проверкой", кто еще с какой-нибудь ерундой, но цель была одна - простите за выражение, но использую современный словесный эквивалент - "покушать водочки на халяву", в ротах всегда было что выпить, но редко чем закусить.
- Насколько сложнее было воевать, если личный состав роты состоял из слабо подготовленных и плохо знающих русский язык среднеазиатских или кавказских солдат-нацменов?
- А что было делать, кого дадут, с теми и воюешь. Учишь - как надо воевать, иногда "воспитываешь" по-своему. Из нацменов, кстати, нередко получались очень хорошие смелые солдаты. Помню узбека Рахманова, другого солдата из Средней Азии, Умбетьярова, - прекрасные были бойцы… Но, с другой стороны, большинство "самострелов" на передовой были из нацменов. Как ни прискорбно звучит, но это факт… У меня в роте один нацмен выстрелил себе в руку через мокрое полотенце, но все равно уже в дивизионном санбате "раскусили" его, что "самострел", - и "к стенке"…
Одно время был у меня в роте боец, армянин Осипян, смельчак, которого сразу после окончания войны от нашей дивизии послали как одного из лучших на Парад Победы в Москву. Осипяну за героизм прощали многое, он, например, мог в одиночку пойти в немецкий тыл и привести "языка". Был у него, уже когда Осипян воевал в другой роте, конфликт со взводным. Командир взвода, молодой младший лейтенант, татарин, стал над Осипяном издеваться и несколько раз его ударил. Так в одном из боев Осипян застрелил своего взводного офицера на глазах у комбата. Об этом стало известно и командиру полка. Но Осипяна не тронули, эту историю не стали "раздувать", комполка прикрыл бойца… И так бывало…
- Что значит фраза: "воспитывал по-своему"?
- Хотите примеры? Пришли с пополнением в конце сорок четвертого года в роту 12 западных украинцев.
Идет бой, а они винтовки из окопов высунули, чуть ли не под углом 90 градусов, и стреляют вверх, патроны жгут, "воюют", так сказать. Когда я это заметил, так сразу принял меры. Взял в руки ручной пулемет и встал рядом.
Или ты в немцев стреляешь, или я тебя пристрелю… Выбора нет…
На Перекопе, когда я еще старшим сержантом командовал ротой, в которой оставалось девять человек (все офицеры выбыли из строя), нам выделили для обороны участок передовой длиной шестьсот метров. Пошел ночью проверять линию обороны. Были вырыты окопчики на каждого бойца, а снизу в окопе прорывался еще лаз, такая "траншея", которая вела в нору, в "землянку для отдыха". Смотрю, а моего бойца Сигикбаева нет на месте, я в лаз, а он в "землянке" расположился. Спрашиваю: "Ты почему окоп оставил?", а он отвечает: "Товарищ командир, мой курсак пропал", мол, устал голодать. Когда я его поймал во второй раз, что вместо наблюдения за "нейтралкой" он отсиживается в норе, то вытащил его на бруствер и сказал: "Не хочешь нормально служить у нас, иди к немцам, служи у них!" - и погнал его в немецкую сторону. Сигикбаев бросился умолять: "Командыр, моя не будет!", сразу стал хорошим и исполнительным бойцом, даже таскал на себе боеприпасы для товарищей.
- Бывшими штрафниками тоже пополняли Вашу роту?
- Да кто только в стрелковую роту не попадал, иногда такие "кадры" присылали, что хоть стой, хоть падай… Один раз даже прибыл с пополнением бывший майор, уже немолодой, видный из себя. Служил он на Дальнем Востоке, влип в какую-то историю, был разжалован в рядовые и вместо штрафбата послан в простую пехоту на передовую.