Особенно восхищался Хрущев молодым военным командиром Жуковым, принявшим командование Киевским округом в 1940 году, когда Тимошенко стал наркомом обороны. Понравилось ему, как на учениях в Харькове в 1940-м танкист Дмитрий Павлов "буквально летал по болотам и пескам". Но, когда Павлов вышел из танка и заговорил, Хрущев с чувством превосходства отметил, что танкист "малоразвит" и "со слабой подготовкой". У Михаила Кирпоноса, позднее занявшего место Жукова, "не было опыта руководства таким огромным количеством войск". А Льва Мехлиса, к которому Хрущев во времена Промакадемии "относился с уважением", он теперь считал "сумасбродным".
Лучшими друзьями Хрущева в Кремле были Маленков и Булганин. Маленков разделял страсть Хрущева к охоте. Булганин как-то осмелился заметить при нем, что читать передовицы "Правды" незачем - все они одинаково предсказуемы и бессодержательны. Внешне верные сталинцы сохраняли между собой хорошие отношения; однако зависть и взаимное недовольство росли, и Хрущев здесь не был исключением. На пленуме ЦК в феврале 1939 года, вспоминал он, "каждый старался покритиковать других". Сам он критики в свой адрес избежал, получив лишь одно, довольно несерьезное обвинение - в том, что поощряет "всех в Московской парторганизации называть его Никитой Сергеевичем".
Хрущев в самом деле предпочитал, чтобы к нему обращались запросто, по имени-отчеству: это отражает его приземленный, популистский стиль. По мнению Хрущева, его кремлевские коллеги были слишком оторваны от народа. Ворошилов "только красовался на праздниках в военной форме, а состоянием армии и ее оснащенностью не интересовался". Вместо того чтобы готовиться к войне, он "улыбался перед фотоаппаратами и киноаппаратами". Кроме того, он "прославился как ценитель и знаток оперы. Помню, однажды при мне заговорили о какой-то оперной певице, и жена Ворошилова, закатив глаза, проронила: "Климент Ефремович о ней не лучшего мнения"".
Хрущев, разумеется, тоже водил дружбу с писателями и артистами, не говоря уж о позировании перед кинокамерой Довженко. Но больше всего ценил он приглашения на дачу к Сталину во время своих поездок в Москву в 1938-м и 1939-м. "В те времена с ним всегда приятно было встречаться, послушать, что нового он расскажет, доложить ему. Он всегда рассказывал что-либо подбадривающее или разъяснял то или другое положение. Одним словом, выполнял свои функции руководителя и вождя, беседовать с которым каждому из нас (я, во всяком случае, говорю о себе) было приятно". Далее он добавляет: "Всегда было легче откровенно говорить с ним с глазу на глаз". Однако к этому времени Хрущев уже начинает разочаровываться в Сталине.
Хрущев никогда не сомневался, что финская война 1939–1940 годов была вызвана "нашим желанием обезопасить себя". Не смущало его и то, что "война обошлась нам, может быть, даже в миллионы жизней". Беспокоили его лишь "стратегические просчеты с нашей стороны". В первый день войны он был в Москве. Сталин "был уверен, и мы тоже верили, что не будет войны, что финны в последнюю минуту примут наши предложения". Однако Финляндия предпочла сопротивление.
Война затягивалась, солдаты гибли, и между главой страны и наркомом обороны возникли разногласия. Сталин "очень разнервничался, встал, набросился на Ворошилова" за поражения в Финляндии. Ворошилов "вскипел, покраснел, поднялся и в ответ на критику Сталина бросил ему обвинение" и даже "схватил тарелку, на которой лежал отварной поросенок, и ударил ею об стол". От этой сцены у Хрущева остался неприятный осадок, которого не смягчила даже отставка Ворошилова.
Неподготовленность Москвы к войне стала очевидна лишь 22 июня 1941 года. Но еще до этого, уверяет Хрущев, он начал догадываться, что за показной самоуверенностью Сталина скрывается страх. Впервые Хрущев заметил этот страх в 1940-м, когда Германия оккупировала Париж. Тогда Сталин "очень нервно выругался в адрес правительств Англии и Франции за то, что они допустили разгром своих войск". Кроме того, у Сталина появилась привычка собирать гостей у себя на даче и не отпускать их допоздна, "я думал, чтобы в этой компании как-то отвлечься от мыслей, которые его беспокоят". До 1940–1941 годов, по рассказу Хрущева, на этих дачных вечеринках он был свободен пить или не пить: если он отказывался, Сталин не настаивал, "и мне это нравилось". Но той зимой Сталин "стал пить, и довольно много пить, причем не только сам, но и стал спаивать других". При поддержке Берии, стремившегося развязать гостям языки, Сталин держал их на даче до рассвета: они якобы обсуждали дела, но реально "сидишь другой раз у него и ничего не делаешь, а просто присутствуешь на всех этих обедах, которые стали противными, подрывали здоровье, лишали человека ясности ума и вызывали болезненное состояние головы и всего организма". Всякий, кто отказывался пить, подвергался "штрафу" - дополнительной порции крепкого напитка. "А потом, - рассказывает Хрущев, - человека, который пил "в шутку", заставляли выпить всерьез, и он расплачивался своим здоровьем. Я объясняю все это только душевным состоянием Сталина".
Не в последнюю очередь Киев был привлекателен для Хрущева тем, что здесь он мог жить, как ему нравилось. Семья Хрущева разместилась в элегантном особняке (до революции здесь обитал богатый сахарозаводчик) с коваными воротами, подъездной аллеей, усаженной рядами высоких деревьев, широкой лестницей, начинающейся прямо от входной двери, огромным роялем в гостиной и большим садом, окруженным высокой зеленой стеной.
Еще великолепнее была загородная вилла Хрущева, располагавшаяся в пятидесяти километрах от Киева, на восточном берегу Днепра. Прежде на этом месте стоял монастырь. Хрущев жил здесь в большом кирпичном доме; его помощники, Михаил Бурмистенко и Леонид Корниец, занимали два дома по соседству. Из дачного поселка под названием Межгорье открывался захватывающий вид на реку и острова. На поблекших от времени фотографиях из семейных альбомов Хрущевых мы видим широкую каменную террасу, уступами спускающуюся к песчаному пляжу. Алексею Аджубею, впервые попавшему в Межгорье после войны, запомнился сад, полный вишен, яблонь и слив. Рада Аджубей вспоминала нескончаемый поток гостей, в том числе артистов Киевского оперного театра.
К особняку в Киеве и вилле на Днепре прилагался многочисленный обслуживающий персонал - охранники, повара, шоферы. Нина Петровна впервые узнала об этом на одном из редких приемов для партийных и государственных руководителей и их жен, устроенном Сталиным, пока Хрущевы были еще в Москве. Она сидела рядом с женой Станислава Косиора. Зашел разговор о кухонной утвари, Нина Петровна попросила совета - что ей взять с собой в Киев. Жена Косиора откровенно изумилась. Оказалось, рассказывает Нина Петровна, что на кухне в киевском особняке ее уже ждет "столько и такой посуды, какой я никогда даже не видела. Так же и в столовой… Так мы начали жить на государственном снабжении: мебель, посуда, постели - казенное, продукты привозили с базы, расплачиваться надо было один раз в месяц по счетам".
Обосновавшись в Киеве, Хрущев сохранил за собой и московское жилье, еще более роскошное, чем прежняя квартира в Доме на набережной. Новая московская квартира располагалась всего в двух кварталах от Кремля, на тихой красивой улице Грановского, в массивном пятиэтажном здании с просторным внутренним двором, обсаженным деревьями. Здесь были три спальни для детей, одна - для их родителей, две комнаты для гостей, кухня, гостиная (она же столовая), кабинет Хрущева и большая ванная. В квартире напротив в 1940 году поселился Булганин со своей семьей. Маленковы жили прямо под Хрущевыми, на четвертом этаже. На улице Грановского Хрущев жил во время своих визитов в Москву до войны и позже, в военное время.
Словом, материальное положение семьи Хрущевых лучше и быть не могло. Однако семейные проблемы давали о себе знать и теперь. Некоторые из них были связаны с растущим кланом Хрущевых. Отец Хрущева умер от туберкулеза в 1938 году, но мать была еще жива. Вместе с его семьей жили родители Нины Петровны, которых она в 1939 году вывезла из оккупированной нацистами Польши, ее племянник и племянница, Вася и Нина, которых она тоже вытащила из родной деревни. Разумеется, здесь же жили и дочь Хрущевых Рада, которой в 1938 году исполнилось девять, и трехлетний Сережа, и годовалая Лена. Добавьте к этому детей Хрущева от первого брака - двадцатитрехлетнюю Юлию, переехавшую с отцом в Киев, и двадцатиоднолетнего Леонида, делившего время между Киевом и Москвой.
Вести дом и хозяйство в таком семействе было, конечно, нелегко. Хрущев был поглощен работой, а младшие дети часто болели. Весной 1941 года Сергей слег с туберкулезом, давшим осложнение на ноги. Следующие два года ему пришлось провести неподвижно в гипсе: только верхняя часть тела, руки и одна ступня оставались свободными. Той же весной Юлия, тоже заразившаяся туберкулезом, перенесла операцию на легких.
Нина Петровна была заботливой хозяйкой и строгой матерью. По словам Рады, она "считала заботу о семье своим партийным долгом и ввела в семье партийные порядки". Она "держала у себя в руках" зарплату мужа (хотя все нужды семьи оплачивались государством), ввела режим строгой экономии, "ничего не выбрасывала" ("после ее смерти мы нашли горы старых платьев и свитеров, латаных-перелатаных"), тщательно следила за школьными успехами своих детей, особенно Рады. "У нее были суровые партийные принципы, - рассказывает Рада. - Маме всю жизнь было тяжело со мной, а мне с ней, хотя мы очень любили друг друга".
Однажды, еще до болезни, маленький Сережа бросил на пол кусок хлеба. Мать дала ему пощечину, а отец (он в тот день был дома) выволок Сергея из-за стола и приказал: "Подними!" Как посмел Сережа швыряться хлебом, который так тяжело достается простым людям?! От больших детей - и неприятности больше; Леня огорчал мачеху более серьезными проступками - курил, несмотря на прямой запрет отца, брал вещи без спросу и забывал их возвращать. Он "не признавал авторитета Нины Петровны", рассказывает Любовь Сизых, вышедшая замуж за Леонида в 1938 году. Мать Хрущева, Ксения Ивановна, открыто принимала сторону любимого внука. В довершение всего Леонид рассорился с родной сестрой Юлией, с которой они не ладили с детских лет, поскольку Юля имела обыкновение жаловаться Нине Петровне на его шалости. В 1940 году, когда у Леонида родилась дочь, Люба хотела назвать ее Юлией, но муж воспротивился - пусть сестра не воображает, что это в ее честь! Девочку совсем было собрались назвать Иоландой, в честь знакомой киноактрисы, но тут запротестовала Ксения Ивановна, потребовав, чтобы правнучку назвали по-русски и по-христиански. В конце концов сошлись на "Юлии".
Характером Люба очень походила на своего мужа - "озорника" и "сорвиголову". Ее отец, банковский служащий, был глубоко религиозен и порвал с дочерью, когда она стала комсомольской активисткой. Если бы они не поссорились тогда, вспоминала она, это случилось бы чуть позже, когда она увлеклась воздухоплаванием - хотя именно ее полеты, о которых много писала пресса, помогли ей в конце концов помириться с отцом.
На фотографиях в семейном альбоме перед нами предстает красивая, жизнерадостная молодая женщина в летной форме. Неудивительно, что она привлекла внимание Леонида Хрущева, который окончил летную школу и работал в Киеве инструктором аэроклуба. Он был высок и хорош собой, в первый же вечер отвез ее домой на машине, а на следующий день явился с веткой цветущей сирени. После этого они почти не расставались. "Никогда я не встречала такого обаятельного мужчину", - рассказывает Люба.
Однако, при всех комсомольских и человеческих достоинствах Любы, было и у нее пятно на биографии. Как-то раз "подруга" обнаружила у нее в комнате перепечатку статьи Троцкого "Уроки Октября". Любу исключили из комсомола, правда, два месяца спустя восстановили (к подобным прегрешениям молодых людей власть относилась не слишком строго); однако для семьи Хрущева опасна была даже тень подозрения в связи с троцкизмом.
Неизвестно, знал ли Никита Сергеевич Хрущев о прошлом Любы во время их первой встречи. Он попросил сына вечером привести Любу к ним домой и подождать его возвращения. Вернувшись домой около полуночи, Хрущев сел за стол вместе с Леней, Любой и сестрой Лени Юлией. Нину Петровну не пригласили. Леонид не желал знакомить невесту с мачехой. Во время семейного ужина Нина Петровна вошла, взяла из посудного шкафа тарелку и молча вышла, даже не поздоровавшись с Любой.
За знакомством последовали совместные походы в театр, а затем - и приглашения в Межгорье. Люба особенно сдружилась с Ксенией Ивановной. После свадьбы Леонид и Люба поселились в квартире Хрущева в Москве; там они оживленно справляли Новый, 1939 год - это празднование запечатлено на пленке. На одном из снимков мы видим компанию молодых людей: две девушки и один юноша выглядят относительно трезвыми, но еще один гость хлещет водку прямо из бутылки, второй, кажется, вот-вот рухнет лицом в салат, а сама Люба, в центре группы, возлежит на диване в картинной позе, с бутылкой шампанского в руке и широчайшей улыбкой. Позднее Люба уверяла, что гости вовсе не были настолько пьяны, что это шутка. Но Хрущев-старший таких шуток не понимал - тем более что дурное поведение родственников могло его скомпрометировать.
- Что это такое?! - кричал он. - Как ты себя ведешь?! Как ты можешь так себя вести? Комсомолка ты или нет? Позор! Как тебе не стыдно?!
Хрущев был вспыльчив, но отходчив: он не мог долго сердиться ни на сына, ни на невестку, и скоро возобновились их задушевные беседы с Любой на кухне.
Много лет спустя Люба припомнила еще один семейный инцидент. Хрущев, Леонид, Люба и Толя, ее сын от первого брака, приехали в Москву из Киева в личном вагоне Хрущева. Хрущев просил, чтобы прибывший за ним черный лимузин подождал родных, однако из соображений безопасности охрана настояла на немедленном отъезде. Позже, когда Леонид и Люба приехали домой, они услышали, как Хрущев кричал на начальника охраны: "Где мои дети? К чему все эти ограничения? Почему я не имею права подождать детей?"
Глава VII
В ГОДЫ ВОЙНЫ: 1941–1944
За два дня до нападения фашистской Германии на СССР Хрущев был в Москве. Там он, по его собственным воспоминаниям, "буквально томился", но не мог добиться позволения Сталина вернуться в Киев. Он хотел быть на своем рабочем посту. Что толку в пребывании на "обедах и ужинах питейных", которые "просто были уже противны"?
Но Сталин настаивал: "Да останьтесь еще, что вы рветесь? Побудьте здесь".
В конце концов вождь смилостивился, и утром 21 июня 1941 года Хрущев вернулся в Киев. Прямо с вокзала он отправился на работу и до дома добрался только вечером. Однако час спустя, около десяти вечера, его вызвали обратно в ЦК, где заместитель по военной обороне предъявил Хрущеву документ, из которого следовало, что немцы готовы напасть: до начала войны остаются считаные дни, возможно, даже часы. И почти тут же пришла весть с Западной Украины, из города Тернополя: германский перебежчик сообщает, что нападение состоится в три часа утра. Всю ночь Хрущев провел на рабочем месте. И в самом деле - вскоре после трех часов ночи, едва на востоке позолотили небо первые лучи рассвета, пришло известие о нападении немецких войск. А час спустя вражеские бомбардировщики уже бомбили киевский аэродром.
Хрущев знал, что Советский Союз к войне не готов. Его старый друг, нарком обороны Тимошенко недавно инспектировал западные военные округа и обнаружил множество серьезных упущений на всех уровнях. В декабре 1940 года, во время военных учений, Жуков, сменивший Тимошенко на посту командующего Киевским военным округом, действуя за "синих" (немцев), одержал решительную победу над "красными". В дела сугубо военные Хрущев посвящен не был, однако Жуков и Тимошенко делились с ним своими тревогами. В докладе, направленном Сталину в апреле 1941-го, Хрущев отмечал чрезвычайно медленное продвижение работ по строительству укреплений и просил направить сто тысяч рабочих, чтобы закончить строительство к 1 июня 1941 года.
Однако, несмотря на все это, Хрущев не сомневался в победе Красной Армии. Неподготовленность СССР к войне стала в полной мере ясна только после 22 июня. Репрессии обезглавили армию, лишив ее не только ведущих маршалов и генералов, но и командующих военными округами, 90 % начальников штабов и их заместителей, 80 % командиров дивизий и корпусов, 90 % штабных офицеров. Правда, СССР значительно превосходил Германию по числу танков и самолетов, однако модернизация была начата слишком поздно: полевые и штабные учения не были ориентированы на оборону, слишком много важных военных объектов оказалось сосредоточено на уязвимых приграничных территориях, войска были плохо организованы и недостаточно маневренны, артиллерийские части и запасы снабжения также были расположены чересчур близко к границе. В довершение всего, вспоминает Хрущев, "не хватало оружия, не было даже винтовок".
Сталин игнорировал многочисленные предупреждения: сообщение Черчилля в апреле 1941-го о том, что немцы собирают войска на восточной границе; сообщение советского посла от 22 мая, где говорилось, что нападение запланировано на 15 июня; телеграфное предупреждение советского посла из Лондона о том, что Гитлер нападет на СССР "не позднее середины июня". Всего за несколько часов до начала войны Сталин уверял Жукова, что "конфликт еще возможно разрешить мирными средствами", и ворчал: "Нет, Гитлер развязывать войну не собирается. Просто хочет нас спровоцировать".
Чем более зловещие тучи собирались над горизонтом, тем упрямее игнорировал их Сталин. Вот почему первый приказ, полученный Хрущевым и его коллегами в то страшное утро, был: не открывать ответный огонь. В середине дня, когда военные действия уже шли вовсю, советским самолетам было приказано не залетать на вражескую территорию дальше 100–150 километров от границы, а войскам - вообще не переходить границу "до получения приказа".
Только после полудня вышел знаменитый приказ № 3, в котором Сталин приказывал армии сопротивляться врагу, разбить его и вторгнуться на его территорию. Однако "мы еще точно не знаем, где и какими силами противник наносит свои удары, - докладывал Жуков заместителю начальника Генерального штаба Николаю Ватутину. - Не лучше ли до утра разобраться в том, что происходит на фронте, и уж тогда принять нужное решение?"
- Я разделяю вашу точку зрения, - отвечал Ватутин, - но дело это решенное.