"Как выжить?" – спрашивала себя Анна Васильевна, а ее малолетние внучки, как ни в чем не бывало, играли и веселились. Бабушкин кот поначалу позволял им таскать себя, но, когда его вздумали запрячь в тележку, он взбесился, стал метаться по избе и вдруг сиганул в окно, пробив стекло. С той поры он совсем озверел: прыгнув с полки, вцепился когтями в затылок соседскому мужику, когда тот зашел к ним в дом, гремел посудой по ночам, громким мяуканьем требовал молока. Однажды бабушка застала его подбирающимся к кринке, и он не испугался, а нагло посмотрел желтыми глазищами и не спеша удалился. С тех пор сметану и творог стали прятать под гнет. Не помогло. Кот добрался, груз скинул и все сожрал. "Ах, ты разбойник!" – бабушка пыталась его схватить, но до крови оцарапал ей руку. "Ну погоди же, фашист!" – решила отомстить ему бабушка и приготовила петлю-удавку. Дня через два, действуя внезапно, она захлестнула ворюгу. "Фашист" был подвешен под полатями, и началась экзекуция. "Бабушка, не бей нашего котика", – ревели девочки, а она стегала и стегала его розгой. "Ты злая, нехорошая! Я тебя ненавижу!" – кричала средняя внучка, но Анна уже не могла остановиться. Лишь когда кот перестал дергаться, она выбросила его вместе с веревкой за крыльцо: "Кошки живучи, отлежится". Но кот не отлежался.
Жестокость бабушки совершила переворот в детском сознании. Розги теперь были всегда на виду (как у римских ликторов), и это придавало убедительность бабушкиным приказам и распоряжениям: "Ты куда, рыжий конь, полетела? Вернись, подмети пол! Ты что там прячешься, седая мышь? Иди, нажни травы!" и т. д. В конце недели каждая внучка, кроме маленькой Леленьки, получала, что заслужила, причем в ожидании праведного суда девочки должны были стоять со своими штанишками в руках. Тем не менее приходится признать, что дисциплина, установленная таким образом, содействовала выполнению совершенно неотложной хозяйственной задачи – заготовке на зиму веников для козы и козленка.
Анна Кирилловна по хозяйству успевала мало. После уроков в школе она обычно спешила на партсобрания или же выполняла партийные поручения: агитировала, уговаривала, разъясняла и информировала о положении на фронте. А вести с фронтов приходили нерадостные: был сдан Киев и блокирован Ленинград. Анна Васильевна тяжело переживала за судьбу родного города. К тому же в Ленинграде оставались жена и сын Александра Кирилловича. Сам полковник Соколов, строивший укрепления на границе и вдруг захваченный ураганом войны, нескоро смог написать матери, предоставив ей горевать и молиться за себя. Анна не могла вообразить немецких оккупантов на проспектах и набережных ее Питера.
"Это невозможно! Невозможно!" – стучало у нее в висках. И вот однажды Анна Васильевна пошла по деревенской улице, возглашая, что Ленинград немцам не взять. Ей было видение: на облаке стоит Петр Великий с саблей в руке, на него ползут и ползут огромные крысы, а он их рубит и рубит! Этот сон с небольшими вариациями она рассказывала всем, кто заходил к ним домой, и прибавляла: "Нет, не взять немцам Питер, царь Петр не даст: он его строил, он его защитит!"
Наступила холодная и голодная зима. Долгими темными вечерами, дожидаясь Анну Кирилловну, бабушка рассказывала девочкам про Робинзона Крузо, пела песни им про мальчика-сиротку, про курочку-сестричку и братца-петушка и т. д. Однажды тетя Нюра очень задерживалась, было тревожно. Вдруг бабушка вскочила на ноги: "Молитесь за маму! Все молитесь!" Девочки, все три, бросились на колени перед иконами и заревели. Долго они молились, а когда Анна Кирилловна пришла, то рассказала, что за ней почти от самой Кесьмы шли волки, а впереди по дорожке катился какой-то светящийся шарик. Катился, катился и у самой деревни рассыпался.
В ту зиму волки, как в давние времена, стали появляться у Григоркова. Каждую ночь старшей внучке мерещилось, что серые подходят все ближе, ближе, вот уже грызут угол их домика, и у нее начиналась истерика. Несомненно, что среди главных причин психоза было постоянное недоедание. От него страдала вся семья: у маленькой Лели задерживалось развитие, обозначились признаки рахита, всех донимали чирьи, бабушка Анна похудела, сгорбилась и стала седеть. Тем не менее она предельно скупо расходовала продовольствие. Она не поддавалась на уговоры дочери сварить детям каши, когда из колхоза выделяли несколько килограммов ячменя или ржи. С картофельных клубней, сколько бы их ни удавалось выменять, непременно срезались и сберегались верхушки. Редким, нечаянным лакомством бывал "колоб" – твердый, спрессованный, как древесно-стружечная плита, остаток после отжима масла из льняных семян. Иногда, как последний резерв, бабушка брала ложечку соли и обменивала ее на куриное яичко.
Едва сошел снег, дети набросились на зеленые лакомства: березовые почки, хвощ, щавель, молодые еловые шишки и мягкие сосновые "свечки". Теперь каждый день на обед были крапивные щи и даже лепешки, поскольку Анне Кирилловне удалось очень удачно обменять свой велосипед на три пуда муки. Лопатами и лопатками, с невероятными усилиями, была вскопана вся усадьба. Ее засеяли рожью и ячменем, семенами разных овощей, в том числе сахарной свеклы, засадили картофельными верхушками, а также бобами и горохом. Летом внучки вместе с соседом Толькой Семеновым пасли своих коз в лесу. Уходили рано, на весь день, лакомились черникой, а в полдень где-нибудь в тени съедали лепешку, запивая молоком из бутылки, а крошки перепадали птицам и белкам. Вторая военная зима не была уже такой голодной. Главное, была своя картошка, а пареная сахарная свекла вполне заменяла конфеты для тех, кто забыл вкус настоящих сладостей. А тут еще Василий Матвеевич дал знать о себе и вместе с письмом прислал свой офицерский аттестат – документ на получение семьей его жалованья.
А. В. Соколова с дочерью Нюрой и внуками, 1944
Известие о победе под Сталинградом радостью наполнило сердца, но не отогрело землю и не растопило снег. Стояли морозы, снова волки подходили к Григоркову, снова на старшую внучку нахлынули ночные страхи, но теперь этот ужас получил мистическую окраску. Анна Васильевна была уверена, что только обряд крещения мог спасти девочку. Церковь в Титовском еще была закрыта, но старик-священник уже вернулся из мест заключения и высылки. Бабушка с ним договорилась, позвала в восприемницы соседку Марью, и таинство крещения сразу трех отроковиц было совершено на дому, втайне от партийной Анны Кирилловны.
Десятью годами раньше, также бабушкиным попеченьем, здесь же в деревне, в церковной сторожке были окрещены я и сестренка Лена. Говорят, я очень плакал. Болтушка Лена, когда приехали родители, выдала бабушку: "Вон в том домике нам ставили крестики на ручки и ножки!" – но отец лишь поблагодарил Анну Васильевну.
В 1943 году колхозу удалось несколько увеличить запашку и отчасти восполнить ущерб, случившийся из-за отсутствия тракторов. Председателю Тихону подфартило получить из какой-то воинской части несколько раненых и покалеченных лошадей, а пахать за тяжелые плуги встали ребята-подростки. В титовской церкви при большом стечении баб и стариков начались богослужения. Молитвы за Сталина и православное воинство, как и введение в армии погон, наводили Анну Васильевну на мысль о возможно близком восстановлении монархии в лице Сталина. В принципе она не возражала бы против такого твердого царя, но всякая власть как источник налогов и притеснений была ей по-крестьянски несимпатична. Большую неожиданную радость Анне Васильевне принесло письмо от ее любимого, не раз оплаканного Шуры. Полковник Соколов писал, что он жив, даже не ранен и бьет врага. На вложенной фотографии был уже изрядно постаревший и потасканный, но бравый еще служака, в пышных гвардейских усах и с двумя орденами Красного Знамени.
В газетах, в сообщениях с фронта теперь мелькали названия взятых нами иностранных городов, деревенские школьники искали на карте Европы Бухарест и Будапешт. Было ясно, что враг отступает, прогибается, но война все длилась и не кончалась. Наконец этот долгожданный день наступил. Председатель колхоза Тихон распорядился, чтобы в каждый дом было выдано зерно и чтобы все варили пиво. Через несколько дней пиво было готово, его слили в большие посудины, и начался праздник Победы. Все собрались у председателя. Пили пиво, пели, поминали и тех, на кого пришли похоронки, и тех, кто пропал без вести. Бабушка и тетя Нюра сидели среди почетных гостей за столом, а наши три сестренки вместе с другими ребятами наблюдали за происходящим с полатей.
Праздник прошел, оставив у всех в душе след радости и торжества. Пахота, сев, огородные работы продолжались как обычно, сменяя друг друга. Возвращались солдаты. Сестренки Соловьевы и Анна Кирилловна с нетерпением ждали своего папку и дорогого Васю, а он все не ехал. Приехал Василий Матвеевич уже в сорок шестом, в конце лета. В Григоркове он долго не задержался и вскоре забрал свою семью в райцентр, где получил какую-то должность в районной администрации.
Осталась Анна Васильевна одна-одинешенька. Мы с мамой проведали ее на зимних каникулах. Бабушка отдыхала. Даже тропинка к ее домику не была расчищена. В доме было чисто, тепло и уютно: и самовар шумел, запевая, и молоденькая черная кошечка мурлыкала и ластилась. По случаю Рождества было сварено пиво из свеклы. Мы, следуя обычаю, пекли из теста "коровок" (фигурки телят и ягнят). Всю деревню укрывал чистый снег, на ночном небе мерцали звезды, и, казалось, не хватало только пения ангелов.
Весной Анну Васильевну постигло большое горе: умер ее Шура, Александр Кириллович Соколов. Как потерянная ходила Анна Васильевна по деревне с телеграммой в руке и рассказывала старикам о своей беде: "Это мне бы надо помереть, а не ему!" Она недоумевала, почему врачи не спасли такого человека, почему ее Шуре вместо легкого, разрушенного туберкулезной каверной, не пришили новое, хоть бы от барана. "Мне бы помереть, а ему бы жить да жить", – повторяла она. Туберкулез Александр Кириллович получил в лагере, куда попал после того, как вышел из окружения, или в штрафбате в Сталинграде. Из-за болезни ему не пришлось, как хотелось, войти с войсками в Европу. Свой последний подвиг полковник Соколов совершил незадолго до смерти, пройдя на параде с саблей наголо во главе своих курсантов.
А. В. Соколова на могиле мужа, 1949
Анне Васильевне ничего не досталось из большой военной пенсии сына. Его пенсию получила вдова, а про свекровь она даже не вспомнила. Анна Васильевна была этим весьма обижена, но не стала требовать себе какую-то часть пенсии, понимая, что после ее смерти снохе эту долю уже не вернут. Анна Васильевна полагалась на помощь своих дочерей и последнего сына, Павла Кирилловича, и не обманулась.
На летние каникулы я опять приехал к бабушке в Григорково, да так и ездил к ней каждый год, пока у меня, уже студента, не начались производственные практики. Всякий раз с поезда я тащил тяжелый чемодан, в котором чего только не было: чай, конфеты, печенье, колбаса, копченая сельдь и т. д. Мы стремились поделиться с бабушкой тем устроенным в Ленинграде послевоенным изобилием, которое на десяток лет превратило любимый город в какой-то оазис в нашей полуголодной стране. Бабушка с достоинством принимала дары и сразу же определяла меня на работу. Моим делом из года в год стало заготовлять ей на зиму дрова, сама же Анна Васильевна занималась заготовкой сена для своей старой и теперь уже единственной козы Хлойки. Пригласив в гости лесника Никиту и хорошенько угостив его, Анна Васильевна получала разрешение косить на опушках и лесных полянках, а я спиливать и убирать сухостой. К сожалению, бабушка не научила меня косить: боялась, что я могу сломать ее единственную косу. Обычно утром, после завтрака с неизменным ничком всмятку, я брал топор и пилу-ножовку и отправлялся в наш ближайший лес. Там надо было высмотреть засыхающую сосенку, желательно не толще пятнадцати сантиметров, спилить ее, разрезать на ровные поленья, расколоть каждое пополам и сложить их клеткой для просушки на каком-нибудь старом пне. До обеда я успевал разделать два-три дерева. Пообедав и отдохнув два часа, я снова шел в лес, теперь уже с веревкой, чтобы носить подсохшие дрова домой. Сходишь шесть раз, и дневная норма выполнена. Иногда бабушка выходила ко мне во двор посмотреть, правильно ли я складываю поленницу и одинаковой ли длины поленья (допуск давался один сантиметр). После ужина мы сумерничали: бабушка рассказывала что-нибудь или же мы беседовали на разные темы. "Эх, Андрюша! – говаривала она. – Ученый соврет – ему и поверят, а мы с тобой хоть и правду скажем, нас и слушать не будут!" Освободившись от тяжкого груза забот о целой семье, Анна Васильевна проявила интерес ко внешней политике, к тому, как она освещалась в газете, причем у нее нередко бывали и серьезные нарекания: "Вот пишут, что на этой ассамблее выступил китаец, так и написали бы, что он сказал. Не пишут! Небось коммунистов ругал" (это про чанкайшиста). А уж вранье местных собкоров относительно высоких удоев прямо-таки выводило бабушку из себя: "Так бы и плюнула им в лживую рожу! И вовсе не работала тогда Дунька на скотном дворе!" Не меньшее возмущение у Анны Васильевны вызывали некоторые постановления и законы, особенно закон о налоге за бездетность. Бабушка находила его просто безнравственным, как бы обязывающим незамужних девок рожать. Впрочем, в послевоенные годы в деревне матерей-одиночек строго не осуждали, тем более что для молодой колхозницы родить ребенка было единственным верным способом не попасть на лесозаготовки, почти столь же тяжелые, как лагерь.
Я уходил спать в горницу, когда совсем темнело, спал крепко и видел вещие сны: про пустыни и горы, про Афганистан и про большие корабли в океане. Бабушке часто не спалось, ей все виделись какие-то рожи или идущие по дороге люди, толпы понурых мужчин и женщин, идущих куда-то без конца и края.
Проснувшись утром, я любил смотреть, как бабушка месит в квашенке тесто для хлебов, а под сводом русской печки пылает огонь.
По воскресеньям мы ходили в церковь. Бабушка, принаряженная в белую кофту и коричневую шерстяную юбку, вела меня в обход черепанской деревни, некошеным сыроватым логом, по тропинке среди ромашек, колокольчиков и горицвета. В церкви за открытыми окнами на старых березах щебетали птицы. После церкви, позавтракав и испив чаю со сладким пирогом, я мог идти на речку удить рыбешек. Бывало, по праздникам на чай приглашался старик-священник со своим дьячком. "И все-то наш поп Иван знает, везде-то он был! – говорила с усмешкой бабушка. – Спроси его: как там, батюшка, в раю? И он тебе скажет, что был и что фрукты хорошие". Но услышав от того же священника одобрительное: "Крепка твоя вера, Анна!" – бабушка гордилась и радовалась, как школьница, получившая пятерку.
Вообще, бабушке, когда она бывала в хорошем настроении, нравилось удивить собеседника каким-нибудь парадоксом, острым словцом или поразить эрудицией, не свойственной деревенской жительнице. Возможно, этим она подсознательно хотела оградить себя от засасывания вязкой деревенской средой, но все равно к ней понемногу возвращалось исконное "окание", в ее речи появлялось все больше деревенских словечек и выражений. В глазах деревенских баб, всяких Волганих и Пузырих, она из горожанки Анны Соколовой все больше превращалась в свою деревенскую Соколе ну. Однако ей не хотелось теряться в массе, хотелось сказать, например, заезжему корреспонденту, что она пережила уже шестерых царей (если считать царями Ленина и Сталина и еще, кажется, Керенского, которого уж никак царем не назовешь). Ленин для бабушки, как и для многих, был "добрым царем", давшим крестьянам землю, а Сталин – "грозным царем", победителем немца. Дословно помню вполне искреннюю приписку в бабушкином письме от какого-то марта 1953 года: "А еще мы горюем по нашему дорогому Сталину, ну да и этот [имелся в виду Маленков. – А. У.] будет не хуже". Но наследники Сталина, по мнению Анны Васильевны, в целом крестьянских надежд не оправдали. При Хрущеве церкви стали исподволь закрывать, начались дерганья и приказания-указания относительно каких-то торфоперегнойных горшочков и кукурузы. Новые налоги и всяческие притеснения придавливали крестьян, чтобы заставить их больше работать в колхозах и не тянуться к своему хозяйству, но тщетно: как только дали паспорта, из деревень начался отток в города, а также на целину, где поначалу еще разрешалось держать скот. Сама Анна Васильевна чувствовала приближение каких-то фатальных перемен, пыталась передать это тревожное предчувствие и мне, указывая на зарастающие коровьи тропки в лесу, на не наезженные проселочные дороги, на первые, тогда еще редкие, заброшенные избы, но я не верил и был преисполнен молодым оптимизмом.
Всякий раз, когда в конце августа я уезжал в Питер, бабушка выходила за околицу, чтобы проводить меня. "Прощай, Андрюша! Уж, наверное, в последний раз!" – крестила она меня и обнимала. Желтая песчаная дорога была пустынна, как на картине, и высокие ели стеною стояли по ее сторонам. Теперь вдоль той же дороги кусты да канавы, а по разбитому асфальту то и дело проносятся тяжело нагруженные лесовозы.
Когда я уезжал в свою первую экспедицию, бабушка, кажется, спросила, есть ли у меня девушка. "Поди-кось, нашел какую ни на есть на своей беседе? А нет – так пока и нешто!" Зимой я снова приехал в Григорково: кататься на лыжах. Тогда я заблудился в "лесах и полях" и чуть было не проскочил свою деревню. Бабушка молилась за меня как в старые "добрые" волчьи времена. Очень уютным казался мне этот занесенный снегом домик, куда так и не удосужились провести электричество. Миром и спокойствием веяло от бабушкиных рассказов у самовара. На следующий год Анну Васильевну тетя Нюра увезла жить к себе в райцентр, а дом в Григоркове был продан соседке Нинке, матери-одиночке.
Анне Васильевне не понравилось у дочери, хотя ей и отвели отдельную комнатку, освободили от хозяйственных забот. Она написала своему сыну, Павлу Кирилловичу, в Красноярск. В ожидании ответа бабушка строила планы и рассказывала всем, как будет жить в Сибири у своего Павлика. Ответ пришел неутешительный: Павел прислал денег и написал, что принять у себя мать не может, потому что сам живет в доме тестя, и что ей лучше оставаться у дочери. Бабушка приуныла. Ее утешали, как могли. Василий Матвеевич, муж Нюры, долго беседовал с ней как с капризным ребенком, и бабушка наконец-таки оценила его выдержку и доброту. Раз поздней осенью, возвращаясь с юга, я решил заехать повидать заболевшую бабушку. Меня она узнала, вспомнила, как переживала, когда я заблудился, катаясь на лыжах. Напоследок она в первый и последний раз за всю жизнь обратилась ко мне с просьбой: попросила достать ей новые рукавички. Каюсь!
Я не выполнил эту просьбу, легкомысленно пренебрег ею и забыл. Бабушка поправилась и о рукавичках больше не вспоминала.