Каждые зимние каникулы, нестерпимо холодные в нашем географическом поясе, бабушка вывозит меня на этюды в один из маленьких подмосковных городков. За 6 лет учебы в МСХШ мы объехали их почти все. Живем мы в маленьких двухэтажных гостиницах, с деревянными скрипучими лестницами в коридорах, почти всегда в одиночестве. На улицах этих городов дует пронизывающий осенне-весенний ветер, идет мокрый снег, бесконечно долго смеркается, и в сумерках, за всем этим снегом и дождем, встает величественное пространство земли и неба, открывающееся за поворотом реки близ Боровска, Можайска, Вереи или Волоколамска. Оно, это пространство, существует отдельно от меня, уже не являясь моим физическим продолжением, как поворот знакомой улицы в Тарусе. Его нельзя было обживать, перед ним можно было только предстоять.
Сама бабушка, совершив и без того мучительный для нее переезд из Москвы (при ходьбе очень болели колени) и обосновавшись с книгами в гостиничном номере, с неизменным кипятильником на столе, старалась уже никуда не выходить. Выходить должна была я и, возвращаясь, приносить рисунки. Рисовать я могла все что угодно, и эта свобода заставляла меня бесконечно блуждать по незнакомым окрестностям одиноким соглядатаем чужой жизни. Сама бабушка совсем не тяготилась своим вынужденным заточением. Сейчас мне кажется, что это было самым любимым ее временем. Все проблемы на время отступали, я была где-то рядом, а к быту у бабушки было отношение простое. У нас и дома никогда не было ничего лишнего. Помню, как в детстве я мечтала о мягком диване и креслах перед телевизором (телевизора у нас тоже не было), таком же, как у наших родственников. Пройдет время, и я куплю похожий диван на свои первые заработанные деньги, но не почувствую долгожданного счастья: он окажется таким большим и громоздким, что мы уже 20 лет спорим, куда и кому бы его поставить.
Конечно, не из одних праздников и путешествий состояла наша с бабушкой жизнь. Было в ней место и драме. Бабушкин характер вообще был полон противоречий. Жесткий, гордый и властный от природы, да еще прокаленный бедами и невзгодами, он имел одну слабину: огромную, страстную любовь к детям. Поэтому все наше воспитание – мое, а прежде и мамино, состояло из смешения строгой безоговорочной дисциплины с мягкостью, доходящей порой до бессовестного баловства. Например, я никогда сама не стелила свою постель, до 20 лет не мыла посуду (упущение выше меры восполнено жизнью), не убирала комнаты, не собирала портфель. То же самое повторялось и на каком-то глубинном, эмоциональном уровне. Эта "слабина", эта огромная беззащитная любовь к нам мучила и саму бабушку, делая ее зависимой от нас и рождая бесконечные обиды. Обижалась бабушка очень бурно и "нешуточно". Дверь в ее комнату с шумом захлопывалась, и в квартире повисала зловещая тишина. Но это было затишье перед грозою. Глубина бабушкиной обиды измерялась этими часами, а то и днями, проведенными за закрытой дверью. И чем дольше был этот период, тем громче и разрушительней ураган обвинений в наш адрес, следующий за ним. Никакие уговоры и слова покаяния не действовали, наша черствость, грубость и неблагодарность превышали любое прощение. Тут уж доставалось всем: и маленьким, и большим. "Гусар!" – возмущенно выкрикивала бабушка, видимо, самое страшное оскорбление, стремительно проносясь по коридору мимо папы, образца кротости и смирения нашей семьи. "Хабалка!" – это уже мне. Если градус обиды достигал предельной величины, бабушка демонстративно надевала ботики с самодельными вставками на носках (болели пальцы) и говорила, что уходит от нас из дома. Тут уж и я начинала рыдать от ужаса.
Справедливости ради надо сказать, что я не помню, чтобы эта угроза хоть раз была исполнена в действительности. Как всегда после самых пугающих молний и раскатов грома неожиданно быстро выглядывает солнце и во всей природе разливается особое облегчение и благодать, так и бабушка вдруг резко сменяла гнев на милость, и баловство наше продолжалось с прежней силой. Трудно дождаться большой благодарности от детей. Маленький ребенок уверен, что взрослые, как и весь окружающий мир, сотворены для него одного и вокруг него одного. Это отношение к родителям не меняется и с годами. Но когда человек маленький, он сам неотделимая частица и выражение этого окружающего его мира, поэтому наградой и благодарностью нам взрослым выше меры является его улыбка, удивление, смех, запах волос, сияние глаз. Но чем он старше, тем слабее сияние, реже улыбка, а прямой осознанной благодарности нет и в помине, вместо нее, наоборот, протест, желание отделиться, освободиться от докучной любви. Я не была исключением. Чего стоила моя "измена" и переход в юношеские годы в мир родителей и их друзей, с "их", а не нашими с бабушкой поездками, впечатлениями, разговорами. Там было легче, веселее, там с каждым годом моего взросления все больше стиралась грань, кто старше, кто моложе. Дистанция же между мной и бабушкой только росла. В то время как моя личная жизнь наполнялась все новыми и новыми событиями, у бабушки совсем отказывали ноги, не позволяя ей выходить за пределы квартиры, тускло зрение, умирали последние близкие друзья. Да тут еще и тяжелая болезнь, приковавшая ее к инвалидной коляске и ставшая для нее настоящей мукой: смиряться, покоряться, полагаться на других, "быть кому-то обузой" бабушка не умела никогда. Она прожила очень долгую жизнь – 89 лет, почти треть которой она отдала своим внукам, двум девочкам и мальчику (моему младшему брату).
Чем измеряется любовь? У нее нет ни веса, ни объема. Но если измерять любовь в минутах, отданных другому человеку, то тогда мне досталось ее от бабушки больше всех. Благодарность не измеряется ничем. Словами? Но качество слов тоже не измеряемая величина, никак не связанная с их количеством. Когда дело касается жизни, уже не работают никакие уравнения и формулы. Бабушка знала это очень хорошо, но почему-то все равно собирала и хранила все наши нехитрые открытки и поздравления, написанные неуверенным детским почерком и часто повторяющие друг друга. И мне хотелось бы, чтобы эти мои воспоминания легли очередным листом нашего с бабушкой альбома или повисли самодельной хлопушкой среди золотых шаров, повешенных кем-то еще на дереве жизни.
Мало учености – много эротики
Е. В. Лаврентьева
© Е. В. Лаврентьева, 2008
На фотографии – чья-то прабабушка:
"Милочка", "кисочка", "душечка", "лапушка".
Шляпка с полями и бантиком губки.
В узких перчатках и в бархатной шубке.
Сумка с застежкой, блестящие ботики.
Мало учености – много эротики.
Лена, запомни три вещи, – говорила мне двадцать лет назад коренная москвичка Мария Ильинична, заботливо направлявшая меня, провинциальную "тургеневскую девушку", на путь истины, когда я была студенткой и снимала у нее комнату. – Никогда мужу не штопай носки, регулярно покупай ему дорогой одеколон и раз в неделю меняй постельное белье". Мария Ильинична – ровесница моей бабушки. Только одна в 75 лет была воплощением житейской мудрости, а другая – неуемной любознательности.
– Леночка, прошу прощения за нескромный вопрос, а твой муж пристрастный?
– Бабуля, нормальный, – с улыбкой произносила я, зная наперед, что за моим ответом должно последовать какое-то неожиданное откровение.
– Дедушка тоже был нормальный: мы спали только на ночь и утром.
Уже несколько лет я коллекционирую воспоминания о бабушках благодарных внуков.
– Милочка, хорошая идея! – сказала бы свою коронную фразу почтенная Мария Ильинична, раскладывая на кухонном столе пасьянс.
Моя бабушка тоже любила обращение "милочка". Список старомодных слов в ее лексиконе был "не богат, но весьма примечателен": шифоньер, гардины, модистка, перманент, ридикюль, гардероб, капельмейстер. От них веяло загадочной стариной и пахло нафталином, как от бабушкиных шляп. Мне нравилось заглядывать в громоздкий шкаф, где они хранились, с двумя скрипучими дверцами и зеркалом посредине. Нередко эти дверцы служили мне школьной доской, когда я воображала себя учительницей русского языка и литературы. Каждый раз, встав на цыпочки, я писала мелом друг под другом неизменные две строки: "число" и "классная работа". Белые разводы, оставленные на дверцах после очередного урока, не нарушали бабушкиного спокойствия. Зато мои парикмахерские затеи доставляли ей много хлопот: я просила ее принести то ножницы, то расческу, то дедушкин одеколон с резиновой грушей, не говоря уже о шпильках, заколках, гребешках и т. д. После долгих уговоров бабушка неохотно усаживалась перед зеркалом и разрешала подрезать ей концы волос на полсантиметра, а иногда позволяла даже сделать "прическу". В это время я обычно рассказывала ей всякие небылицы, в которые она верила по своему простодушию. Убедить в чем-либо бабушку не составляло никакого труда. Мой старший брат Игорь разыгрывал ее на каждом шагу, а я называла это занятие "морочить бабушке голову".
Бабушка (слева) с подругой, 1934
– Бабуля, а ты знаешь, в тебя влюблен грек Абрам Андреевич. Он хочет на тебе жениться, – на ходу выдумывал мой братец.
– Ах, Игорек, – печально вздыхала бабушка. – Мне никто не заменит дедушку Ивана Михайловича Кривцова. При этом она ни на йоту не сомневалась в существовании неизвестного ей грека Абрама Андреевича, которого не было и в помине, не задумывалась, откуда он взялся и почему грека зовут Абрам. Бабушка верила всему безоглядно.
А вымышленный грек был назван Абрамом совсем не случайно. Как истинная хохлушка бабушка во всех грехах обвиняла евреев. Но ее лучшая подруга Клара смотрела на это снисходительно, тем более что бабушка открыто признавала ее неоспоримые достоинства: она "бесподобно" фаршировала щуку и в молодости могла завоевать сердце любого мужчины.
От бабушки я знала, что у Клары никогда не было детей, что она пережила трех своих законных мужей, боялась быть заживо погребенной, что в Одессе у нее осталось много родственников.
– Красотой она никогда не блистала, но как женщина умела все! – со знанием дела говорила бабушка.
Я догадывалась о тайном смысле произнесенных слов, но в четырнадцать лет не хватало смелости спросить "про это". После смерти Клары бабушка загрустила и многим знакомым и даже родным стала приписывать еврейское происхождение. Не избежала этой участи и ее покойная свекровь.
– Ваня! – с торжествующим видом воскликнула однажды бабушка. – А ты знаешь, твоя мать была еврейка!
– Тебе лучше знать, – невозмутимо ответил дед, продолжая читать газету. "Еврейский вопрос" не оставлял бабушку в покое. Она вдруг обнаружила, что у моего отца типичный еврейский нос, а у тещи моего брата самая настоящая еврейская походка. Никаких сомнений не вызывала у нее национальная принадлежность моей другой бабушки, польки, Софьи Ричардовны.
Когда я знакомила бабушку со своим очередным "ухаживателем", она с простодушной улыбкой спрашивала:
– Будьте любезны, я прошу прощения за нескромный вопрос: вы, случайно, не еврей?
Некоторые поклонники выглядели в этот момент весьма растерянными. Поэтому, прежде чем представить бабушке своего будущего мужа, я строго-настрого предупредила ее не интересоваться его происхождением. После первых приветственных фраз она спросила "московского гостя":
– Будьте любезны, я прошу прощения за нескромный вопрос…
Моя реакция была незамедлительной. Я тихонько ущипнула бабушку за локоть. Она с испугом посмотрела на меня и через секунду выпалила:
– Славочка, Вы не знаете, почему я так много пью воды? Может быть, у меня сахарный "диабэт"?
Очки моего мужа внушали бабушке доверие, и она была очень горда, что ее любимая внучка вышла замуж за "ученого".
– Славочка, не занимайтесь так много, а то умрете, как профессор Сафронеев, – предупреждала его моя бабушка. Профессор Сафронеев, муж бабушкиной тетки, был намного старше своей "дражайшей половины". Умер он в 89 лет, сидя за письменным столом. Больше о нем мне ничего не известно.
– Бабуля, а профессор Сафронеев чем занимался, – интересовалась я.
– Как чем? Он был профессор.
– А профессор в какой области, – продолжала пытать я бабушку, – математик, врач, естествоиспытатель?
– Милочка, ты что, не понимаешь? Он был профессор Сафронеев.
И это звучало гордо. Остальные вопросы были излишни. Его жена, родная сестра моей прабабки, переехала из Москвы под Киев, к себе на родину, когда ей было за восемьдесят. Я очень хорошо помню обеих старух: одна худенькая, сморщенная, другая круглолицая и толстушка, одна говорит по-русски, другая – по-украински. Такие разные, но их объединяет общее горе: у жены профессора Сафронеева пятнадцатилетний сын Сенечка погиб в последние дни войны, а у моей прабабушки (бабы Мани) любимый Колечка был немцами повешен на ее глазах. И та и другая дожили до глубокой старости и оставались до конца дней большими жизнелюбками.
Летом баба Маня гостила у нас. Когда на экраны вышел фильм "Война и мир", мама отправилась с ней в кино. Прабабушка в прямом смысле слова онемела от того впечатления, которое произвела на нее картина. На все вопросы о фильме она отвечала как загипнотизированная:
– Боже-Боже! И що воны йилы, и що воны пылы!
И все попытки родных вывести ее из этого состояния оказывались бесполезны.
– Бабушка, в фильме любовь-то была? – спрашивал ее кто-то.
Но бабе Мане было не до любви. Она то и дело повторяла:
– Боже-Боже! И що воны йилы, и що воны пылы!
Помню, с каким нетерпением я ждала окончания пятого класса, чтобы отправиться к моим прабабушкам на каникулы под Киев. В то лето у меня была особая миссия: я должна была убедить 80-летнюю бабу Маню и ее 86-летнюю сестру в том, что Бога нет. Я основательно продумала свои доказательства и сформулировала их сразу же в день приезда.
Во-первых, ну как он может сидеть на небе, когда небо – это воздушное пространство?!
Во-вторых, как в одну и ту же секунду он может следить за миллионом людей?! В-третьих, если он такой добрый, почему люди умирают?!
Что было "в-четвертых", "в-пятых", "в-шестых"… догадаться нетрудно. Старушки сидели передо мной на диване и блаженно улыбались. Когда я закончила свое выступление, баба Маня поправила на голове платок и сказала своей сестре:
– Вот мы с тобой постимся и в церковь ходим, и молитвы читаем, и милостыню подаем… И ведь неизвестно, примет нас Господь в Царствие свое или нет. А явится к Нему какой-нибудь забулдыга, который жену бил, о детях не заботился, свечки Богу не ставил, упадет на колени и скажет: "Прости, Господи, все мои прегрешения!" – и Господь простит ему и в Царствие свое пустит. А нас – неизвестно.
Моя бабушка любила свою тетку, а о профессоре Сафронееве говорила, что он был скуп и прятал деньги от жены между страницами толстых книг. Интересно, принял его Господь в Царствие свое? Уверена, что бабушку этот вопрос нисколько не волновал. Она не призывала других раскаиваться в содеянных грехах и сама не боялась "гореть в адском пламени" за собственные прегрешения. Ей было известно о фронтовом романе своего мужа, моего деда, о том, что в Ленинграде у него живет сын, военный переводчик. Но бабушку эта история не слишком задевала за живое.
– Мало ли что было на войне. Там в любую минуту каждый мог погибнуть. Но вернулся он ко мне! – с видом победительницы говорила бабушка.
Быть женой полковника считала она почетной профессией.
– Бабуля, зачем ты надеваешь сто шерстяных кофт, когда на дворе тридцатиградусная жара? – недоумевала я.
– Вот еще. Будут говорить, что полковничиха похудела.
Дородность в ее понимании являлась признаком не только красоты, но и благополучия. Хохотушка, невысокого роста, с ямочками на щеках, бабушка всюду, где бы ни служил дед, единодушно избиралась председателем женсовета. Она была замечательной рассказчицей, и я не уставала слушать ее бесконечные истории.