Из жизненной крестьянской морали Есенин вынес свой кодекс чести. Друзьям он прощал многие пороки: и попойки на дармовщину, и желание поживиться за чужой счет, и вранье, и сплетни, даже зависть и мордобой. Но доносы не прощал никому. В Москве ему негде было жить, но уходил он сразу, безоглядно под каким-нибудь нелепым предлогом - предпочитал скитаться, как неприкаянный. Якобы обиделся на Мариенгофа, что не его первым напечатал в журнале. У Бениславской стал "делить столы и стулья - это мол мои, но пускай постоят", чем особенно оскорбил ее. Ничего лучше не нашел, как приревновать Чагина к Толстой.
Понимал ли Есенин, насколько все было серьезно? Думаю, понимал. Отсюда и строки "Прощай, Баку, тебя я не увижу". Это стихотворение посвящено Василию Болдовкину, но писалось оно для Петра Чагина - это "голова его, как роза золотая, кивала нежно" "в сиреневом дыму" паровозной дымки, хотя на самом деле Петр не поехал провожать поэта: накануне они, должно быть, крепко "поговорили". Поссорились. Провожал Есенина Василий, жгучий брюнет, типичный персиянин. Есть версия, что Чагин перед смертью сообпдил, что Есенин тогда принес ему не только "Стансы", но и "Послание евангелисту…", из-за которого друзья и повздорили.
А вот понимал ли Демьян Бедный, чем обернется для него его кликушество? Он добросовестно, как умел, выполнял задание партии и крепко верил, что ленинское "благословение" навеки обеспечивает ему авторитет первого поэта-большевика.
Незаслуженная популярность Демьяна Бедного поддерживалась, конечно, правительством и тиражами его книг. Но "он настроил всех против себя" (Троцкий), а вскоре лишился и партийно-правительственной поддержки. А затем и Сталин его басни, опубликованные в "Правде", назвал "литературным хламом".
В 1938 году Демьяна Бедного исключают из партии (восстановлен он был только посмертно в 1956 году), и в течение четырех лет ему, как это было принято в то время, запрепдают печататься. Разрешили заниматься литературной работой лишь во время Великой Отечественной войны. Нигде не работаюпдий писатель жил исключительно за счет продажи мебели и книг из личной библиотеки и, каждый день ожидая ареста, сжег весь свой архив.
Часть IV
В КРУГУ СОБРАТЬЕВ ПО ПЕРУ
Глава 1
Нерасшифрованные письма
Звенел загадочным туманом…
Сергей Есенин
В есенинском наследии есть несколько нерасшифрованных писем, которые просто ставят в тупик не только читателя, но и исследователей. О них стараются вообще не говорить. Их не понимают. Это строки из письма Жене Лившиц 1920 года, строки Мариенгофу из Саратова по дороге в Туркестан, последнее письмо-шарада Чагину из психиатрической больницы, дурашливые письма Повицкому.
Ну как можно юной девушке Жене, которой едва исполнилось 19 лет, писать об истории, "которая переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого" у о "нарочитом социализме без славы и без мечтаний" в котором "тесно строящему мост в мир неведомый". Что приходит на ум после прочтения такого послания? Только то, что автор очень хотел порисоваться своей образованностью, начитанностью и пленить сердце провинциалки. Вот и "звенел загадочным туманом". Такое мнение подтверждается мемуарами Льва Повицкого:
"Я приехал в Харьков и поселился в семье моих друзей. Конечно, в первые же дни я прочел все, что знал наизусть из Есенина. Девушки, а их было пятеро, были крайне заинтересованы как стихами, так и моими рассказами о молодом крестьянском поэте. Можно себе представить их восторг и волнение, когда я, спустя немного времени, неожиданно ввел в дом Есенина.
(…) Пребывание Есенина в нашем доме превратилось в сплошное празднество. Есенин был тогда в расцвете своих творческих сил и душевного здоровья. Помину не было у нас о вине, кутежах и всяких излишествах".
Впрочем, это не помешает Чапыгину, жившему на соседней улице, написать нечто другое: "Часто заставал их хмельными и веселыми":
"Есенин целые вечера проводил в беседах, спорах, читал свои стихи, шутил и забавлялся от всей души. Девушки ему поклонялись открыто, счастливые и гордые тем, что под их кровлей живет этот волшебник и маг художественного слова.
Есенин из этой группы девушек пленился одной и завязал с ней долгую и нежную дружбу. Целомудренные черты ее библейски строгого лица, по-видимому, успокаивающее действовали на "чувственную вьюгу", к которой он прислушивался слишком часто, и он держался с ней рыцарски благородно".
Добавьте к этой идиллической картине вешние солнечные дни, зеленые скверы и хлебосольный город. И картина готова. Так обычно описывают этот безмятежный месяц жизни Есенина. Позади зимняя стужа, стылые московские квартиры и голодная Москва. Друзья отъедались, гуляли, развлекались. Мирное, ничем не омраченное существование. Живи да радуйся!
Почему же именно в этот период, в Харькове, написал Есенин одну из самых мрачных и трагических поэм "Кобыльи корабли"? (Это именно поэма, а не стихотворение, как считают исследователи его творчества.) Почему стихи этого периода самые мрачные и пессимистические?
Харьковский период, надо полагать, имел для Есенина важное значение, можно сказать, он перевернул его душу, мировоззрение, его жизнь, и потому следует более подробно остановиться на этом отрезке жизни поэта.
Есенин, Мариенгоф и Сахаров выехали в Харьков 23 марта. Город несколько раз переходил из рук в руки и только недавно окончательно освобожден был от белых. На улицах еще не утихли разговоры об убийствах, грабежах, арестах, голоде, белом и красном терроре, гибели беззащитных людей. Пришли красные - их газеты стали много писать о белом терроре. Припхел Деникин, тотчас велел учредить Особую комиссию по расследованию преступлений ЧК с последующим опубликованием списков казненных чекистами. Результаты этого и подобных расследований отозвались потом в лозаннских событиях. Напомню, что в Лозанне 10 мая 1923 года белогвардейцами М. Конради и А. Полуниным был убит советский дипломат Вацлав Боровский. Суд над ними превратился в процесс обличения большевистских зверств. В защиту Конради и Полунина выступило много свидетелей. Они были оправданы. Красный террор описан многими, в том числе и С.П. Мельгуновым: "Моря крови затопили человеческое сознание".
Большевики тоже не оставались в долгу. Приведу только один пример, рассказанный в книге С.П. Мельгунова, поскольку он нашел отражение в есенинской поэме.
"В Москве на выставке, устроенной большевиками в 1920–1921 гг., демонстрировались "перчатки", снятые с человеческой руки. Большевики демонстрировали этот образец зверств белых. Но об этих "перчатках", снимаемых чекистом Саенко, доходили давно в Москву слухи. Харьковские анархисты, привезенные в Бутырскую тюрьму, единогласно свидетельствовали об этих "перчатках", содранных с рук пытаемых".
О зверствах Чрезвычайной комиссии и чекисте-садисте товарище Саенко ходили в городе самые невероятные слухи. В частности, о Чайковской улице, где чекисты организовали концлагерь и кладбище.
В Харькове друзья навестили больного и голодного Белимира Хлебникова, который не только оказался свидетелем этих кровавых событий, но и сам подвергался аресту, несколько месяцев скрывался от мобилизации в белую армию в психиатрической больнице, где болел тифом и голодал. Удручающее впечатление оставила эта встреча: ничего не было в комнате Велимира, лишь куча тряпья, на которой лежал больной поэт, да хромой стул. Харьковские события 1919 г. нашли отражение в его поэме "Председатель чеки". Читатели знали Хлебникова как "заумного" поэта, теперь, же Председатель Земного Шара, предстал автором современного эпического полотна:
Дом чеки стоял на высоком утесе из глины.
На берегу глубокого оврага,
И задними окнами повернут к обрыву.
Оттуда не доносилось стонов.
Мертвых выбрасывали из окон в обрыв…
Ямы с нечистотами были нередко гробом.
Гвоздь под ногтем - украшением мужчин…
И мрачная слава окружала его, замок смерти.
И еще несколько строк о "председателе чеки":
Тот город славился именем Саенки.
Про него рассказывали, что он говорил.
Что из всех яблок он любит только глазные.
Портрет палача-чекиста долго висел в харьковском музее. Мне неизвестна дальнейшая судьба Саенко, должно быть, большевики его расстреляли как скомпрометировавшего себя. Но его помощник, не меньший палач и садист Ногтев объявился в качестве первого начальника Соловецкой каторги в 1922 году. Сосланный на каторгу писатель Борис Ширяев в произведении "Неугасимая лампада" пишет: "На Соловки стекали последние капли крови из рассеченных революцией жил России, Здесь оказались мученики и мучители". Каждую партию заключенных Ногтев встречал словами, которые вскоре стали крылатыми: "У нас власть не советская, У нас власть соловецкая". И в подтверждение своей безнаказанности и вседозволенности выбирал человека с военной выправкой и расстреливал на виду прибывшей партии заключенных. Ногтев тоже вскоре был расстрелян большевиками.
На самом деле, как написал в письме Эд. Хлыстаков (2002 г.), ни Саенко, ни Ногтев не были расстреляны, умерли своей смертью в почете, заботе семьи. А слухи о расстрелах палачей распространяли сами чекисты.
А "перчатки", содранные с руки, трансформируясь, нашли отражение в творчестве имажинистов: Вадим Шершеневич пишет пьесу "Дама в черной перчатке". Есенин поначалу тоже назвал свою поэму "Черный человек в черной перчатке". Харьковские события отражены и в есенинской фразе:
Веслами отрубленных рук
Вы гребетесь в страну грядущего.
Эти строки из поэмы "Кобыльи корабли" вскоре "украсили" "Стойло Пегаса", большими буквами были начертаны на стене под красной ладьей.
Мариенгоф свидетельствует, что в есенинской поэме нашел отражение голод 1919 года. Ходасевич определил "Кобыльи корабли" как "горький и ядовитый упрек большевикам". Кто из них прав? Свидетельствуют даты: под поэмой стоит год 1919. Это значит, что прав Мариенгоф. Современники знали, что поэма написана в Харькове в 1920 году и опубликована там же в сборнике "Харчевня зорь" маленьким тиражом на очень плохой бумаге. "Селедки бы обиделись, если бы вздумали завертывать их в такую бумагу". (Новицкий). А это значит, что "Кобыльи корабли" не только о московском голоде ("Бог ребенка волчице дал, человек съел дитя волчицы"), о павших лошадях на Тверской ("число лошадиных трупов раза в три превышало число кварталов от нашего Богословского до Красных ворот. Мариенгоф), о "воронах, выклевывающих глазной студень", это и харьковские "ужасы чрезвычайки", и приговор красному террору: не на Корабле Современности плывут они в Светлое Будущее, а на кобыльих кораблях с парусами вороньими.
Поэма "Кобыльи корабли" сродни искусству Иеронима Босха и Питера Брейгеля. "Корабль дураков"! Была же эта картина иконостасом в храме - христианским предупреждением человечеству.
С такими строителями новой жизни Есенину было не по пути, он отмежевался сразу и категорично: "Не нужны мне кобыл корабли и паруса вороньи". Харьковские события были потрясением для Есенина, для него окончательно рухнул мир, выстроенный революцией, рухнули все надежды, мечты, планы.
Только недавно в Москве он в "Небесном барабанщике" провозглашал большевистские лозунги:
Да здравствует революция
На земле и на небесах!
А в Харькове будто подменили человека:
Видно, в смех над самим собой
Пел я песнь о чудесной гостье.
В Москве звал к свержению старого мира, а в Харькове написал:
Никого не впущу я в горницу,
Никому не открою дверь.
В голодной Москве видел "злачные нивы с стадом буланых коней" воодушевлял:
Нам ли страшны полководцы
Белого стада горилл?
Взвихренной конницей рвется
К новому берегу мир.
а в Харькове написал: "Злой октябрь осыпает перстни с коричневых рук берез".
Еще недавно призывал: "Кто хочет свободы и братства, Тому умирать нипочем", - и сам был готов на жертву:
С земли на незримую сушу
Отчалить и мне суждено.
Я сам положу свою душу
На это горящее дно.
А теперь категорично заявил:
Звери, звери, приидите ко мне
В чашки рук моих злобу выплакать!
…Никуда не пойду с людьми.
Лучше вместе издохнуть с вами.
Харьковские события изменили поэта. Наступило отрезвление во всех смыслах: "Больше я так пить не буду", - писал он друзьям. И те понимали, о чем идет речь.
Харьковские события были потрясением для всех, но каждый пережил их по-своему. Уезжавшему на родину Есенину Мариенгоф скажет вдогонку: "Ну, теперь Есенин ничего не напишет". А Есенин вдруг ответил: "Буду петь, буду петь, буду петь! Не обижу ни козы, ни зайца". И ответил знаменитым стихотворением "Сорокоуст", которое высоко оценили Валерий Брюсов и Иван Розанов.
"Сорокоуст" - поминальная служба по умершему, совершаемая на сороковой день. По словам И. Розанова, "в "Сорокоусте" Есенину удалось дать образ необычайный и никому другому не удававшийся в такой степени по силе и широте обобщения: образ старой, уходящей деревянной Руси - красногривого жеребенка, бегущего за поездом".
Сам же Есенин так сказал об этом: "Маленький жеребенок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции страшно походят на этого жеребенка тягательством живой силы с железной".
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
Черт бы взял тебя, скверный гость!
Наша песня с тобой не сживется.
Жаль, что в детстве тебя не пришлось
Утопить, как ведро в колодце.
Хорошо им стоять и смотреть.
Красить рты в жестяных поцелуях, -
Только мне, как псаломщику, петь
Над родимой страной "аллилуйя".
"Сорокоуст" - панихида по погребенному. Погребены надежды, чаяния, рухнула мечта, названная "Инонией", погребена вера. Об этом пишет и исследователь Валентин Сорокин: "Поэзия этого периода - это пророчества поэта - угадывающий взгляд на свою судьбу, на судьбу своего поколения, на судьбу своего народа".
Никуда вам не скрыться от гибели,
Никуда не уйти от врага.
…Вот он, вот он с железным брюхом
Тянет к глоткам равнин пятерню…
"Ни одно из произведений Есенина не вызывало такого шума", - скажет потом И. Розанов.
Есенин пишет цикл стихотворений, которые по смыслу и настроению созвучны с произведениями "Кобыльи корабли" и "Сорокоуст": "Я покинул родимый дом", "Хорошо под осеннюю свежесть", "Русь моя, деревянная Русь! Я один твой певец и глашатай…" Но они помечены 1918–1919 гг., а это значит, что к харьковским событиям они не имеют никакого отношения. Даты эти вызывают полное недоумение: что, ученые не разобрались? Или не захотели разобраться? Зато чекисты сразу разобрались и поняли, и потому 19 октября Есенин оказался на Лубянке. Исходя из вышеизложенного, есенинской комиссии следовало бы внести соответствующие поправки в последний том "хронологии жизни и творчества Есенина".
Евдокимов, издававший первое собрание сочинений Есенина, пишет, что пьяный Есенин часто путал год создания своих произведений. Не исключено, что делалось это умышленно, из цензурных соображений: стоит под поэмой "Кобыльи корабли" 1919 год, значит, харьковские события никакого отношения к поэме не имеют, тем более, что поэму много раз к печати не допускали.
Стихотворение "Теперь любовь моя не та" с посвящением Клюеву тоже отнесено к 1918 году. Благодаря внимательному изучению Сергей Иванович Субботин убедительно доказал ошибочность даты. Стихотворение написано в 1920 году. А это значит, что не на поэтическом поприще разошлись их с Клюевым пути и не "Избяные песни" собрата по перу были тому причиной, как до сих пор утверждают исследователи. Есенин осудил друга за то, что тот вступил в партию большевиков:
Грустя и радуясь звезде.
Спадающей тебе на брови.
Ты сердце выпеснил избе.
Но в сердце дома не построил.
Поэма "Кобыльи корабли" не удостоилась внимания исследователей, гротескные образы и абсурдность смысла остались за гранью понимания. Даже в Литературной энциклопедии поэме отведено только одно предложение ("победа образа над смыслом", "освобождение слова от содержания"), а ведь эта поэма стала программным произведением поэта.
И в нерасшифрованных письмах наблюдается своя особенность, можно сказать, закономерность: эзоповым языком пишет тогда, когда катастрофически все плохо, беспросветный мрак на душе и ни о чем нельзя сказать ни в письме, ни лично.
Вот она, суровая жестокость.
Где весь смысл - страдания людей!
Режет серп тяжелые колосья,
Как под сердце режут лебедей.
И свистят по всей стране, как осень.
Шарлатан, убийца и злодей…
Оттого, что режет серп колосья.
Как под горло режут лебедей.
Повицкий, большевик с революционным стажем, в воспоминаниях 1954 года "харьковский эпизод" перевел в другую плоскость, заретушировал трагическое и проявил лирическое: художественно, а потому весьма убедительно описал, как беспечно жилось поэту в культурном обществе милых, обаятельных девушек, как весело он проводил свое время.
В письме Софье Андреевне в 1928 году Повицкий напишет другое:
"Душевное спокойствие уже тогда было нарушено, и отсюда под прикрытием шутки - такие фразы, как "я живу ничаво больно мижду прочим тижало думаю кончать.
(…) Это одна из тех масок ("хулиган", "вор", "конокрад"), без которых Есенин - этот целомудреннейший и чистейший сердцем поэт и человек наших дней - не позволял себе показываться на людях".
Характеристика, данная Есенину, показывает, насколько хорошо и глубоко знал его Лев Иосифович. Но и он, Повицкий, не скажет в письме правды, а "переструение" Есенина объяснит так: "Он и тогда бродил по московской земле гостем нечаянным и чужеземцем. Наивный политический максимализм и сельский лиризм народнического толка уже сталкивались в нем с наступающими мотивами политического пессимизма и социально-утопической героики".
Типичная для писателя социалистического реализма фраза!
В родной деревне тоже произошли перемены не в лучшую сторону.
Из письма Жене: "Дома мне, несмотря на то, что я не был там три года, очень не понравилось, причин очень много, но о них в письмах теперь говорить неудобно".
Нет любви ни к деревне, ни к городу,
Как же мог я ее донести?
Брошу все. Отпущу себе бороду
И бродягой пойду по Руси.
Есенин действительно в этот период много путешествует. Побывал в Ростове-на-Дону, Новочеркасске, Таганроге, Кисловодске, Пятигорске, Баку и Тифлисе. Но в том же письме Жене Лившиц скажет о вредности путешествий для него. Почему? Да потому, что во время путешествия в Туркестан Есенин стал свидетелем другой величайшей трагедии нашего народа.
В хронологии жизни и творчества Есенина за 1921 год есть такие пометки:
"16 апреля. Выехал в Туркестан. Первая неделя мая. Вынужденная остановка в Самаре.
12 и 13 мая. Приезд в Ташкент.
30 мая - 2 июня. Выезжал из Ташкента в Самарканд.
До 10 июня. Вернулся в Москву".