"Самое главное: ради чего, ради какого нового строя нас призывают на борьбу с коммунизмом? Не будет ли этот новый порядок хуже большевистского? Не означает ли новый порядок вообще полного уничтожения России, превращения ее в "придаток капиталистического мира во главе с фашизмом", как это утверждают большевики? Вообще, что лучше: "свой" ли большевизм или чужое господство над Россией?
Мы отвечаем: мы, русские, не хотим ни чужого господства, ни большевизма. Мы боремся за свободную и независимую Россию, без большевиков и капиталистов.
От нас, русских, зависит судьба нашей родины…".
Это было написано и издано в тридцати километрах от Берлина, от того места, где Гитлер с Розенбергом строили планы об освобождении для немецкого плуга плодородной русской земли и о низведении коренного русского населения до уровня рабочего скота. Это было издано не в подполье, в подполье издавалась другая литература, а с ведома и при попустительстве тоже немцев.
"Правда о большевизме" прошла военную цензуру и была принята в качестве пособия в лагерях политической подготовки, организованных армией.
В том же лагере Вустрау был переиздан на ротаторе сокращенный труд эмигрировавшего немецкого философа Шубарта - "Европа и душа Востока". Труд, полный глубокого преклонения перед русской культурой и больших надежд на русского человека в будущих судьбах мира. Книга эта была в равной степени как антибольшевистской, так и антинацистской.
Тема о "своем" большевизме и "чужом", т. е. немецком, господстве была, конечно, самой животрепещущей и всегда злободневной в лагерях. И в частных беседах, и в небольших семинарах без контроля немецких глаз, и на лекциях, и в докладах, которые контролировались немцами, дискутировалась она без конца. Антинемецкие настроения оформлялись из чувств в убеждения, из органического отталкивания от расовых теорий и нацистского мракобесия росло и крепло философски обоснованное мировоззрение.
Слушатели курсов предназначались для занятия административных постов в занятых немцами областях. С точки зрения национально-русской на этих людей можно было положиться - они отошли от коммунизма совсем, оттолкнулись и от нацизма, симпатии к которому, как правило, никогда не чувствовали. Их нужно было только вооружить положительной политической программой - и они были уже готовыми борцами за независимую Россию.
Это и было основной задачей членов организации, проникнувших в лагерь. Военнопленные, идущие на работу во вспомогательные немецкие части, не подвергались политической перестройке. С голым органическим антикоммунизмом и все нарастающей ненавистью к немцам они представляли для нас тоже большой интерес. Заслать своих людей туда было труднее. Брались в эти части военнопленные только из лагерей, находящихся в прифронтовой полосе или совсем недалеко от нее. Проникнуть туда удалось совсем с другой стороны.
По мере того, как кончались курсы в лагерях политической подготовки, а на работу в занятые области Восточное Министерство категорически никого не пускало, этих людей, в качестве пропагандистов, стали отправлять в сформированные из военнопленных батальоны. Несколько десятков человек наших новых друзей, привлеченных в организацию в Вустрау, а также и в других лагерях, и вполне подготовленных для работы, поехали туда в первую очередь.
Третья Сила находила все больше и больше своих проповедников, а значит и сторонников. И в занятых немцами областях (там эмигрантам запрещено было появляться) и в лагерях "остовцев" - насильно привезенных на работу в Германию русских людей, и в лагерях военнопленных, и в созданных немцами восточных батальонах, и в партизанских отрядах члены нашей организации вели тяжелую, полную ежеминутного риска работу по сбору антибольшевистских сил. Не всюду эта работа велась достаточно сдержанно и умело, и за это время организация теряла десятки людей арестованными, брошенными в концлагеря и тюрьмы и уничтоженными в гитлеровских застенках. Но это не останавливало остальных. После потери смыкались ряды, и работа велась дальше. Велась чаще всего в труднейших условиях, без связи с друзьями, без инструкций из центра, по собственному разумению и, прежде всего, применительно к обстоятельствам - каждым отдельным борцом. Только благодаря закалке и блестящей подготовке кадров для работы во вражеской среде, для революционной борьбы, за все это время не произошло ни одного непоправимого провала, - аресты носили всегда только местный характер, правда, принимая иногда размеры очень опасные. Наряду с арестом единиц и десятков, в Смоленске, Киеве, Орле, Минске и других городах, наши силы были серьезно подорваны арестом в Брянске. Друзья сообщали коротко: "Арестовано две тысячи человек. Наших среди них триста". Мы еще не знали тогда, что материалы на всю организацию в целом и на каждого ответственного работника персонально собираются в каких-то картотеках, что составляется досье, список грехов и преступлений, который потом, в самый решающий момент, и будет нам предъявлен.
Надо сказать, что работу по сбору антикоммунистических и антинемецких сил вели далеко не только члены нашей организации: мы были только небольшой составной частью многомиллионной массы, с разной степенью активности идущей к тем же целям. Многие тысячи безвестных героев, имена которых мы никогда не узнаем, погибли на этом же пути к России. Чаще всего это были одиночки - антибольшевики, принесшие ненависть к большевизму из Советского Союза, не сдавшиеся и не сломившиеся противники коммунистической власти.
Работа нашей организации облегчалась полулегальностью нашего положения. Немцы не препятствовали философской и идейной критике большевизма. Никто не мог этого делать так, как подготовленные кадры организации. От философских основ до декретов, регулирующих работу сельского хозяйства, от резолюций всех съездов коммунистической партии СССР до высказывания отдельных вождей по разным вопросам - члены организации знали всё это лучше любого советского пропагандиста. За критикой большевизма немцами ставилась точка. Дальше говорит ничего было нельзя. Даже намека на какую-нибудь положительную программу у них не било - всё должно было решиться по окончании войны. Но для пытливой мысли, как известно, преград еще не придумано. И наши люди после критики сталинизма непосредственно переходили к проповеди наших идей. Что они сразу же вызывали и укрепляли антинемецкие настроения, - это было само собой разумеющимся…
Глава VI
Перелом
Русский народ встретил Гитлера как своего освободителя, ни обман развеялся скоро. К концу 1941 года стало ясно многим, что германские полчища несли не освобождение, а новую кабалу. Вместо спадающего большевистского ярма немцы поторопились надеть новое. Для многих стало ясным, что Германия не союзник нашего: народа, а лютый враг - поработитель, что происходит не крестовый поход христианской культурной Европы против безбожного коммунизма, как твердила немецкая пропаганда, а разбойничий налет за наживой и рабами, что в руках Гитлера не меч освобождения, как всем хотелось видеть, а топор мясника.
Народ дорого заплатил за эту обманутую веру. Миллионы антикоммунистов, перешедших на эту сторону, чтобы включиться в борьбу против коммунизма, немцы сгноили в лагерях и заморили голодом с такой же жестокостью, как это делали большевики со своими врагами. Три с половиной миллиона человек в течение только зимы 1941-42 годов были убиты тифом и голодом только в лагерях военнопленных, т. е. три с половиной миллиона служащих Красной Армии, не поднявших оружия на защиту советского строя.
Народ понял обман Гитлера. Друзья, пробравшиеся в Берлин с докладом о положении в занятых областях, в один голос утверждали одно и то же: психологический перелом в народе произошел, на смену радости и благодарности к освободителям в народной душе поднимается сначала горькое разочарование, а потом и гнев.
Один из прибывших рассказывает такой случай:
В какое-то село, только что оставленное частями Красной Армии, вошли немцы. Солдаты рыщут по дворам, бьют птицу и домашнюю скотину, спрятанную от убежавших особотдельцев, выворачивают прямо на дворах сундуки со скудным крестьянским добром.
В одном дворе унтер-офицер нашел старика-крестьянина. Вытащил его за бороду на середину двора и требует масла и сала. Крестьянин говорит, что у него нет. Тогда немец, понимающий немного по-русски, замахивается и грозит ударить. Крестьянин, побледнев как мел, говорит:
- Бей!
Немец бьет. Старик падает на колени, с трудом поднимается на ноги и, вытирая кровь с разбитого лица, говорит так же коротко:
- Бей еще!
Немец бьет опять. Старик поднимается и опять твердит всё то же:
- Бей еще!
В тяжелых унтер-офицерских мозгах зашевелилась какая-то мысль. Немец спрашивает:
- Штой такой? Почему? Зачем бей? За что?
- За то, что я вас ждал, - отвечает крестьянин, выплевывая кровавую слюну.
Не знаю, выдуман ли этот случай или действительно имел место, но он, как нельзя лучше, характеризует отношения между народом и пришедшим завоевателем.
О происшедшем в народе душевном переломе мы узнали и по тому, что с фронта, вместе с ликующим "гром победы раздавайся", стали доноситься и другие мелодии - об ожесточенном сопротивлении, о жгучей ненависти к завоевателю. В плен уже не сдавались, как два месяца назад, целые дивизии, корпуса и армии, число одиночных перебежчиков сократилось в несколько десятков раз. Роль советского народа в войне была окончена. На смену выходил русский народ.
Приезжающие с фронта в отпуск солдаты и офицеры (многие из них хорошо говорят по-русски) рассказывают потихоньку в семьях, своим знакомым и друзьям о невиданном, небывалом во время этой войны сопротивлении русских. О том же самом говорят переводчики из русских эмигрантов, которых к концу 1941 года вернули в Германию.
В знакомой русской семье я встретился с одним из них, только что вернувшимся с фронта. Друзья предупредили, что за несколько месяцев он постарел на десять лет - вернулся нервнобольным, - и что рассказывает о пережитом очень неохотно. Он действительно почти не участвовал в общем разговоре и только потом, когда разошлись гости и кроме хозяев и меня не осталось ни одного человека, разговорился. О причинах своего возвращения рассказал скупо и коротко.
- В небольшом городке, на среднем участке фронта, немцы поймали группу молодежи, партизан. Они не были партизанами в полном смысле этого слова - жили в городе и, по-видимому, должны были быть только связью между той стороной и партизанской группой. За месяц до этого их перевезли ночью на самолете и сбросили с парашютами. С ними была маленькая отправная радиостанция… Меня как переводчика вызвали для допроса. Отказаться я не имел права, хотя был при воинской части и к комендатуре никакого отношения не имел: это было бы равносильно самоубийству. Не отказался еще по одной причине: думал, что, может быть, как-нибудь смогу им помочь, знаете ведь, от переводчика много зависит… Допроса, собственно, никакого не было, потому что ни один из обвиняемых не проронил ни слова. Только последний, кажется, самый молодой, ему едва ли было больше семнадцати, на повторное требование офицера назвать свое имя, глядя ему прямо в глаза, спокойно, даже как-то лениво сказал: "мне противно с вами разговаривать"… Приговор был коротким - расстрелять всех четырех… На следующий день их вывели во двор комендатуры. Молодой офицер, недавно переведенный откуда-то из Голландии, страшно нервничал. Перед тем, как дать последнюю команду, он просил меня перевести несколько слов о том, что по немецким законам каждый из них может выразить свое последнее желание, и спросить, не хочет ли кто-нибудь из них что-либо передать родителям или, еще не поздно, сказать что-нибудь в свое оправдание… Я им перевел. Мертвая, тишина… Вдруг одна из девушек спокойным звонким голосом говорит: "Кончайте эту комедию. Стреляйте. Нам холодно…" В ее глазах, обращенных к офицеру, было столько холодного презрения, что он отвернулся и подал сигнал… Вернувшись домой, он написал письмо родителям и застрелился.
Через несколько дней переводчику было приказано сдать форму и вернуться обратно в Германию. Перед отъездом он был вызван в комендатуру, где уже другой комендант взял с него подписку о том, что он никогда не будет рассказывать о виденном здесь и слышанном.
У меня этот рассказ перевернул всё в душе. Первый раз за всё время меня покинула уверенность в верности выбранного нами пути. Я не мог заснуть всю ночь: правы ли мы? не ошибаемся ли? Может быть, действительно наше место на той стороне? Не просмотрели ли мы чего-нибудь? Если при советском строе может родиться и расти такая молодежь, не оправдал ли он тем самым свое существование? Не преступление ли перед родиной самое наше пребывание здесь?
С другой стороны, полгода тому назад - миллионные армии, сдающиеся без боя в плен, сотни тысяч добровольно перешедших на эту сторону. И после них - вот эти дети.
Утром на службе, оставшись один с глазу на глаз с профессором, я рассказал ему о вчерашнем и о своих мыслях.
На него мой рассказ не произвел такого впечатления, как я подсознательно ожидал.
- Дорогой мой, такая молодежь в России была, есть и будет. Это и есть Россия, а не СССР, русский народ, а не советский. В России сейчас поднимаются на борьбу силы, по сравнению с которыми Гитлер с его бронированными дивизиями - пигмей. Говорить сейчас о возможности немецкой победы могут только слепцы… Но вы знаете, такую же светлоглазую молодежь двадцать пять лет расстреливают и в сталинских застенках, только ни вы здесь, ни многие из нас там не слышали и не знают ничего об этом. Я знаю, я сидел с этой молодежью в концлагере, где были вот такие же герои, о каких рассказываете вы. Они с такой же святой отвагой пытались бороться и против Сталина… Гитлер - недоучка. Он не доучился у Сталина. Знаете, как вот этот случай выглядел бы в СССР? Здесь вам рассказал переводчик, вы - кому-то другому, да и он рассказал не вам первому, вот об этом и знают все. Вы не спали ночь, а другой пойдет за этой молодежью следом. В СССР этого быть не может. По-советски это сделано было бы иначе. Переводчик, при первых же признаках его слабости, был бы расстрелян. Он никому бы не смог рассказать ни о том, что он видел, ни о том, что он пережил. Офицер там самоубийством не кончил бы. Нашу молодежь там расстреливают люди особой подготовки и особого склада души. Их презрением не тронешь. А если бы кто-нибудь и проявил такую слабость, как застрелившийся немец, его объявили бы запутавшимся в шпионских делах и расстреляли бы до самоубийства. Машина уничтожения инакомыслящих - это единственное, что работает там безотказно и бесперебойно. Сила там в том, что всё это делается в гробовом молчании. Тот, кто оказывает сопротивление советской власти, не видит перед собой зовущих примеров, и каждый, поднимая руку на тиранию, чувствует себя начинателем. А это очень трудно. Гитлер создал газовые камеры, о которых вы как-то рассказывали мне. И вот мы уже знаем об этом, знает, наверное, и весь мир. В СССР не узнал бы никто. Ничто не проникает за каменные стены подвалов НКВД… 16 миллионов человек гниют там в концлагерях, это почти 10 % населения страны. Посчитайте, какой процент это будет от мужского населения. А ведь в мире об этом или не знают или не верят этому. - Он помолчал. - Рассказанный вами случай говорит только о том, что войну с Россией Германия выиграть не может, как не может ее выиграть никто, если не привлечет на свою сторону русский народ…
Кончился 1941 год. Новый год мы встретили большой компанией на квартире одного из членов организации в восточной части Берлина. Достали несколько бутылок кисловатого вина, которое хозяйка дома, женщина воинствующе непьющая, немилосердно разбавила водой, "чтоб надольше хватило". Тот, кто имел продовольственные карточки, срезал их на две недели вперед - ужин получился на славу. За одним общим большим столом - на сооружение его была использована чуть ли не вся мебель квартиры от ночной тумбочки до шкафа, положенного на стулья, - собралось больше двадцати человек. Большая часть гостей - вчерашние советские граждане, вступившие в организацию или здесь, за рубежом, или еще в России. Среди них четверо рабочих - "осты", с риском больших осложнений ускользнувшие на эту ночь из лагеря. Было двое старых членов, ушедших с первой партией в Россию. Они только что пробрались обратно с большим докладом о состоянии нашей работы и об общем положении в занятых областях. После ужина вполголоса пели песни - под Новый год это можно, - читали стихи, перемежая всё это вспышками общего разговора, воспоминаниями, рассказами о пережитом. Песни пели народные русские, и новые, свои…
"Бьёт светлый час за Русь борьбы последней…"
Дружным безголосым хором старательно выводим, больше переживая слова, чем музыку:
"За новый строй, за жизнь и честь народа, За вольный труд, за мир родным полям…"
Пели недавно вошедшую в моду "Мы поколение суровых людей", автор ее, член организации, сидел сейчас в немецком концентрационном лагере. Друг, написавший музыку, был убит немцами в Польше.
Пели и знали, что эти же самые песни, так же вполголоса, в это же время поют единомышленники и друзья и в далекой России, и оставшиеся на Балканах, в лагерях военнопленных и рабочих. Пели и знали, что в безграничном русском мире мы пока единственная организованная русская сила, готовящаяся к борьбе за подлинно русское дело. С востока идут русские люди, борются и умирают, чтобы отстоять свою тюрьму, умирают за интересы ненужные им и, в конце концов, враждебные. С запада идут такие же русские люди под руководством немцев. Эти борются против большевизма, но за что - тоже не знают. Нас мало. Мы еще очень слабы по сравнению с борющимися гигантами. Но мы растем, мы будем расти за счет и одних и других.
Между песнями вспоминаем друзей, погибших за общее дело и там, в России, и здесь, в Германии. Вспоминаем далеких единомышленников на Дальнем Востоке, в Англии и Америке - как-то они там? У них положение тоже не из легких, вроде нашего, только наоборот - их там считают врагами союзников, а нас, если мы не победим, будут, вероятно, обвинять в том, что были союзниками врага. Если победим - судить не будут, а будут славословить за дальновидность и героизм, за мужество и жертвенность. Стихов читали много - Гумилева, Есенина, но еще больше своих, плохих и хороших, но очень искренних и страстных. Тема единственная - родина, Россия. Одно из прочитанных, посвященное Гитлеру, врезалось в память больше других. Оно было размножено потом на ротаторе и, вопреки элементарнейшей осторожности и конспирации, чуть ли не каждым членом организации, особенно из молодых, носилось в кармане:
Кем послан ты? Диаволом иль Богом?
Не все ль равно! Как ураганный смерч,
По нашим разухабистым дорогам
Пронесший истребление и смерть.
Ты сгинешь и развеешься в сугробах,
И, радость отомщенья затая,
Чудовищным и необъятным гробом
Вдруг обернется Родина моя.
Так смейся же теперь оскалом волчьим,
Ломай, грызи железо мертвых скреп,
Стой во главе своих позорных полчищ,
Корми их песнями про сытный русский хлеб.
Веди их дальше, в степи, тундры, топи,
Еще бессмысленнее и лютей,
Чтобы потом, во всей твоей Европе,
Не смолкли плачи бледных матерей.