Когда сели ужинать, кто-то пришел и позвал Зыкова к телефону. Телефон, во всей деревне единственный, был через дорогу в булочной. Зыков встал и пошел туда. В дверях остановился, позвал с собой переводчика на тот случай, если нужно будет говорить по-немецки. В вызове по телефону не было ничего необычного, с Зыковым часто говорили из Дабендорфа, куда переселилась к тому времени редакция "Зари". Они вышли вместе, и с тех пор их никто больше не видел. Жители рассказывали, что по дороге в булочную к ним подошли двое в штатском, о чем-то с ними поговорили и затем все вчетвером сели в стоящую рядом машину. Она двинулась по лесной дороге по направлению к Берлину.
Военная разведка Верховного Командования Армии довольно серьезно начала поиски. Все жители были опрошены, на месте реконструировалась обстановка исчезновения. Тщательно обследовалась лесная дорога. Но очень скоро всё было прекращено.
Для объяснения происшедшего немцами лансировались два варианта. Один заключался в том, что Зыков бежал. Серьезно об этом говорить не приходилось. Если он хотел бежать, то имел гораздо лучшие возможности сделать это, находясь на фронте, куда на следующий день должен был отправиться. Имея бесконтрольное право не показываться никому по три-четыре дня, сказавшись хотя бы больным, он мог бы бежать в любой момент, не идя на риск, что через десять минут после его побега начнутся поиски.
Второй вариант - он был украден НКВД. Этот был еще наивнее. Если агентура НКВД следила за ним и знала такие подробности, что можно позвать к телефону и потом как-то заманить в машину, то она не могла не знать и того, что завтра он уезжает на фронт. Об этом говорилось открыто, и подготовка к отъезду большой партии людей не могла быть незамеченной. На фронте легко было бы его и убить, и украсть, если они этого хотели, во всяком случае, гораздо легче, чем везти живого человека через всю Германию.
Очень скоро общие догадки всего русского Берлина (Зыкова знали очень многие) сошлись на одном: его украли немцы у немцев, вероятнее всего Гестапо у Верховного Командования Армии, в ведении которого он находился.
Для доказательства этого можно было найти и основание.
Летом 1943 года Зыков со своей женой, русской артисткой из Белграда, ездил в Югославию. Там познакомился с очень многими сербами, между прочим говорят, и с представителями Драже Михайловича. Как человек умный и дальновидный он, может быть, и говорил с ними что-нибудь о совместной борьбе против большевизма, после крушения Германии. Это и могло стать известно Гестапо.
Когда этот вариант был принял всеми как единственно возможный, немцы сделали самое умное, что они могли сделать, - доверительно рассказывали очень многим, что арестован Зыков был действительно немецкой полицией, потому что она получила доказательства, что он является крупным сотрудником НКВД со специальными заданиями возглавить, стоя за кулисами, будущее Русское Освободительное Движение. Это объяснение и многими русскими потом рассматривалось тоже как вероятное…
В одной из провинциальных немецких газет летом 1946 года кто-то избывших заключенных в кацете около Нюрнберга вспоминал, как у них были расстреляны два русских офицера. Время, указанное им, и время ареста Зыкова совпадали. Какое-то внутреннее чувство подсказало мне, что это были они…
Глава V
На Родине
Летом 1943 года, наконец, представляется и мне возможность побывать на родине. Поездка сложная. На службе я получаю отпуск - еду в Варшаву разыскивать родственников, которые якобы вывезены туда из Киева на работу. Причина не очень уважительная, но при некоторой настойчивости и благо расположении начальства осуществить поездку оказалось возможным.
В Варшаве я оставлю свои документы у представителя нашей организации, получу от него другие и на другое имя и уже без ведома моего начальства как служащий строительной фирмы, ведущей восстановительные работы в самой России, поеду дальше. В областях, перешедших из управления Армии к Восточному министерству, немцы устраиваются всерьез и надолго. Создаются всевозможные фирмы для эксплуатации доставшегося добра, открываются какие-то закупочные конторы, строительные предприятия и даже филиалы каких-то кинематографических обществ. Технически поездка не представляет трудности - к этому времени уже множество народа пересекло туда и обратно бывшую советско-польскую границу. Ездили русские, ездили немцы и вообще иностранцы, не имеющие никакого отношения к армии. Ездили рабочие и артисты, журналисты стран-сателлитов и служащие Восточного министерства. Очень часто ездили большие группы русских людей из занятых немцами областей, их привозили в Германию, показывали для рекламы образцовые заводы и фабрики, крестьянские хозяйства, музеи и театры и везли обратно домой. Экскурсии эти продолжались обыкновенно от двух до трех недель.
Родственников у меня в Варшаве никаких, конечно, нет. Я задержусь там ровно столько, чтобы зайти на явочную квартиру, переменить документы и с первым же поездом двинуться дальше.
Настоящая цель поездки более интересна - восстановить прервавшуюся почему-то связь с некоторыми группами организации в самой России, информировать их о положении дел в "большой политике", а от них услышать о состоянии их работы, об их планах, намерениях и нуждах.
Незабываемые моменты последних сборов, торопливых встреч, напутствий и пожеланий друзей. Память перегружена адресами, именами и паролями… Наконец, поезд двигается на восток, на родину! Больше двадцати лет, проведенных на чужбине, остаются позади - я не знаю, вернусь ли обратно.
Поездка до Варшавы ничем не отличается от поездки по Германии вообще. Вагоны переполнены до отказа такими же штатскими людьми, по внешнему виду от которых я не отличаюсь ничем. Почти на каждой станции нас обгоняют военные составы, это, главным образом, солдаты и офицеры, возвращающиеся из отпуска на фронт. Утром рано - Варшава…
Минутная встреча с друзьями, некоторых из них я встречал уже задолго до войны на съездах организации в Белграде. С квартиры я выхожу другим человеком. Велико влияние бумажек с печатями и подписями какого-то, неведомого мне начальства. Выйдя на улицу, я чувствую, что непроизвольно как-то меняю походку, кажется, даже выражение лица и где-то уже сам начинаю верить, что я мастер-электротехник, едущий на работу в одну из строительных фирм. Шагая к вокзалу, скандирую про себя по слогам свою новую фамилию.
Брест-Литовск - конечная станция европейского пути. В немецком представлении здесь кончается Европа и начинается завоеванная Азия. С поездами, с пересадками, с маршрутом и остановками от Брест-Литовска на восток начнется сплошная импровизация.
Поезд с запада подходит к одной стороне вокзала, дальше на восток - отходит с другой. На одних дверях огромное полотнище с надписью по-немецки "Направление - родина", на других - "Направление - фронт". До фронта еще очень далеко, шестьсот километров, но мы уже вечером убеждаемся, что это по сводкам Главной квартиры Гитлера, на самом деле он оказывается гораздо ближе…
На вокзале, полуразрушенном и до невероятности загаженном, море военных - это солдаты, возвращающиеся в свои части из отпуска. В этом море зеленых форм неуклюжими штатскими фигурами мотаемся и мы, несколько человек. Как-то поневоле сбиваемся в один угол. Рядом со мной сидит группа рабочих - голландцы, едущие куда-то под Орел, с другой стороны молодая пара, артисты, в ситцевых рубашонках, светлоголовые, все до одного, конечно, босые. Приближаясь к поезду, хором начинают кричать специально заученную для немецких солдат фразу:
- Пан, гиб брот! Пан, гиб брот!
К открытым дверям нашей теплушки подходит девочка, ей не большепяти. За руку держит братишку, этому, вероятно, года три.
- Пан, гиб брот! Пан, гиб брот!..
Один из голландцев отламывает краюху хлеба, я выгружаю из рюкзака до последней крошки провиант, которым так хлебосольно меня снабдили друзья в Варшаве.
Я не могу отказать себе в радости заговорить с ней по-русски:
- Ты с братишкой поделись, видишь, какой он у тебя маленький.
- Сколько ж ему лет?
Девочка вскидывает синие, как васильки, глазенки, полные изумления и радости.
- Дядинька, вы наш?
У меня, першит немного в горле и щиплет глаза. Мне кажется, что более ласковых слов я не слышал всю свою жизнь… Детвора разбежалась подлине всего поезда.
- Пан, гиб брот! Пан, гиб брот!
Вдруг из соседнего вагона выскочил солдат. На длинном ремне он держит здоровенную полицейскую собаку. Та рвется вперед, старается вырваться, становится на задние лапы. Детишки по длине всего поезда с криком бросаются в поле. По-видимому, этот номер им уже знаком. В поезде из всех окон веселый смех - шутка удалась на славу. Я не видел, чтобы кто-нибудь из немецких солдат бросил детворе хотя бы крошку хлеба.
В Смоленск поезд пришел поздно, после двенадцати ночи. Добраться до своих друзей у меня нет никакой возможности, это можно сделать только днем: у них часто меняются адреса, а кроме того, у меня документы и путевка на фирму, расположенную даже не в Смоленске. На улицах же ночью часто проверяют документы патрули из русской охраны. Одним словом, приходится ночевать на вокзале. Хорошо еще, что не одному, добрая половина гражданских пассажиров нашего поезда поступает так же.
Вокзал - сожженное, полуразвалившееся здание, без крыши и окон, - результат немецких и позднее советских бомбардировок. В углах груды битого кирпича, обломки обожженных балок, все это покрыто на несколько сантиметров пылью. Пристроив свой рюкзак к вещам голландцев, которые должны здесь ждать поезда до завтрашнего вечера, я выхожу на улицу. Лунная ночь, на небе ни облачка. Видно так далеко и ясно, как в сумерки. В городе, отделенном от вокзала Днепром - мертвая тишина. В немногих домах видны мерцающие огоньки, по-видимому, керосиновые лампы. Кое-где яркий электрический свет - это немецкие учреждения и казармы. Над городом белым призраком плывет громада знаменитого Смоленского собора, стоящего на самом высоком холме… Родина! Я смотрю на бледно-синее небо, слабо мерцающие звезды, на притихший город, стараюсь уловить редко доносящиеся оттуда звуки и несколько раз шепотом произношу одни и те же слова: "Я на родине… Это Россия… Я стою на русской земле". Мне вспоминается последнее письмо Наташи, ушедшей из Берлина с первой партией осенью 1941 года.
Отдельные строки его у меня перед глазами: "… Нам очень трудно здесь, но жизнь наполнилась новым радостным содержанием - мы на родине. Все трудности переносятся здесь по-другому, в нас проснулись новые, неизвестные раньше силы, потому что мы на родине… Когда ты приедешь - увидишь здесь другое небо, другие леса, нигде нет таких облаков и звезд. Но главное, самое главное, - это люди. Жить с ними, чувствовать себя своей среди них во всех горестях и печалях, и маленьких радостях - это то, чего нам не хватает на чужбине и что делает сейчас жизнь полноценной, осмысленной и оправданной…".
Она никогда не бывала в России. Родилась в эмигрантской семье, кончила гимназию и потом училась в университете. "Откуда у нее эти чувства", - спрашиваю я себя уже не в первый раз, и в тиши этой ночи, кажется, чувствую ответ.
Родина встретила ее неприветливо. Она делила судьбу наравне со всеми. Сидела по несколько месяцев в тюрьмах Смоленска и Орла, Минска и Орши. Но есть что-то в нашем влечении к родине такое, что не поддается ни логике, ни анализу нашего ума…
Брезжит рассвет. Где-то далеко кричат петухи. Начинает просыпаться и город. Скоро можно будет двинуться на поиски друзей. Я вхожу в здание вокзала и, пристроившись около похрапывающих спутников, сидя на рюкзаке, стараюсь заснуть. В полусне чувствую большую, светлую радость, так, как это бывало в детстве, когда, полупроснувшись, стараешься вспомнить, - что же это за особенный день сегодня?.. Что за праздник, от которого так тепло на душе?..
Сегодня воскресный день. Выйдя с вокзала, я вижу с той стороны Днепра, на площади большую толпу, сотни людей, передвигающихся по всем направлениям, - базарный день. Видны яркие цветные платья девушек, снующая между взрослыми детвора. В стороне стоят запряженные лошадьми телеги. Это крестьяне привезли на базар то, что у них осталось после обязательной и более или менее грабительской дани "освободителю" - германской армии.
Перейдя через виадук, я смешиваюсь с толпой, стараясь пробраться в самую ее середину, и почти физически чувствую, что долгие годы скитания кончились сейчас, вот в этот момент, - я дома. Это родина.
От массы впечатлений последних дней, самых ярких и светлых в жизни, нервы напряжены до отказа. Я с особой остротой воспринимаю каждую мелочь, в память на долгие годы врежется каждая деталь, - мелькающие со всех сторон лица, необычайная для европейского глаза убогость одежды, глаза, которые не останавливаются на мне, а так же, как и по всем прохожим, скользят мимо, а главное - многозвучная симфония русского языка, который слышится со всех сторон сразу. Каждое слышимое слово, обрывок фразы, восклицание кажутся полными большого значения, и я чувствую себя участником, по меньшей мере, десятка чьих-то разговоров и бесед. В толпе, говорящей на иностранном языке, сознание улавливает лишь слова, относящиеся непосредственно только к вам. Здесь каждое услышанное остается в памяти.
До слез режет глаза неописуемая убогость принесенных на рынок для продажи и обмена "товаров". Вот пожилая женщина со скорбным иконописным лицом. Сидит на деревянной табуреточке, значит неслучайный посетитель рынка, а, вероятно, постоянный его участник. На платке, разложенном у ее ног, полдюжины старых костяных пуговиц, видно, споротых с отжившего свой век пальто, покрытый зеленой плесенью медный подсвечник и коробка спичек немецкого происхождения.
Рядом другая. У этой два заржавевших замка с ключами к ним, на веревочках, - "хорошие, еще старорежимной работы" - рекомендует продавщица, обращаясь к остановившемуся перед ней крестьянину. Пара самодельных свечей, кусок темного, как земля, мыла и тоже две коробки спичек. И так дальше, целый ряд, - ни одной новой вещи, а только такие, какие на всем земном шаре, кроме Советского Союза, можно найти на любом свалочном месте.
Пусть жестока немецкая оккупация, но где-нибудь во Франции, Бельгии, Югославии этот "товар" не вынесли бы на базар, продолжайся она хоть двадцать лет. А здесь торгуют, и на всё это находятся покупатели. Вот пожилой мужчина, по виду он мог бы быть учителем или старым чиновником, застенчиво поторговавшись, бережно опускает в карман купленную пару пуговиц, вон и крестьянин решился, наконец, на покупку замка. Эта нищета и убогость остались от "счастливой и зажиточной жизни" при советском строе. Самое большое оживление в ряду напротив. Стоя и сидя на корточках, расположились торговцы табаком - самосадом-махоркой. Перед каждым довольно объемистый, килограммов на двадцать, мешок из грубой холстины, в руках стакан или кружка - мера, которой продается табак. Покупатели, перед тем как купить стакан-два табаку, долго переходят от одного к другому. Прицениваются, пробуют запах, влажность и, как правило, на предложение купца заворачивают козью ножку для пробы.
Между торговцами "с местом" и слоняющимися любопытными и покупателями снуют юркие мальчуганы и на все голоса скороговоркой предлагают свой товар, помещающийся обычно в кармане. Это тоже, главным образом, спички, иногда пачка немецких сигарет, два-три камешка для зажигалки или, не обязательно новые, шнурки для ботинок… Родина, до чего тебя довели!
Потолкавшись в толпе, поговорив с торговцами, любезности каждого из них хватило бы на хорошо оборудованный средней величины магазин в Европе, купив стакан табаку, который, как и другие покупатели, ссыпаю прямо в карман, и набравшись ярчайших и незабываемых впечатлений, подхожу к пожилому человеку, по виду рабочему, стоящему одиноко в сторонке, и спрашиваю, как мне пройти на улицу декабристов.
- Декабристов? так это же бывшая, при советах ее так звали, а сейчас она называется Никольская, так, как и раньше, - с готовностью отзывается он. - Сейчас я вам объясню, как туда добраться быстрее всего и легче всего. Начинается любезнейшее, долгое и крайне подробное объяснение, с чисто русской манерой исполнения этой уличной вежливости - "…направо будет широкая улица, погорелый дом на углу, там раньше редакция газеты была, дом сгорел во время еще первого немецкого налета, так вы в эту улицу не входите, а заворачивайте за угол налево, а оттуда вам уже рукой подать…".
Я слушаю музыку этих слов, полных какого-то душевного радушия и любовного внимания, и кажется, готов разговаривать с ним часами: расспрашивать, как выглядел сгоревший дом, и когда он был построен, и куда я попаду, если на том углу поверну не налево, а направо…
Кончает мой собеседник довольно неожиданно и тоже чисто по-русски: - Да я вам сам покажу. Мне надо идти почти в ту же сторону. Небольшой крюк сделать не великое дело, а оно вернее, что не заблудитесь.
Я его благодарю, предлагаю последнюю, оставшуюся из Берлина сигарету, от которой он отмахивается обеими руками - "ах, что вы, что вы… Оставьте, это же целое состояние по теперешним временам…". Но потом все-таки берет, закуривает, и мы двигаемся в путь вместе.
Руководителем наших кадров, переброшенных за эти два года в Россию, является Георгий Сергеевич Околович, мой давнишний друг по Белграду. Он организатор и руководитель так называемой закрытой работы. В 1938 году, когда организация через несколько европейских границ, которые приходилось пересекать нелегально, проложила тропу к родным рубежам, он с первыми пошел в Россию. После его возвращения подготовленные им пошли десятки других. Человек он больших организаторских способностей, практического ума и, кажется, совершенно лишенный чувства страха. Я знаю, что сейчас он работает в городском самоуправлении… Его, в первую голову, мне и нужно найти. Советская пропаганда годами внушала народу, что война, - а она всегда считалась неминуемой, - будет вестись на неприятельской земле. "Разобьем врага на его собственной территории", как сказал когда-то Ворошилов, лежало в основе воспитания армии. Вместе с залихватским бахвальством в этой фразе был скрыт и серьезный глубокий расчет. Красная Армия воспитывалась всегда как сила наступающая, агрессивная. Сталин тешил себя надеждой, что момент удара по капиталистическому окружению выберет он. Перед столкновением с Германией он вместе с Гитлером поделил Польшу, захватил Эстонию, Латвию и Литву, отнял у Румынии Бессарабию и Буковину, подвинул на запад границы Финляндии и, таким образом, окружил границы Советского Союза кольцом новоприобретенных земель. На площади этого кольца, в худшем случае, и должно было произойти решающее столкновение.
Желание не допустить врага до областей Советского Союза диктовалось целым рядом соображений, и едва ли не главным из них было - не показать миру убожества жизни уже при построенном, как официально было объявлено, социализме.