Сами же по себе немецкие планы порабощения и уничтожения России были настолько нелепы, их абсурдность и неосуществимость была нам, в частности мне, настолько очевидна, что никто из нас не мог допустить, чтобы люди, способные здраво мыслить, могли вынашивать такие планы. Немцы казались мне людьми, способными мыслить здраво и реально, если они сумели произвести такую великолепную организацию своих вооруженных сил и держать в таком идеальном порядке внутреннюю жизнь своей страны. Тогда мне было совсем невдомек, что в реальной политике знак равенства между рациональными действиями и намерениями с одной стороны и правильным пониманием условий для осуществления этих намерений с другой ставить нельзя. Чаще всего не соблюдается это равенство. Но чтобы понять это, потребовалось 30 лет жизни – и какой жизни…
Мы приняли тогда желаемое за действительное, и с помощью немцев сами себе создали миф о том, что можно победить большевизм в России, не побеждая самой России, и поверили в этот миф, и пошли служить ему. Действительность была жестокой – мы пошли служить немцам.
Точилов формально предложил мне свою рекомендацию для принятия в "Боевой союз русских националистов", в котором сам он уже состоял со времени поездки в Бреславль. Я дал согласие, подал заявление и по рекомендации Точилова был принят в состав первой сотни этого "Союза" и зачислен рядовым офицерского взвода.
Вместе со мной из лазарета вступили в Союз зубной врач Борзиков и веселый, бесшабашный парень, фельдшер, которого мы все звали "Малыш", хотя он был высокого роста. Фамилию его я забыл.
Так совершился переход мой в совершенно новое для меня человеческое качество…
Не могу сказать, что этот "переход" совершился совсем без внутренней душевной борьбы. В глубине сознания сидел и точил какой-то червячок, портивший радость от представившейся возможности освобождения. Совесть не была спокойна от мысли, что, по сути, я иду в наемники к врагам своей страны, что этот шаг, на который я решился – не только с формальной – законной, но и чисто человеческой точки зрения, – есть не что иное, как предательство, измена, но усилием воли я подавил в себе эти сомнения и угрызения, раздавил этого "червячка".
Выработавшийся ход мысли, питаемый застарелой, ставшей органической, неприязнью к сталинскому режиму, приобрел инерцию. Я убеждал себя, что иду служить не немцам, а России, которая гибнет на глазах, еще немного, в этом году – обязательно, она будет раздавлена сапогами завоевателей, и нужно скорее, совершенно срочно, организовываться нашим, русским, национальным силам, чтобы противопоставить немцам хоть что-то взамен разгромленной сталинщины.
Истинное лицо самих немцев за эти 9 месяцев плена мне было уже достаточно хорошо понятно, и иллюзий на их счет я больше не питал.
Другие иллюзии полностью завладели тогда моим – и не только моим – сознанием: что с помощью немцев, опираясь на них, по сути, обманывая их, мы, русские, сможем сделать свое, наше, русское дело и спасем если уж и не всю Россию, то хоть то, что от нее останется после окончательной победы немцев. Нужно обязательно сделать так, чтобы эта "окончательная победа" никак не была победой только немцев, но чтобы она была также и победой национальных сил возродившейся России…
Акция Гиля, казалось мне, открывала начало движения русских национальных сил за возрождение России.
История потом все рассудила иначе, не оставив ни одного целого камешка от воздушных замков наших иллюзий…
Глава IV
1
Во второй половине дня 1 мая 1942 года сто пленных были выведены за ворота лагеря "Оффлаг-68", подведены к складскому помещению и там переодеты в новенькое чешское обмундирование. Это была первая сотня "Боевого союза русских националистов", о создании которого Гиль объявил в лагере 20 апреля. Бывших командиров Красной Армии свели в один взвод. В нем в качестве рядовых состояли командиры со званием от подполковника до младших лейтенантов. Я был тоже зачислен рядовым этого взвода.
Часов в шесть вечера нас погрузили в пассажирские вагоны совсем незнакомой нам конструкции, не похожие на наши, русские. Вооруженной охраны с нами не было, нас сопровождали только несколько немцев-офицеров в форме, которую мне до сих пор видеть не приходилось: один погон на правом плече в виде серебряного шнура и черные петлицы с серебряными кубиками на левой стороне и серебряными же молниями на правой. Как потом я узнал, это была форма войск СС, "Ваффен-СС", как они называли сами себя.
Итак, нас сопровождали эсэсовцы. И нельзя сказать, что они не были вооружены. У каждого на левом боку висела кобура с пистолетом.
В середине следующего дня мы проехали через разбомбленную Варшаву. Поверженные в руины кварталы города не обнаруживали никаких работ по восстановлению разрушенного, только проезжая часть улиц была расчищена от обломков, огромными грудами лежавших по обе стороны. Это были разрушения, произведенные немецкими бомбардировками в сентябре 1939 года.
Вскоре мы прибыли в Люблин. Город был совершенно цел и совсем не походил на наши города. Множество домов старинной архитектуры, древние костелы, узкие кривые улицы, тесные площади – все было таким необычным и интересным для свежего взгляда. На вокзальной площади нас ждали большие крытые машины.
Местные жители, горожане, поляки с любопытством и легко читаемым недружелюбием рассматривали нас, когда мы рассаживались по машинам, пытаясь понять – кого еще и для чего немцы привезли в Люблин? Полтора-два часа езды на машинах, и мы проехали через небольшое местечко Парчев, как прочитали мы на указателе возле дороги. На улицах было видно множество евреев, одетых бедно, сидящих у порогов своих убогих, полунищенских жилищ. Таких еврейских типов, почти библейских, одетых в лапсердаки, с длинными, свисающими пейсами или седыми, тоже очень длинными бородами, мы никогда не видели у себя дома и с любопытством разглядывали их. Всюду мы видели жизнь, непохожую на нашу, совсем иную.
Но вот вдали за полем показался старинный парк, из-за деревьев высоких, очень старых, показалась крыша большого здания, затем машины въехали в широкие ворота и по парадной дороге, обсаженной рядами толстых дубов и лип, подкатили к подъезду типичного барского, усадебного дома, в три высоких этажа, увитого плющом по стенам от земли до крыши. Над входом, украшенным полуколоннами, виднелся лепной дворянский герб с графской короной наверху.
Это оказалось вотчинное имение известных польских магнатов, графов Замойских, бежавших в Румынию в 1939 году. Этот графский родовой замок и парк за ним удивительно напоминали мне барский дом и парк у меня на родине, в селе Никольском на Вологодчине, только у нас и дом и парк были еще богаче. Нас разместили в комнатах первого и второго этажей. На всех стенах холла внизу, на лестницах и в широченных коридорах второго этажа висели старинной работы, темные от времени портреты предков многочисленных поколений графов за несколько столетий. Почтенные старые господа в буклях и надменные декольтированные дамы в фижмах смотрели на нас со стен, как бы дивясь и не веря такому надругательству и святотатству, как это вторжение иноплеменных в их родовое гнездо.
Но гораздо удивительней были какие-то странные, молчаливые люди в советской военной форме, размещенные на третьем этаже дома, не вступавшие с нами в контакты и почти не разговаривающие друг с другом. Только из отдельных замечаний их между собой мы и узнали, что они тоже наши, русские.
И еще более молчаливы, совсем уж мрачного вида были люди, производившие занятия с ними. Не составило большого труда догадаться, что это были за люди и что это было за учреждение. Конечно, это могла быть только немецкая шпионская школа, ничто другое.
Тревога охватила нас. Никто не готовился в шпионы, и не за тем дали мы согласие на зачисление в этот "Боевой союз".
Однако тревога оказалась, в общем, напрасной. Мы боялись насильственного зачисления в шпионы под угрозой расстрела. Этого не произошло. Была вербовка, но без принуждения и даже без нажима.
Через несколько дней после прибытия всех опросили по одному, вызывая "на комиссию", где сидел Гиль, немецкий майор СС и еще несколько немецких чинов. Гиль предлагал, немецкий майор поддерживал предложение на вполне хорошем русском, поступать в шпионскую школу. Выслушав отказ, отпускали сразу. Хорошо помню то чувство облегчения и даже какой-то детской радости, которое испытал, когда закрыл дверь, выйдя из комнаты этой "комиссии".
2
Более 20 лет спустя из опубликованных в советской печати материалов я узнал, что это бывшее имение графов Замойских, "Яблонь", была Южная разведывательная школа организации СС "Цеппелин", готовившая шпионов, забрасывавшихся потом на территорию Советского Союза.
Так, по касательной, судьба провела меня мимо и этого дела.
Три недели продержали нас под этим подозрительным кровом, и все время мы чувствовали себя не в своей тарелке. Нельзя сказать, чтобы нас особенно подкармливали. Столовая была устроена в каком-то из подсобных помещений замка, глухие стены без окон, но высокая стеклянная крыша без потолка. Похоже, что здесь была графская картинная галерея. Теперь же против входа в нее на кремовой стене была черная надпись готикой по-немецки: "Unsere Ehre heist Treue". "Наша честь – верность" – так можно было перевести. Над загадочным смыслом этого изречения мы много ломали головы. Было ясно, что оно обращено не к нам. До нас тут, видимо, были немцы.
Дни наши были заполнены обычными военными занятиями: строевая подготовка, изучение материальной части оружия – немецких карабинов, немецких "ЭМ-ге" ("Машин-гевер", т. е. ручных пулеметов), тактические занятия. В преподавателях мы не нуждались – собственные силы были вполне достаточные. Да мы и не утруждали себя занятиями. Разбившись на небольшие группы по большой поляне в глубине парка, мы лежали на траве и болтали о чем угодно, только не о предмете занятий.
Так продолжалось три недели.
Но вот однажды Гиль, построив всю нашу сотню как-то вечером, после окончания занятий, объявил, что пришла пора нам делом доказать свою верность Великогермании и ее фюреру.
Многие переглянулись друг с другом – мне тоже стало не по себе. Все до сих пор говорили о России, об освобождении ее от большевизма, а верность, оказывается, нужно проявлять к фюреру. Гиль продолжал: "Нам нужно провести первую боевую операцию". Он изложил суть операции: мы переоденемся в гражданское и, вооруженные, совершим рейд по юго-восточным районам генерал-губернаторства, т. е. по районам, примыкающим к правому берегу Буга. Цель операции: изображать из себя партизанский отряд, проникший на территорию генерал-губернаторства со стороны восточных оккупированных районов, нам нужно обнаруживать действительные партизанские группы, вступать с ними в контакт и затем уничтожать их.
Сама идея этой операции выглядела достаточно мерзко, но ничего не поделаешь – назвался груздем, полезай в кузов.
Гиль предложил каждому, кто хочет, выбрать себе псевдоним взамен настоящей фамилии и далее значиться только под этим псевдонимом.
Для себя в качестве псевдонима он выбрал русскую фамилию Родионов и потребовал больше к нему по фамилии Гиль не обращаться. "Забудьте эту фамилию", – он сказал.
Так родился подполковник, позднее – полковник Родионов, достаточно понашумевший потом в Белоруссии.
Гиль – простите, Родионов – объявил и официальное название нашему отряду: Боевая Дружина боевого союза русских националистов. Так родилась Дружина, позже переименованная вначале в Первую Дружину, а потом и в Бригаду Родионова.
Три недели шатались мы по деревням, хуторам, полям и перелескам Томашевского, Замостьского, Рава-Русского и Парчевского уездов, зашли в южную часть большой Парчевской пущи. Еще перед выходом на эту операцию я решил про себя, что ни за что не стану стрелять в людей, если только не буду вынужден к этому самозащитой. Но, на мое счастье, не только мне, но и большинству из нашей сотни не пришлось это делать – операция, по сути, была провалена. Никаких партизанских групп обнаружено не было и не могло быть по той причине, что впереди нас всегда шла молва, кто мы есть такие на самом деле. Если и были там небольшие партизанские группы, то, предупрежденные населением, они вовремя уходили в сторону от нашего пути и оставались незамеченными нами.
Только немцы и могли принять нас за настоящих партизан. Однажды ранним утром взвод лейтенанта Ясыра напоролся на небольшой отряд полевой жандармерии. Немцы открыли огонь из окон дома, в котором они ночевали. Никто не разобрал, что стреляют немцы, но от первых же выстрелов появились убитые и раненые. Ясыр со своими людьми окружил дом и бросился с гранатой к окну, из которого бил ручной пулемет, но не добежал… Так погиб лейтенант Ясыр, любимец Гиля.
Это было уже в конце операции, и мы привезли в Яблонь вместо боевых трофеев тела своих первых покойников.
Однако Гиль-Родионов нисколько не был смущен такими результатами нашего похода и сочинил первую победную реляцию, показав в ней десятки убитых "бандитов" и много разоренных партизанских гнезд.
Об этом беззастенчивом вранье мне рассказал по секрету, разумеется, Сергей Петрович Точилов, который на время похода был назначен Гилем командиром нашего офицерского взвода, но в действительности он все время отирался около самого Гиля.
Эта памятная операция имела большое значение для каждого из нас в том смысле, что мы все отъелись на крестьянских харчах: молоке, яйцах и сале. Жили мы все это время на "подножном" корму, как и полагалось "партизанам", т. е. кормились за счет тех хозяев – поляков или западных украинцев, где останавливались на ночлег. Удивил меня тогда "культ Петлюры", который видел я в украинских домах, в которых пришлось побывать. В каждом висели портреты Петлюры, да еще и убранные цветами или вышитыми полотенцами, встречалось много разной пропагандной петлюровской литературы. Дух петлюровщины оказался там очень живучим.
Личностью № 2 в Дружине стал капитан Андрей Эдуардович Блажевич. Он, как и Гиль, в Красной Армии был артиллеристом, начальником штаба артиллерийского полка. Вместе с Гилем он жил в бараке офицерского блока в Сувалках, вместе их возили в марте немцы на идеологическую обработку.
Гиль назначил Блажевича начальником штаба дружины, объявив при этом назначении, что дружина будет расти численно. Во время нашего рейда Блажевич обнаружил себя с неожиданной для меня стороны – он разыскивал евреев, еще остававшихся по деревням, и расстреливал их обязательно лично и обязательно на глазах собравшихся. За минувший год я уже столько насмотрелся на всевозможную гибель людей, что, казалось бы, огрубевшие чувства не могли быть уже поражены еще какими-то новыми впечатлениями. Но эти картины садистских расправ Блажевича с неповинными людьми потрясли меня и повергли в ужас: куда я попал и какой выход из этого положения может быть?
Ворочаясь ночами, думая о виденном, я понемногу нашел для себя успокаивающие объяснения – такой Блажевич у нас один, остальные все – не такие, и сам Гиль не ведет себя так, как Блажевич. Но для себя самого я еще больше укрепился в первоначальном намерении – ни одной капли русской крови не пролить сознательно, по своей воле. Всеми силами и средствами избегать ситуаций, которые могут вынудить меня это сделать. Если придется стрелять вместе со всеми, то стрелять мимо!
Моя судьба меня хранила. Мне удалось выполнить свое решение, даже не прибегая для этого ни к каким особенным уловкам и хитростям.
В середине июня Дружина из Яблони была переведена в Парчев, в небольшой барачный военный городок на южной окраине местечка. Меня же с двумя другими офицерами – старшим лейтенантом Артеменко и капитаном Игнатенко – откомандировали для охраны одного польского поместья, отданного немцу. Сам немец оставался в Германии, а в поместье заправлял поляк-управляющий, и все там были только поляки. Нам надо было жить в этом поместье и охранять его от возможных нападений. Какое сопротивление могли оказать мы, трое, с одними винтовками, в случае серьезного нападения на поместье? Конечно, никакого, поэтому наша охранная миссия была чисто символической и свелась только к тому, что мы прекрасно провели два летних месяца в старом польском доме, ловя карасей в панских прудах да любуясь косулями, разгуливавшими в панском парке.
В самом конце августа нас неожиданно отозвали из нашего караульного блаженства. Вернувшись в Парчев, мы не узнали нашу "родную дружину". Вместо неполной сотни там оказался полнокровный батальон, сформировавшийся за счет нескольких пополнений, отобранных в разных лагерях военнопленных. Появилось много новых командиров в крупных чинах – подполковников и полковников. Их число значительно превышало штатные потребности, и была сформирована отдельная офицерская рота, командиром ее был назначен незнакомый мне офицер из вновь прибывших, полковник Петров, суровый человек, старый кадровый военный, служивший еще в старой армии, воевавший в Гражданскую войну и всю жизнь проведший в армии.
Начальником штаба оставался по-прежнему Блажевич, но у него появился заместитель – подполковник Вячеслав Михайлович Орлов, державшийся как-то странно. Он никогда не кричал, не ругался, говорил вкрадчиво, с улыбкой, но в то же время чувствовалось, что в этом человеке за внешним обликом скрывается еще другая личность, не имеющая ничего общего с внешними чертами. Но какая? Потом только я понял, какая…
Моего старшего друга, старшего лейтенанта Точилова, назначили командиром взвода офицерской роты, а меня к нему во взвод, командиром отделения. У меня в отделении, кроме младшего лейтенанта и лейтенантов, оказались еще два старших лейтенанта и один капитан. К моему большому облегчению дальше все сложилось так, что мне фактически и не пришлось командовать своим отделением.
3
Через 2 дня после нашего возвращения в Дружину мы уже грузились в эшелоны, чтобы отправиться на Восток. Пока нам было известно только, что едем в Смоленск. И действительно, мы прибыли туда 1 сентября 1942 года. Нас разместили в бывшей городской тюрьме, уже использованной немцами раньше под свое казарменное помещение. Нас насчитывалось к тому времени уже более четырех сотен, четыре полнокровные роты, и нас несколько раз Гиль выводил общим строем помаршировать по городским улицам. Целый год я не видел русских советских людей на свободе и жадно глядел на горожан, останавливающихся на тротуарах, чтобы посмотреть на нас. Некоторые смотрели недоумевающе, но большинство не скрывали своего недружелюбия и осуждения во взглядах, которыми они провожали нас. Ни одного приветливого лица, ни одной улыбки не углядел я на лицах горожан в те часы маршировки по городу, и это вызвало, помню, тяжелое чувство то ли укора и раскаяния, то ли сожаления, то ли сознания совершенной ошибки, но, помню также, я успокоил себя тем, что вот кончится война, на обломках большевистского государства поднимется национальная Россия и все, кто сейчас глядит на нас так презрительно-осуждающе, убедятся, что правы-то были мы, а не они!
Всего несколько дней мы пробыли в Смоленске, и нас снова перебросили, на этот раз – в городок Старый Быхов, южнее Могилева.