Когда в следующем году стало известно о смерти Иоанна V, Мануил все еще оставался заложником в Бурсе. Каким-то образом ему удалось избавиться от султанской стражи и добраться до Константинополя, где он был провозглашен императором. Его приветствовал истощенный народ, а книжники провозгласили долгожданное пришествие царя-философа. Баязид Молниеносный впал в ярость и написал Мануилу: "Тот, кто не принимает моих порядков и не делает то, что я велю, пусть затворит ворота своего города и управляет тем, что лежит в его стенах, ибо все, что расположено за ними, принадлежит мне". Три месяца спустя Баязид велел императору принять участие в кампании против города Кастамону в северной Анатолии. Мануил посылал отчаянные письма своим столичным друзьям, описывая разорение страны. Древние, некогда знаменитые греческие города были опустошены и переименованы, и зачастую император не мог толком сказать, где он находится. Дальше было еще хуже. Зимой 1394 года Баязид велел своим христианским вассалам, включая Мануила и выживших сербских князей, сопровождать его в Серес в Македонии. Мануил вспоминал позднее:
"Тиран счел момент благоприятным для завершения избиения, которое он давно замыслил, дабы, по его собственным словам, очистить землю от терний (имеемся в виду мы) и дабы его собственный народ мог плясать на христианской земле, не боясь оцарапать ноги… Он отдал распоряжение своему военачальнику, евнуху, убить нас ночью, угрожая тому в случае неповиновения смертью. Но Господь отвел руку убийцы, и султан не только не наказал своего слугу за непослушание, но и поблагодарил за промедление. И все-таки эта черная душа не могла избавиться от язв своей натуры: он обратил свой гнев на нашу свиту, некоторых ослепив, а некоторым отрубив руки".
Уже на другой день Баязид раскаялся в содеянном, ос́ыпал Мануила подарками и выражениями сочувствия, но император, оказавшись в положении наказанного ребенка, пришел к выводу, что султан не в полной мере отвечает за свои действия. Мануил затворился в стенах своего города и перестал отвечать на послания Баязида, который вскоре привел под Константинополь войско. После блокады Никополя блокада Константинополя превратилась в полноценную осаду, и Мануил отправился искать помощи у западных народов, оставив своего племянника Иоанна VII защищать город. Прибытие римского императора в Англию в качестве просителя вызвало изумление, и хронист Адам из Аска вынужден был воскликнуть: "Боже мой, где древняя слава Рима? Усечено ныне твое величие! И правдиво звучат слова Иеремии в приложении к ней: "Владычица областей стала данницей!""
Мануил произвел на англичан хорошее впечатление, но помощи по-прежнему не предвиделось, а жители Константинополя голодали. В этих непростых обстоятельствах Иоанн VII вел себя достойно и отважно. В 1402 году, когда посланник Баязида потребовал от Иоанна сдать город, тот ответил: "Передай своему господину, что мы слабы, но мы веруем в Бога, Который может сделать нас сильными, а могущественных лишить всего. Пусть твой господин делает, что пожелает". Иоанн действительно верил в Бога, но, кроме того, он получил хорошие известия с востока, где появилась новая сила в лице Тимура (Тамерлана), который "был б́ольшим турком", чем Баязид, и претендовал на родство с самим Чингисханом. Его империя уже охватывала б́ольшую часть Азии, он оставлял близ взятых им городов пирамиды из черепов. В 1400 году Тимур вошел в Анатолию, захватил важный город Сивас и уничтожил его жителей, включая одного из сыновей Баязида.
"Повелители вселенной" обменялись несколькими оскорбительными посланиями. Тимур даже имел безрассудство потребовать от Баязида возвратить христианскому императору в Константинополе те земли, которые он забрал у него, и назвал своего соперника муравьем, которому не следовало бы дразнить слона. Сражение произошло 28 июля 1402 года недалеко от Анкары. Самоуверенный Баязид был окрылен своими военными успехами, но Тимур оказался куда как более серьезным противником, чем постоянно ссорящиеся друг с другом вожди крестоносцев и императоры без империй. Армия Молниеносного была вдребезги разбита, а он сам, хотя и сражался с отчаянной отвагой, закончил свои дни в плену у Тимура. По преданию, тот сделал Баязида рабом и возил его за собой в клетке. Сейчас, впрочем, полагают, что "клеткой" на самом деле были носилки. Нетрудно понять, каким образом при пересказе закрытые носилки приобретают замќи и решетки. Скорее всего, к Баязиду относились с почтением, но даже в этом случае побежденный султан вынужден был бессильно наблюдать, как Тимур методично грабит и разоряет города его империи. Бурса, щедро облагодетельствованная Баязидом, была захвачена и сожжена, ее мечети завоеватель превратил в конюшни. 8 марта 1403 года Баязид Молниеносный, не выдержав испытаний, наложил на себя руки. Неизвестно, как именно он это сделал, но если "клетка" была вымыслом, наверняка не размозжив себе голову о решетку, как то описывает английский драматург Кристофер Марло в своей пьесе "Тамерлан". В любом случае вполне достаточно и того, что мастер унижений умер позорной смертью. В Константинополе распевали благодарственные гимны, книжники размышляли над нравственным смыслом падения нового фараона и второго Синахериба. Мануил, вернувшись после долгого путешествия на запад домой, застал там соперничающих османских принцев, которые не только не желали его победить, но, напротив, искали его милости и жаждали назвать византийца своим сюзереном и "отцом". Империя вновь получила передышку.
Имитация рая
Хотя Баязид и оказался пленником, его останки со всевозможными почестями были возвращены в Бурсу для погребения в когда-то построенном им самим мавзолее – части обширного комплекса кулийе, возведенного Молниеносным на восточной окраине города во времена своего окончательного поражения. Наследник великих благотворительных учреждений византийских императоров и сельджукских султанов, ранний османский кулийе включал в себя мечеть, медресе (школу для изучения Корана) и мавзолей его основателя. Как и следовало ожидать, кулийе Баязида был сооружением исключительно амбициозным и состоял из двух мечетей, имарета, текке (монастыря дервишей), бассейна и дворца. Возможно, Баязид собирался уединиться здесь после того, как завоюет мир. До нас дошли одна мечеть, мавзолей и медресе, но и этого вполне достаточно. Мавзолей на удивление скромный, а мечети явно не достает потрясающих тебризских изразцов, благодаря которым Зеленая мечеть превратилась в магнит для туристов, но ее волшебный пятиарочный портик – несомненный шедевр, предваряющий более поздние фантазии Великих Моголов в Индии. Мощный и изящный, строгий, но отнюдь не суровый в своих орнаментах, возведенный из бледного мрамора мавзолей господствует над широкой перспективой города, долины и далеких голубых гор. Какими бы пороками ни обладал Молниеносный, равнодушие к красоте в их число не входило!
В Бурсе есть еще три кулийе, возведенные отцом Баязида Мурадом I, его сыном Мехмедом I и внуком Мурадом II; самый привлекательный из них построен внуком и называется Мурадийе. Вот где можно увидеть Бурсу такой, какой она была двадцать, пятьдесят, а то и сто лет тому назад! Чтобы добраться до Мурадийе, расположенного к западу от центра города, следует идти от Великой мечети и взобраться по крутым ступеням на вершину крепостного холма к мавзолеям Османа и Орхана, где паломников до сих пор больше, чем туристов. И далее двигаться по дороге через парки и чайные садики, примостившиеся на самом краю крутого обрыва (при прогулке из конца в конец Бурсы возникает непередаваемое ощущение: ты словно бы постоянно перешагиваешь с одного балкона на другой), пока на западном склоне холма далеко внизу и чуть в стороне над зеленью кипарисов и платанов не покажется скопление куполов и красных черепичных крыш. Это и есть Мурадийе, где в окружении умерщвленных принцев покоится Мурад II.
Приходить сюда во второй половине дня неразумно, хотя освещение в это время самое лучшее. Когда мы в пять часов вечера добрались до усыпальницы, ворота оказались запертыми. Из-за ограды в притягательной тени платанов виднелись кусты роз и мавзолеи. К счастью, сторож еще не ушел; наши просьбы и умоляющий вид смягчили его сердце. Мы были допущены внутрь, сторож принялся открывать один мавзолей за другим, и каждый оказывался прекраснее предыдущего.
Широкая дорожка, вымощенная булыжником и обсаженная тщательно подстриженными кустами, ведет к усыпальнице султана. Над входом в нее видны изогнутые карнизы крыши, испещренные золотыми письменами. За вычетом этого единственного всплеска эстетического сумасбродства гробница отличается суровой простотой в полном соответствии с аскетическим темпераментом Мурада, но расположенные дальше мавзолеи принцев являют собой совсем иную картину.
Увенчанные куполами восьмиугольники, построенные в византийской манере из перемежающихся слоев кирпича и камня, обильно украшены. Например, в мавзолее принца Мустафы бросаются в глаза изникские изразцы, причем лучшего периода, на которых красные гвоздики, тюльпаны и дикие гиацинты, причудливо переплетающиеся извилистыми зелеными стеблями, протягивают в разные стороны маленькие изящные листья. В мавзолее принца Джема верхние стены и резные арки изобилуют каллиграфией, арабесками и цветочными фантазиями ярких оттенков киновари, голубого, зеленого и золотого. Эта почти чрезмерная для глаз роскошь никак не укладывается в западные представления о том, как надлежит выглядеть надгробным сооружениям, но вполне подходит последнему приюту изысканного Джема, поэта и изгнанника, убитого в 1495 году по приказу своего брата султана Баязида II.
Баязид Молниеносный создал прецедент, когда избавился на Косовом поле от брата: затяжная гражданская война, разразившаяся между его сыновьями после пленения и смерти отца, подтвердила мудрость его поступка. С тех пор у новых султанов вошло в обычай убивать своих братьев (причем не только родных, но иногда и двоюродных): их, как правило, душили наемные убийцы.
Джем отважно противился судьбе. Когда его брат в 1481 году взошел на трон, он поднял знамя восстания, захватил Бурсу и сделал ее столицей, а себя объявил султаном. Он правил восемнадцать дней, после чего вынужден был бежать за границу, где обрел убежище на Родосе у госпитальеров. Смущенные прибытием столь известного изгнанника, рыцари отправили его во Францию, где он провел несколько лет, сочиняя ностальгические стихи, а потом перебрался в Италию. Там бывший покровитель Джема папа Александр Борджиа отравил его за приличное вознаграждение по просьбе султана, который почти пятнадцать лет жаждал смерти брата, а теперь устроил тому пышные похороны.
Но даже братоубийство не в силах омрачить впечатление от Мурадийе. Это ничуть не печальное кладбище, его ауру лучше всего можно почувствовать, присев на каменную скамейку у фонтана перед усыпальницей Мурада. Восьмиугольный мраморный бассейн, в центре которого возвышается простая мраморная чаша. Чистая вода несильно бьет из нее и неприметно перетекает в бассейн, чуть колебля его поверхность. Тени платанов падают на бассейн, окаймленный кустами темно-розовых и белых роз. За ними возвышаются купола мечети султана, мягко вычерченные на сверкающем эмалевом небе. Мавзолеи принцев можно принять за увеселительные павильоны; на Мурадийе начинаешь казаться самому себе фигуркой с персидской или турецкой миниатюры, хотя какой-то отголосок средневекового эллинизма угадывается здесь в сдержанности размеров и гармонии пропорций.
Тепло и благоговение, повседневно изливаемые в этом месте, не могут не тронуть.
Сожженные дома
В туристическом агентстве Бурсы наш вопрос, как добраться до деревни Гольязи, вызвал замешательство и смущение: вероятно, прежде никто об этом не спрашивал. Проще было бы прибегнуть к помощи карты, но мы продолжали томиться в конторе с иголочки одетого управляющего, который заявил, что, поскольку долмуш в Гольязи не ходит, то и делать нам там абсолютно нечего.
– Ну что вы там забыли? – спросил он.
– Для меня это место представляет определенный интерес, – ответил я мягко.
Взгляд на карту свидетельствовал, что деревня эта, как можно было догадаться (подобно большинству турецких названий, слово "Гольязи" имеет вполне конкретный смысл, в данном случае – "летнее озеро"), расположена на острове неподалеку от кончика длинного мыса, вдающегося в воды озера Улубат. Когда-то здесь находился римский и византийский город Аполлония, а само озеро именовалось Аполлионт.
Как оказалось, служащие агентства преувеличили трудности нашей скромной экспедиции. На следующее утро мы дошли до автобусной станции и объяснили первому встречному, куда хотим добраться, а уже через несколько минут сидели в направлявшемся в Бандирму автобусе, который должен был высадить нас на повороте дороги, ведущей в сторону Гольязи. Далее нас в худшем случае ожидала шестикилометровая прогулка. Однако проявить доброту к странникам в деревенской Турции – дело чести, а потому я был уверен, что кто-нибудь обязательно придет нам на помощь. Так и вышло. Проехав тридцать километров по унылой дороге, мы увидели слева бледно-бирюзовые воды озера и вскоре спустились вниз в кузове попутного грузовика.
Занимая неглубокую лощину перед горной грядой, озеро Улубат безмятежно простирается на запад и восток и усеяно лесистыми островами, некогда служившими убежищами для монахов. По мере того как полоска суши становилась ́уже, по обеим сторонам дороги стали появляться саркофаги – в Анатолии верный знак того, что неподалеку находится древний город. За клочком болотистой земли, занятой закрытым рестораном и необитаемым кемпингом, построенным явно для того, чтобы обеспечить местных комаров пропитанием, виднелись скудные остатки городских ворот. Болотистый перешеек, который мы только что миновали, наверняка некогда был частью озера, и Аполлонию связывала с Большой землей и собственным кладбищем короткая дамба, а высокий конический холм перед нами был одним из двух островов, на которых стоял город.
Распрощавшись с компанией подобравших нас приветливых крестьян и рыбаков, мы пошли дальше по петляющей вдоль западного склона холма дороге. Какой-то мальчик, подбежал к нам и вежливо продемонстрировал свою собаку, которой мы просто не могли не восхититься. Еще больше детей столпилось вокруг нас, когда мы свернули с дороги, чтобы осмотреть развалины церкви XIX века. Она оказалась на удивление большой, трехнефной, с элементами зачаточного барокко в отделке фасада, что полностью исключало византийское влияние. До изгнания 1922–1923 годов, в ходе так называемого "обмена населением", церковь наверняка была центром жизни процветающей греческой общины.
Лозаннский мирный договор 1923 года, призванный регулировать обмен греков на турок и христиан на мусульман, всего лишь удостоверил уже свершившийся факт. Во многих частях Анатолии бегство христианского населения началось по крайней мере за год до его подписания. Так, после поражения при Думлупынаре Третий корпус греческой армии отходил через Вифинию к Мундание совсем недалеко от Аполлонии. И наверняка многие, если не все, жившие в Аполлонии греки, опасаясь расправы, устремились вслед за армией. К ним присоединились и беженцы из большой греческой общины Бурсы. Можно узнать о том, что творилось в Вифинии, из первых рук, прочитав газетные репортажи о событиях в соседней Фракии, написанные для "Торонто стар" молодым журналистом по имени Эрнест Хемингуэй.
В заметке, датированной 20 октября 1922 года, Хемингуэй пишет:
"В бесконечном хаотическом исходе христианское население Восточной Фракии заполонило дороги в Македонию. Главная колонна, пересекающая реку Марица в Адрианополе, растянулась на двадцать миль. Двадцать миль повозок, запряженных коровами, волами и грязными буйволами. Истощенные шатающиеся мужчины, женщины и дети, закутавшись в одеяла, как слепые бредут под дождем со своими пожитками… Вот мужчина поднял одеяло над своей сидящей в повозке женой, силясь укрыть ее от проливного дождя. Посреди жуткой тишины она издает какие-то невнятные звуки. Их маленькая дочка смотрит на мать с ужасом и вдруг начинает плакать. А колонна продолжает идти…"
Насильственные миграции 1922–1923 годов затронули около двух миллионов человек, включая триста девяносто тысяч изгнанных из Греции мусульман, а также один миллион двести пятьдесят тысяч греков и сто тысяч армян, изгнанных из Анатолии и Фракии. За один год население Греции увеличилось на треть. Никто не знает, сколько людей умерло в пути или не выдержало голода и болезней после того, как они уже достигли "безопасной" территории. Анатолийские греки никогда не считали Грецию своей родиной. Они так долго жили среди турок, что многие из них даже не говорили по-гречески. Их предки населяли Анатолию более двух тысяч лет; они построили там города и великое множество храмов и монастырей. Даже после завоевания при достаточно терпимом правлении сельджукских и османских султанов многие из них процветали, но все это кончилось этническими чистками, мучительно напоминающими то, что случилось семьдесят лет спустя.
Входные двери церкви Аполлонии завалены грудами камней и валежником, а сама она служит приютом стаду недавно остриженных овец, напоминая опустевший сарай, в котором остатки крыши едва держатся на грубых деревянных столбах. Эта развалина, лишенная малейшего намека на красоту и благородство, напоена горечью тех мест, где на памяти еще живущих привычный ход жизни внезапно оборвался. Когда мы собирались уходить, аист взмыл над нашими головами и, приземлившись в верхней точке церковного фронтона, сложил свои гигантские крылья и превратился в неподвижное подобие шпиля.
За церковью улица делает поворот, и здесь я впервые сумел оценить красоту Аполлонии в целом. По ту сторону безмятежной водной равнины, усеянной синими и красными рыбацкими лодками, виднелся остров с прижавшимися друг к другу красно-черепичными крышами, проколотый там и сям кипарисами и окруженный разрушенными башнями.