* * *
Еще в одно воскресное утро летом того же года я, стоя на бульваре у резиденции посла, стал свидетелем неприятного для меня зрелища. По городу, от одного вокзала до другого, проводили колонну немецких пленных, всего около 50 тысяч человек. Стояла сильная жара. У пленных был изможденный вид, и я не сомневаюсь, что они страдали от голода. Верховые конвоиры, очевидно из советских пограничных войск, постоянно подгоняли этих людей, заставляя двигаться быстрее. Некоторые падали, и их оттаскивали на тротуар, чтобы потом подобрать.
По военным меркам это была не очень большая жестокость. Известно, что сами немцы поступали гораздо хуже с русскими военнопленными в первое лето войны, когда сотни тысяч из них погибли в лагерях от голода и холода, а остальные подверглись всяческим притеснениям. Да и по сравнению с дальнейшей судьбой самих этих немцев, с ожидаемым их тяжелым принудительным трудом, испытание, которому они подверглись на этом бульваре, выглядело не очень суровым.
И все же меня поразило и опечалило это зрелище. Пленные были очень молоды, по возрасту, как мне показалось, не старше студентов колледжа. Каждый из них жил в семье, знал любовь и заботу родных и близких, а политические дела от них не зависели. Даже отвращение к нацизму не позволяет забыть обо всем этом. Ведь у них никто не спрашивал, начинать ли эту войну, и никто не требовал от них одобрения разных злоупотреблений, связанных с нацизмом. Они не сами также отправились на фронт. Будучи фронтовиками, они вряд ли активно участвовали в зверствах гестапо, СС и немецкой военной полиции в тылу. Так правильно ли, спрашивал я себя, наказывать всех этих людей за деяния их правительства, которое пришло к власти, когда они были детьми и никак не могли противостоять его политике? Разве можно признать оправданной жестокую месть в ответ на жестокость врага? Кого в этой ситуации можно считать правым?
Я отметил про себя, что в этом случае, и так было и будет всегда, я встал выше страстей войны, свидетелем которых был все эти годы. Повсюду – в Берлине, в Москве, Вашингтоне – у меня возбуждали негодование лицемерие, искажение фактов, мстительность, слабодушие. Но негодование мое возбуждали средства, а не цели, поставленные людьми. Цели их я считал странными, амбициозными, даже едва ли реальными, так что мне их трудно было принять всерьез. Как я заметил, одна из человеческих слабостей состоит в том, что людям надо верить в какие-то цели. Средства же, применяемые людьми, реальны. И как в военное время, так и в дни мира, меня больше всего интересовало не то, к чему люди стремились, а то, как они этого добивались. Связан ли такой подход со слабостью характера или более достойными качествами (об этом, я знаю, не может быть единогласного мнения), но я никогда не был человеком, для которого цель – главное.
* * *
Несмотря на благие намерения, посол, как и я, не мог полностью оставаться в стороне от политических проблем. В первую очередь это польская проблема, которая в то время создавала известные затруднения в советско-американских отношениях. Кратко напомню суть этой сложной проблемы.
В период действия советско-германского договора о ненападении советская и немецкая стороны достигли договоренности о разделе польской территории. Естественно, советское правительство игнорировало польское правительство в изгнании, которое отказывалось признать законность этих договоренностей. В то же время советские власти провели депортацию нескольких сотен тысяч человек из захваченных Советами районов Польши из Западной Украины и Западной Белоруссии во внутренние районы России и в Сибирь. Эти люди в большинстве не совершали каких-то особенных преступлений против советских властей, но они принадлежали к тем категориям населения, которые могли создать какие-то осложнения для укрепления советского режима в этом регионе.
В дополнение к этому советские власти, говорят, интернировали около 200 тысяч польских военных, пытавшихся всего лишь оборонять свою страну в 1939 году. Из их числа около 10 тысяч польских офицеров, включая резервистов, советские полицейские подразделения расстреляли весной 1940 года, хотя польская армия не предпринимала агрессии против СССР и едва ли оказывала серьезное сопротивление советскому захвату польской территории. Не было это связано и с индивидуальной виной тех или иных офицеров. Их просто уничтожили "как класс". Это преступление получило известность после того, как немецкие оккупационные власти наткнулись на эти захоронения зимой 1943 года. О депортациях, конечно, знали и раньше, но о судьбе польских военнопленных и о деятельности советских полицейских властей в период действия советско-германского договора о ненападении общественному мнению стран Запада стало известно только теперь.
Летом 1941 года, после нападения Германии на Советский Союз, сталинский режим уступил требованиям западных союзников, согласившись признать польское правительство в изгнании, амнистировать поляков, арестованных или интернированных в СССР, и создать на советской территории армию из польских военнопленных и вообще из поляков под началом генерала Андерса.
Остается гадать, знал ли Сталин, идя на указанные уступки, о том, что сделала его полиция примерно с 10 тысячами офицеров. Ведь при формировании указанных польских военных частей, конечно, должен был встать вопрос о возможности их включения в состав этого войска. Все же в тот период делались значительные уступки западным союзникам, но потом эта тенденция прекратилась.
Даже в самое тяжелое военное время Сталин не пожелал возвратить Польше районов, занятых советским войсками в 1939 году. Англичане же, в первую очередь представлявшие интересы польского правительства в изгнании, не стали последовательно проводить этих требований, видя в борьбе русских армий единственный шанс разгромить Гитлера.
К концу 1941 года, всего через несколько недель после этих уступок полякам, Сталин, видимо, стал сожалеть о них и постарался лишить их реального содержания. Начиная с того времени, в последующие 15 месяцев были приняты меры в этом направлении. Советское правительство отказалось признать польское гражданство тех депортированных, которые не могли доказать, что они поляки по происхождению, и, не спрашивая их согласия, просто признало советское гражданство за всеми, кто был квалифицирован как евреи, русские, белорусы и вообще неполяки. Это, конечно, значительно ограничило число людей, с которыми могло связаться в России правительство в изгнании. Но все же сформированные польские военные части по общему соглашению были удалены из Советского Союза. На советской территории разрешили создать (и даже поощряли его создание) Польский коммунистический комитет, который вовсе не желал признавать авторитета правительства в изгнании. Попытки этого правительства связаться с соотечественниками и помочь депортированным постоянно натыкались на препятствия и постепенно потеряли практический смысл. В январе 1943 года советское правительство объявило всех поляков, оставшихся в СССР, советскими гражданами. В апреле того же года, когда нацисты объявили о найденных в Катыни захоронениях, польское правительство в изгнании потребовало расследования этого дела Международным обществом Красного Креста, после чего советское правительство совершенно прекратило отношения с польским правительством в изгнании.
Незадолго до моего возвращения к службе в Москве в 1944 году я беседовал с советником польского посольства в Вашингтоне Яном Вжилаки обо всех этих проблемах, и мы пришли к соглашению, что враждебность Сталина к правительству в изгнании связана с желанием советского правительства иметь в Польше не просто дружественное правительство, как полагали многие на Западе, но полностью коммунистическое под советским контролем. Еще будучи в Тегеране по пути в Россию, я записал в дневник некоторые из своих идей относительно польской проблемы. Понимая, что на советской территории мои записи могут стать объектом пристального внимания советской тайной полиции, я постарался придать им дипломатичную форму, но суть от этого не изменилась. Я предлагаю читателю ознакомиться с некоторыми из этих записей.
"Будучи в Ираке, я имел случай поразмышлять о русско-польском вопросе. Это и понятно, ведь как человек, склонный к аналитическому мышлению, я не мог не понимать, что этот вопрос не раз возникнет в период моего пребывания в Москве, мешая развитию советско-американских отношений. Факт есть факт: для миллионов людей в нашей стране эта проблема остается пробным камнем в смысле желания России проводить гуманную и достойную политику, направленную на сотрудничество в Европе. Если желание есть, значит, у России и США есть и перспективы для развития плодотворного сотрудничества. Если же нет – то англосаксонским странам остается только поделить Западную Европу на сферы влияния и установить с Россией нейтральные отношения. Я понимаю, что сложность ситуации определяется в первую очередь не территориальными проблемами, а вопросом о польском правительстве. Советское правительство само для себя осложнило ситуацию в этом вопросе. Разумные люди понимают, что в настоящее время политика советского правительства, имеющая огромное значение для будущего всей Европы, не должна быть поставлена под сомнение из-за ошибок в прошлом, сделанных какими-то группами или лицами внутри советского правительства. Думаю, что польское правительство сможет также понять это обстоятельство в настоящее время. Существующие в России требования полного прекращения деятельности польского правительства и ликвидации его документов могут служить интересам определенных групп внутри советского правительства, ответственных за ошибки в прошлом. Они не служат интересам советского правительства или советского народа в целом. Ведь если свести деятельность польского правительства на нет, то люди, в нем работавшие, составят ядро польской эмиграции, которая годами будет вести пропаганду о предполагаемых эксцессах русских властей в отношении поляков в период действия русско-германского пакта о ненападении. Если же будет достигнуто разумное соглашение именно с этим правительством, что не обязательно связано с решением каких-то территориальных проблем, то данное польское правительство отнесется с пониманием к ошибкам, имевшим место в прошлом. При настоящем же курсе все будущее международных отношений России окажется под вопросом".
В конце июня 1944 года Советская армия вступила на территории, которые и советское правительство признавало польскими. Вместо того чтобы дать возможность правительству в изгнании создать там какую-то гражданскую администрацию, советское правительство утвердило на освобожденной территории в Люблине Польский коммунистический комитет, который теперь превратился в Польский комитет национального освобождения.
Правительство в изгнании не могло не тревожиться по поводу такого оборота событий. Теперь и правительства стран Запада не могли не уделять внимания этой проблеме. Когда глава лондонского польского правительства Станислав Миколайчик встречался с Рузвельтом, тот, как и Черчилль, уговаривал польского премьера встретиться со Сталиным. Последний неохотно согласился на эту встречу. 27 июля Миколайчик вылетел в Москву, и в тот же день советские газеты объявили о заключении договора между советским правительством и Польским комитетом национального освобождения, согласно которому этому комитету передавалось "полное управление всеми гражданскими делами" во всех освобожденных советскими войсками районах. Это означало, что Сталин не собирается предоставлять правительству в изгнании никаких полномочий на территориях, контролируемых Красной армией.
Накануне опубликования указанного договора посол сообщил мне о предстоящем визите Миколайчика и спросил, должны ли мы дать какую-либо телеграмму в Вашингтон по поводу ситуации, связанной с этим визитом. На следующее утро, прочтя в газетах об этом договоре с Люблинскими поляками, как стали называть Комитет национального освобождения, я кратко изложил свои взгляды на создавшееся положение и передал эту записку послу. Я дал следующее объяснение, почему едва ли возможно согласие между правительством в изгнании и люблинской группой:
"1. Русские достигли беспрецедентных успехов в военной области. Они уверены, что смогут без особых затруднений уладить дела в Восточной Европе, и вряд ли сделают значительные уступки полякам или нам.
2. Миколайчика пригласили в Москву лишь по настоянию англичан. В лучшем случае Сталин примет польского премьера при условии установления контакта с поляками, контролируемыми Москвой. Это означает, что Сталин не заинтересован в данном визите и ничего не ждет от него.
3. В Москве дали понять, что реорганизация Лондонского польского правительства – предварительное условие нормализации русско-польских отношений. Такой реорганизации не произошло.
4. Новый Польский комитет национального освобождения уже занял враждебную позицию в отношении правительства в изгнании, и по соображениям престижа эта позиция едва ли может быть изменена".
Я также отметил, что Миколайчик может рассчитывать не больше чем на пост в новом польском правительстве, которое будет состоять в основном из членов Комитета освобождения и просоветских поляков за границей, таких, как Оскар Ланге. Это возможно лишь при условии разрыва Миколайчика со многими нынешними товарищами по изгнанию, включая президента и Соснковского.
По вопросу о границах я заметил, что они будут, очевидно, определены в соответствии с политическими и стратегическими соображениями Москвы, при использовании этнической формулы, содержащейся в манифесте Польского комитета национального освобождения, а это предполагает значительную свободу толкований.
Я не ставил вопроса об эксцессах русских властей в период действия советско-германского пакта о ненападении. Союзники не хотели заниматься проблемой действий советского правительства в этот период. К тому же примерно в это время посол отправил кого-то из личных помощников вместе с группой иностранных журналистов в Катынь, так как их пригласили туда для осмотра захоронений советские власти, желая доказать, что офицеров убили немцы. Со мной по этому вопросу никто не советовался. Поэтому я, по крайней мере в официальной корреспонденции, последовал правилу молчания в делах, которые касались сомнительных вопросов.
Я считал дело Миколайчика проигранным, поэтому испытывал неловкость при контактах с его людьми в Москве. Я рассматривал их как обреченных представителей обреченного режима, но было бы слишком жестоко сказать им об этом; к тому же такие мои высказывания, если бы на них обратили внимание советские власти, могли бы вызвать у них сомнения в целесообразности моего пребывания в Москве. В начале августа я изложил некоторые из своих наблюдений в связи с визитом Миколайчика:
"Накануне в английском посольстве устраивали ужин в честь польского премьера Миколайчика и сопровождающих его лиц. Премьер встречался с Молотовым, но не встречался со Сталиным. Сам Миколайчик был воодушевлен после этой встречи, но его окружение приуныло. Английский посол провозгласил тост за успех их миссии. Мы должны были внешне сохранять оптимизм и веру в такой успех, поскольку Миколайчик прибыл сюда при содействии нашего президента и английского премьера.
Мне же, однако, на этом вечере пришлось нелегко. Кроме поляков, я был здесь единственным человеком, достаточно компетентным в делах Восточной Европы. Я знал, что вполне возможно заключение русско-польского договора, который будет содержать заверения в уважении Россией независимости Польши и невмешательстве в ее внутренние дела. Я знал, что Красная армия в самый период оккупации будет достойно относиться к полякам. Но я знал также, что в силу обстоятельств нынешний договор превратится в узду для Польши, что русская концепция "терпимости" в конечном счете определяется их собственными представлениями об этом, что русские будут неизбежно опосредованно влиять на польские дела, если сами поляки не примут эффективных мер противодействия, которые в Москве не могут быть восприняты иначе, как враждебные. Кремль в соседях России видит либо вассалов, либо врагов, и те, кто не желает быть первым, должны смириться с тем, что они будут играть роль последних.
Зная все это, я удивлялся тому легкомыслию, с которым великие державы дают малым странам советы в делах, касающихся их жизненных интересов. К сожалению, я сейчас сам в этом участвую. Нам лучше было бы, вместо проявлений официального оптимизма, посочувствовать драме народа – нашего союзника, которого мы помогли спасти от наших врагов, но теперь не можем защитить от наших друзей".
Через два дня, на этот раз на обеде в нашем собственном посольстве, я принял участие в разговоре с Миколайчиком и сопровождавшими его поляками. Мои заметки говорят сами за себя:
"Один из поляков прямо спросил меня, что я думаю об их шансах. Я ответил, что русские, по-моему, стремятся к договору, но едва ли отступят от своих условий ради его достижения. Я сказал, что будет хорошо, если поляки в изгнании смогут вернуться на родину и работать там ради ее будущего. Вместе с тем я предупредил их, что я вообще склонен к пессимизму".