Оккупационные расходы необходимо сократить, репарации приостановить вопреки возможной оппозиции некоторых членов дальневосточной комиссии. Расчеты по имущественным претензиям должны быть упрощены и ускорены.
В ближайшее время не следует торопиться с подписанием мирного договора, обратив основное внимание на создание условий, при которых японцы будут в состоянии взять на себя груз независимости. К началу переговоров о мирном договоре должен быть составлен его новый проект – весьма кратко, в общих чертах и без карательных мер. (В Госдепартаменте циркулировал проект договора – весьма объемный, с хитроумными юридическими формулировками и большим количеством санкций.)
После подписания мирного договора нам следует оставить в Японии определенное количество войск, но их численность, стоимость содержания и влияние на общественную жизнь и экономику должны быть сведены до минимума. Оставим ли мы свои вооруженные силы, базы и другие военные объекты в Японии после заключения мирного договора – необходимо будет рассмотреть в будущем. Однако уже сейчас надо принять решение, что мы еще долгое время будем оставаться на Окинаве и вместе с тем примем все необходимые меры по восстановлению экономической стабильности и созданию нормальных условий жизни для островного населения. (От подобных шагов в других частях страны желательно воздержаться, поскольку неизвестно, как долго мы там еще будем находиться.) Полицейские силы Японии тем временем надо усилить и перевооружить, добавив к ним сильную и эффективную береговую охрану, а также морскую полицию.
Эти рекомендации госсекретарь передал в дальневосточное управление для изучения и критических замечаний. Там их приняли с двумя небольшими поправками. Но поскольку эти предложения затрагивали в значительной степени наши военные интересы и могли быть решены прежде всего военным руководством, их направили на рассмотрение и получение президентских санкций в совет национальной безопасности, многие члены которого являлись представителями вооруженных сил. На это потребовалось время. Не все рекомендации, однако, были приняты, так как затрагивали не только военную политику в целом, но и личные привилегии, удобства и преимущества военных. Тем не менее большинство рекомендаций после тщательного изучения и одобрения президентом стали основой для необходимых распоряжений военной администрации в Японии в конце 1948-го и начале 1949 годов.
В какой степени эти рекомендации нашли свое отражение в практической деятельности военной администрации, сказать не могу. Думаю, однако, что генерал Макартур, в принципе относившийся к ним одобрительно, будучи хорошо проинформированным об осторожности и медлительности при принятии окончательного решения, применил многие из них с опережением своей собственной властью, не дожидаясь окончания их рассмотрения в Вашингтоне. В результате эффект осуществления принятых решений по Японии оказался растянутым во времени и в целом довольно незначительным. Так, Зебальд в своих мемуарах не говорил, что слышал вообще о таких решениях, хотя и отмечал некоторые перемены, произошедшие в Японии в 1949 году. В мемуарах генерала Уиллби также ничего об этом не говорилось. Временами возникало чувство, что Вашингтон тогда не очень-то интересовался деятельностью этой державшейся весьма самостоятельно и независимо оккупационной команды.
Тем не менее мой визит в Токио, беседа с генералом Макартуром и решения, принятые после этого на основе моих рекомендаций Вашингтоном, стали решающими в изменении нашей оккупационной политики в Японии в 1948-м и 1949 годах. Поэтому считаю участие в произошедших там изменениях своим наиболее конструктивным вкладом после плана Маршалла в деятельность правительства. Ни до, ни после этого мне не удалось дать рекомендации такого масштаба и значения, которые были приняты почти полностью.
Давая свои рекомендации в 1948 году, в которых не шла речь о возможном стационировании американских войск в Японии после заключения мирного договора с ней, я надеялся – полагаю, в то время эту надежду разделял и генерал Макартур, – что нам удастся достичь понимания России о необходимости обеспечения безопасности северо-западного региона Тихого океана и без размещения в нем воинских контингентов. Я считал, что там, как и в Европе, русские не станут прибегать к военным действиям. Самую большую опасность для Японии, на мой взгляд, тогда представляли интриги, подрывные действия и возможный приход в стране к власти японских коммунистов. Только в случае, если этот процесс зайдет достаточно далеко – на его заключительной стадии, – мог возникнуть прецедент использования советских вооруженных сил для его поддержки. Вследствие этого Японии были нужны не иностранные военные базы на ее территории, а способность к обеспечению внутренней безопасности. Когда же внутреннее положение в Японии стабилизируется и в стране будут иметься достаточные полицейские силы, а также эффективная морская охрана, которая окажется в состоянии пресечь инфильтрацию с материка, мы сможем, как мне казалось, предложить России в обмен на вывод наших войск с Японского архипелага (в отношении Окинавы я был не совсем уверен) заключить соответствующее соглашение, дающее нам уверенность, что она не будет предпринимать попыток коммунизации всей Кореи. Естественно, до заключения мирного договора в этом не было необходимости. Однако этот вопрос следовало оставить открытым, дабы использовать его для заключения сделки, когда придет время начала серьезных международных переговоров.
Был ли готов генерал Маршалл действовать в конце 1948 года в соответствии с этой концепцией, мне неизвестно. Не знаю я и реальных причин того, почему наше правительство и новый госсекретарь Дин Ачесон пришли к выводу в конце лета 1949 года о необходимости заключения мирного договора с Японией. В своем дневнике я нашел запись, датированную 30 августа 1949 года, в которой говорилось:
"Полным иронии является то обстоятельство, что в данное время заключение мирного договора (с Японией) представляется единственной возможностью преодолеть внутренние административные трудности в нашем правительстве…"
Возврат к вопросу о заключении мирного договора явился таким образом не следствием объективных потребностей сложившейся ситуации, а неспособности нашего правительства использовать громоздкий оккупационный механизм, носивший на себе отпечаток вашингтонской бюрократии и находившийся под сильным влиянием военных в качестве эффективного инструмента международной политики.
Вполне вероятно, что Ачесон и Бевин во время их встречи в Вашингтоне в сентябре 1949 года пришли к мнению, что необходимо начать подготовку к заключению мирного договора с Японией. Идея эта, однако, столкнулась с сопротивлением военного лобби, поскольку следовало бы отказаться от тех льгот и привилегий, которые имели наши войска в Японии. Конфликт, по всей видимости, разрешился за счет договоренности о том, что, хотя в договоре не будет ничего сказано о сохранении американских военных баз в Японии, это будет оговорено в отдельном сепаратном соглашении с японским правительством. Если же Россия не согласится с этим – скорее всего, так оно и будет, – то мы не будем колебаться и подпишем как сам договор, так и соглашение без русских.
Такое решение этой проблемы предопределяло вопрос о сохранении американского военного присутствия в Японии, даже без попытки использовать этот фактор в переговорах с Россией, чтобы прийти к необходимому соглашению. По моему личному убеждению, возможно, именно такое решение и побудило советскую сторону к развязыванию военных действий в Корее. Однако официальный Вашингтон в то время не осознавал, к каким последствиям могли привести его действия и проводимая политика в отношении России, не пытаясь ответить на простейший вопрос, а что сделано нами, чтобы удержать советское правительство от намерений использовать военную силу в любом регионе. Я видел, что никого, кроме меня, в Вашингтоне не занимала мысль о возможной связи нашего решения действовать независимо ни от кого при заключении сепаратного мирного договора с Японией, включая вопрос о сохранении там нашего военного присутствия в последующий период времени, с одной стороны, и решением советского правительства о развязывании гражданской войны в Корее – с другой.
Весной 1950 года начались переговоры о подписании мирного договора с Японией. Думаю, что это было делом рук Джона Фостера Даллеса. Решение об оставлении на территории Японии американских войск и после заключения мирного договора к тому времени уже приняли. Оказал ли Даллес какое-либо влияние на принятие этого решения, я не знаю. Во всяком случае, он проводил его в жизнь. Правда, насколько я помню, он вкратце проконсультировался со мной в самом начале, когда стал заниматься этой проблемой. Я сказал ему, что не видел необходимости сохранения американских военных баз в Японии после подписания с ней мирного договора и что, по моему мнению, при наличии у японцев достаточных полицейских сил и достижении ими внутренней стабильности и экономического прогресса, которые позволят им успешно справиться с собственными коммунистами, острова могли бы спокойно оставаться демилитаризованными и сохранять нейтралитет по международному соглашению. Но моя точка зрения, по всей видимости, так же повлияла на него, как и на Ачесона.
Вскоре после этого разразилась корейская война. Шок, вызванный таким развитием событий у американской военной администрации в Японии, и тем более размах и характер наступательных действий в Корее вынудили нас вступить в войну, использовав в первую очередь сухопутные, морские и авиационные подразделения, базировавшиеся в Японии, чтобы доказать необходимость присутствия там американских вооруженных сил для обеспечения стабильности и безопасности во всем этом регионе.
Корейская война разрушила последние, пусть даже и хрупкие, возможности для достижения российско-американского взаимопонимания в отношении проблем тихоокеанского региона, вытекавших из демилитаризации и нейтрализации Японии. Последовавшие затем события в Китае подтвердили полное отсутствие такого взаимопонимания.
Глава 17
СЕВЕРОАТЛАНТИЧЕСКИЙ АЛЬЯНС
В двух последних главах я описывал усилия, прилагавшиеся лично мной, как лицом, принимавшим участие в разработке, а затем и осуществлении политики Вашингтона, которые в общем-то были вполне успешными. Сейчас же я перейду к рассмотрению одного из крупнейших мероприятий в области американской внешней политики периода генерала Маршалла, на планирование и претворение в жизнь которого сколь либо существенного влияния, однако, я оказать не смог и которое с самого начала приняло характер, резко противоречивший моим представлениям по основным своим аспектам о том, как нам следовало поступать.
Зимой 1947/48 года, перед самой моей поездкой в Японию, в Западной Европе произошли события, оказавшие существенное влияние на наши отношения с западноевропейскими странами. К этим вопросам я, к сожалению, не имел никакого официального отношения и не мог существенно влиять на них, хотя они и были весьма непродуманными и недальновидными. Лондонская конференция четырех министров иностранных дел, проходившая с 25 ноября по 15 декабря 1947 года, окончилась полным провалом. Этого можно было вполне ожидать, да она и не произвела на меня никакого впечатления. Тем не менее не успели закончиться рождественские праздники, как британское правительство поставило вопрос о принятии мер по обеспечению безопасности Англии, поскольку выяснилось, что Организация Объединенных Наций не в состоянии сделать это в связи с началом "холодной войны" и возникшими противоречиями. 13 января министр иностранных дел Англии Эрнест Бевин проинформировал генерала Маршалла, что Англия намеревается обратиться к Франции и странам Бенилюкса с предложением начать переговоры по общим проблемам обороны, считая, что в них должны принять участие и мы. Наш ответ, данный в период между 15 и 20 января, был одобрительным. Не помню, принимал ли я тогда в этом какое-либо участие. Решающее слово, как я полагаю, было за Даллесом. Он присутствовал на заседаниях Лондонской конференции министров иностранных дел в качестве советника тогдашнего госсекретаря Маршалла. Французское правительство, испытавшее на себе громадное давление инспирированных коммунистами забастовок, чуть ли не паниковало. Кроме того, присутствие высокопоставленных лиц Америки в Лондоне, а не в Париже действовало угнетающе на самообладание французов. Учитывая это обстоятельство, Даллес, с согласия Маршалла, отправился в Париж 4 декабря 1947 года с целью ознакомления со сложившейся там ситуацией и поддержки французского правительства. Хотя пик внутриполитического кризиса во Франции к тому времени уже прошел, Даллес возвратился потрясенный, с твердым убеждением, что Франции требуется какого-то рода политическая поддержка. Промежуточный билль об оказании помощи (первый шаг в осуществлении плана Маршалла) еще не был к тому времени принят конгрессом. Билль же о возрождении европейской экономики только лишь готовился к направлению туда для одобрения и принятия. Французы, будучи неуверенными в собственной внутренней ситуации, как было сказано нам англичанами, неодобрительно относились к мероприятиям по оздоровлению западногерманской экономики, что предусматривалось планом Маршалла. Им требовались определенные гарантии и поддержка, прежде всего со стороны американцев, против возможного рецидива восстановления военной мощи Германии. Как Даллес заявил в своем выступлении в сенате годом позже, "французы чувствовали себя в то время обнаженными". Им необходимы, по его мнению, наши заверения в поддержке, прежде всего в военной и политической областях, если они примут конструктивное участие в программе возрождения Европы. Этой точки зрения придерживались как генерал Маршалл, так и президент не только из чувства уважения к опыту и суждениям Даллеса, но и на основе тех впечатлений, которые получил сам Маршалл на Лондонской конференции.
С одобрения американцев Бевин 22 января заявил в своем выступлении в палате общин о необходимости создания Западного союза, в который вошли бы Англия, Франция и страны Бенилюкса и который имел бы единые взгляды по военным и политическим вопросам, а также и в экономической области. Это предложение встретило поддержку в Париже и столицах стран Бенилюкса. В феврале началась подготовка к проведению соответствующей конференции для принятия окончательного решения. Заседание состоялось в начале марта, а 16 марта был подписан договор о создании так называемого Брюссельского союза.
Когда я отправился в Японию, переговоры в Брюсселе еще не начались. Но я был уверен в успехе британской инициативы и в нашей поддержке ее, хотя, как мне казалось, время начала ведения переговоров о военных приготовлениях и обороне еще не пришло, считая опасения европейцев несерьезными. Вместе с тем я согласился с их требованиями определенных заверений и гарантий, но видел опасность в том, что некоторые из них побудят их к ведению военных приготовлений. В подробном анализе проблем нашей внешней политики, представленном мной Маршаллу 24 февраля, я высказал мнение, что инициатива Англии по созданию Западного союза требует нашей поддержки, но в то же время до принятия окончательного решения необходимо дальнейшее изучение этой проблемы. Я легковерно полагал, что никакой спешки тут пока не было и что вопрос останется открытым до моего возвращения.
В день моего отъезда кризис в Чехословакии достиг своего апогея. Происходившие там события в конце февраля и первых числах марта привлекли пристальное внимание американской прессы и общественного мнения. Известие о том, что 11 марта при загадочных обстоятельствах умер (был убит или покончил жизнь самоубийством) Мазарик, министр иностранных дел Чехословацкой республики, сын бывшего президента страны, вызвало настоящий шок. Мазарика знали как друга Запада. Его смерть драматизировала ход событий, происходивших в стране.
Еще большее значение, на мой взгляд, для официальных лиц Вашингтона имела телеграмма, полученная 5 марта из Берлина от генерала Люциуса Клея. В течение целого ряда месяцев генерал сообщал, что, исходя из логического анализа, война с Советским Союзом, по крайней мере в "ближайшие десять лет", маловероятна.
В телеграмме было сказано: "В последние недели отмечены резкие изменения в поведении советской стороны, которые я не могу идентифицировать, но которые наводят на мысль, что война может вспыхнуть драматично и неожиданно".
Я почти убежден, что перехваченные генералом Клеем радиопереговоры русских в накаленной атмосфере Берлина были первыми признаками принятия ими решения об установлении блокады Берлина. Убежден, что более глубокое знание подоплеки этого вопроса и положения дел у русских позволило бы ему не впасть в истерику, которую отражает его телеграмма. Госдепартаменту же и другим официальным лицам в Вашингтоне следовало бы оценить это сообщение, посоветовавшись с людьми, хорошо знающими Россию. Телеграмму эту мне не показывали вплоть до моего прибытия в середине марта на Филиппины. Я немедленно послал свои соображения в Вашингтон, но было уже поздно. Военные и разведывательная братия (решающее слово за военными) к тому времени уже увязали телеграмму Клея с чехословацкими событиями. В верхних эшелонах власти началась предвоенная паника, усугубленная докладом Центрального разведывательного управления президенту 16 марта, в котором говорилось, что "войну следует ожидать в пределах шестидесяти дней". Через сутки, когда другие службы установили предположительный срок начала военных действий через две недели, военно-воздушные силы были приведены в состояние боевой готовности.
Неправильная оценка сложившейся обстановки тут же сказалась на отношении правительства к Брюссельскому союзу. На следующий день, 17 марта, договор подписали, а президент назначил проведение совместного заседания обеих палат конгресса. Он первоначально планировал выступить с ритуальной речью в Нью-Йорке в день святого Патрика, однако отмечал впоследствии в своих мемуарах: "…Угрожающие события в Европе происходили столь стремительно, что… я счел необходимым выступить перед нацией в конгрессе".
В своем выступлении он одобрил Брюссельский договор, заявив, что мы окажем ей свою поддержку и доверие: "…Соединенные Штаты окажут свободным нациям ту поддержку, которая потребуется складывающейся обстановкой, соответствующими средствами. Уверен, что решимость свободных стран Европы к самозащите встретит адекватную решимость с нашей стороны оказать им в этом необходимую помощь".
Еще до подписания Брюссельского договора Госдепартамент приступил к изучению различных путей оказания американской помощи в вопросах обороны странам, в него входящим.