Штелин весьма мягок в своих оценках Карла-Фридриха, и это неслучайно: профессор был приставлен к царевичу только в России и о происходившем в Киле знал со слов мальчика. Он видел герцога глазами Петра, а потому негативные черты скрадывались, а положительные выступали вперед. Под пером ученого герцог добр, образован, но, как и большинство немецких принцев, охвачен военной манией: "При дворе только и говорили, что о службе. Сам наследный принц был назван унтер-офицером, учился ружью и маршировке, ходил на дежурство с другими придворными молодыми людьми и говорил с ними только о внешних формах этой военщины. От этого он с малолетства так к этому пристрастился, что ни о чем другом не хотел и слышать… Добрый герцог внутренне радовался, видя в сыне такую преобладающую склонность к военному делу и, вероятно, представляя себе второго Карла XII в наследнике этого героя".
Екатерина II называла "преобладавшую страсть" к фрунту "игрушкой или погремушкой" своего супруга. Она писала, что "подобные военные погремушки погубили отца великого князя, герцога Карла-Фридриха, во мнении Петра I и всего русского общества". Этих сведений нет в других источниках. Императрица передавала слухи, циркулировавшие при петербургском дворе, и ссылалась на саму Елизавету Петровну.
Впечатления детства оказали на формирование личности Петра огромное влияние. Глубоким и радостным переживанием для девятилетнего мальчика стало производство из унтер-офицеров в секунд-лейтенанты. "Тогда при дворе с возможной пышностью праздновали день рождения герцога, – писал Штелин, – и был большой обед. Маленький принц в чине сержанта стоял на часах вместе с другим взрослым сержантом у дверей в столовую залу. Так как он на этот раз должен был смотреть на обед, в котором обыкновенно участвовал, то у него часто текли слюнки. Герцог глядел на него, смеясь, и указывал на него некоторым из сидевших с ним вместе. Когда подали второе блюдо, он велел сменить маленького унтер-офицера, поздравил его лейтенантом и позволил ему занять место у стола, по его новому чину. В радости от такого неожиданного повышения он почти ничего не мог есть".
Тогда же у мальчика появилась тяга к фамильярности с теми, кто стоял на социальной лестнице ниже его. Об этой черте будут часто писать сторонние наблюдатели от Екатерины до иностранных дипломатов. Странное дело – петровская простота или елизаветинское отсутствие чванства в обращении с подданными разных рангов почти всегда встречали у современников одобрительную оценку. В Карле-Петере это же качество не бранил только ленивый. Даже Штелин писал о нем с едва скрываемым раздражением: "Его обхождение с пустоголовыми его товарищами стало свободнее. Он говорил им всегда "ты" и хотел, чтобы они, как его братья и товарищи, также говорили ему "ты". Но они этого не делали, а называли его "ваше королевское высочество"". С этой особенностью восприятия Петра мы будем сталкиваться и в дальнейшем, когда у великого князя станут бранить те черты характера, которые хвалили у других. Видимо, в самой манере мальчика было нечто, не позволявшее принять "равенство" всерьез. Петера окружали молодые военные гораздо старше его. С одной стороны, они не были ему ровней по возрасту, а с другой – по происхождению. В первом случае он должен был оказывать им уважение, во втором – они ему. А двойное нарушение приличий ставило маленького герцога в ложное положение.
Вообще Штелин с неодобрением писал о маниакальном пристрастии своего воспитанника к фрунту: "Он приходил в восторг, когда рассказывал о своей службе и хвалился ее строгостью… Когда производился маленький парад перед окнами его комнаты, тогда он оставлял книги и перья и бросался к окну, от которого нельзя было его оторвать… Иногда, в наказание за его дурное поведение, закрывали нижнюю половину его окон… чтобы его королевское высочество не имел удовольствия смотреть на горсть голштинских солдат".
Современный петербургский историк Е.В. Анисимов очень точно подметил, что шагистика, муштра "впитались в душу ребенка и – ирония судьбы! – стали отличительной чертой всех последующих Романовых, буквально терявших голову при виде плаца, вытянутых носков и ружейных приемов". Объяснить такое поведение можно только сознательным стремлением на время выйти из жестких рамок одной реальности и переместить себя в другую – менее хаотичную, ясную и строгую. Это была своего рода форма психологической разгрузки, в которой особая маршевая музыка, ритмичный шаг, движение и перестроение цветных квадратов-полков вводили участников в транс, стирая границы окружающего мира. Внутри плаца возникало иное пространство, в котором государи прятались от давящих внешних обстоятельств.
У Карла-Петера имелись веские причины уходить в мир фрунтовой игры. В 1739 г. мальчик потерял отца, и его жизнь круто изменилась к худшему. Карл-Фридрих любил и баловал сына, хотя вряд ли мог стать для него положительным примером. В 1736 г. он, вероятно, брал Петера с собой на карательные рейды против цыган, во время которых ворам, попрошайкам и гадателям отрезали пальцы и уши, колесовали, клеймили железом, а некоторых сжигали заживо. А.С. Мыльников не без основания видит в этих событиях историческую основу рассказов великого князя о том, что в Киле, при жизни отца, он во главе эскадрона гусар очистил город от бродяг.
Подобные зрелища не могли не травмировать детскую психику. Однако со смертью герцога дела пошли еще хуже.
"ТИШАЙШИЙ ПРИНЦ"
Опекуном мальчика и регентом его владений стал двоюродный дядя Адольф-Фридрих, позднее занявший вместо племянника шведский престол. Адольф-Фридрих служил епископом в Любеке, жил далеко от Киля и практически не вмешивался в воспитание ребенка, получая донесения от обер-гофмаршала голштинского двора Отто фон Брюмера (Брюммера). Согласно этим докладам, Петера обучали письму, счету, французскому и латинскому языкам, истории, танцам и фехтованию. Есть основания полагать, что в отчетах круг предметов показан более широким, чем был на самом деле.
После его прибытия в Россию Елизавета Петровна поразилась крайней неразвитости и невежеству племянника. "Молодой герцог, кроме французского, не учился ничему, – замечал Штелин, – он… имея мало упражнения, никогда не говорил хорошо на этом языке и составлял свои слова. Сама императрица удивлялась, что его ничему не учили в Голштинии". Однако здесь достойный профессор противоречил самому себе, так как ранее рассказывал об уроках латыни, которых Карл-Петер не выносил, но которые ему старательно навязывались еще отцом.
"Для обучения латинскому языку, к которому принц имел мало охоты, был приставлен высокий, длинный, худой педант Г. Юль, ректор Кильской латинской школы, которого наружность и приемы заставили принца совершенно возненавидеть латынь… Этот латинист входил обыкновенно в комнату для урока: сложив крестообразно руки на живот, он с низким поклоном, глухим голосом, как оракул, произносил медленно, по складам слова: "Доброго дня тебе желаю, тишайший принц…" Столько латыни еще помнил его высочество, все же остальное постарался забыть". Когда в 1746 г. из Киля была привезена в Петербург герцогская библиотека, воспитанник отдал Штелину все книги на латыни, чтобы тот "девал их, куда хотел". А позднее, уже став императором, приказал убрать из дворцовой библиотеки латинские фолианты.
Впрочем, латынь была не худшим наказанием. Карлу-Петеру пришлось терпеть оплеухи и затрещины до самой отправки в Россию, т. е. до 14 лет, когда формирующаяся личность очень чувствительна к посягательству на свое человеческое достоинство. Проникнувшись доверием к Штелину, великий князь рассказывал ему, что дома, по приказу "деспотического Брюмера", он "часто по получасу стоял на коленях на горохе, отчего колени краснели и распухали". Стремясь истребить в мальчике природное упрямство, наставники обер-гофмаршал Брюмер и обер-камергер Фридрих Вильгельм Бехгольц (Берхгольц) не смущались рукоприкладства, запугивания и площадной брани. Если ребенок вел себя плохо, его привязывали к столу и надевали ему на шею картинку с изображением осла. Причем делалось это публично, в присутствии придворных.
Зачем Брюмеру и Бехгольцу понадобилось так издеваться над сиротой? Скорее всего, они хотели сломать ребенка и полностью подчинить себе, чтобы тем легче управлять небогатым голштинским двором и фактически обкрадывать без того дырявую казну. Во всяком случае, в Петербурге, где оба горе-воспитателя остались при Петре Федоровиче, Брюмер, по свидетельству Штелина, пользовался деньгами, отпускаемыми цесаревичу, как своими собственными.
Здесь уместно привести слова русского просветителя Ивана Ивановича Бецкого, руководившего при Екатерине II Сухопутным шляхетским корпусом, Смольным монастырем и Воспитательными домами для сирот. В конце 1760-х гг. он писал о телесных наказаниях: "Единожды навсегда ввести… неподвижный закон и строго утвердить – ни откуда и ни за что не бить детей… Розга приводит воспитанников в посрамление и уныние, вселяет в них подлость и мысли рабские, приучаются они лгать, а иногда и к большим обращаются порокам. Если обходиться с ними как с рабами, то воспитаем рабов". Эту нехитрую истину знал добрый Штелин, но грубые Брюмер и Бехгольц ни о чем подобном не догадывались.
Стоит удивляться не тому, что Петр вырос "рабом" своих дурных наклонностей и никогда не имел душевных сил с ними бороться, а тому, что в нем вообще проявлялись добрые человеческие качества – простодушие, прямота, искренность. Поскольку шестьюдесятью годами позднее в императорской семье применялась сходная система воспитания по отношению к великим князьям Николаю и Михаилу, то не лишним будет познакомиться с их детскими впечатлениями.
Как и Петра, мальчиков считали упрямыми, ленивыми и вспыльчивыми, поэтому к ним был прикомандирован очень жесткий наставник генерал-майор М.И. Ламздорф, назначенный Павлом I в 1799 г. директором Сухопутного шляхетского корпуса. "Граф Ламздорф умел вселить в нас одно чувство – страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий, – вспоминал Николай. – Сей порядок лишил нас совершенно счастья сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы мы были редко одни, и то никогда иначе как будто на приговор… Ламздорф и другие, ему подражая, употребляли строгость с запальчивостью, которая отнимала у нас и чувство вины своей, оставляя одну досаду за грубое обращение, а часто и незаслуженное. Одним словом, страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимало мой ум. В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто, и я думаю, не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков". В "Записках" для своих детей Николай чуть смягчал ситуацию: были и шпицрутены, и линейка, гулявшая по пальцам, и розги. Император добавлял, что брат Константин "как будто входил в наше положение, имев графа Ламздорфа кавалером в свое младенчество".
Действительно, Ламздорф десять лет прослужил кавалером при Константине Павловиче, но никогда не смел и пальцем его тронуть. Августейшая бабушка не давала разрешения на подобные методы. Генерал только наблюдал безнаказанное хамство последнего на уроках у общего для старших великих князей наставника Цезаря Лагарпа и… копил злость. Константин действительно был несносным мальчишкой, учился трудно, с большим отставанием от Александра. И вот уже не злодей Брюмер, а кроткий Лагарп называл подопечного "господин осел" и, доведенный до отчаяния его поистине наследственным упрямством, заставлял писать извинительные записки: "В 12 лет я ничего не знаю, не умею даже читать. Быть грубым, невежливым, дерзким – вот к чему я стремлюсь. Знание мое и прилежание достойны армейского барабанщика. Словом, из меня ничего не выйдет за всю мою жизнь".
То же самое слово в слово можно было сказать и о Петре. Чем это не карикатура с изображением осла, повешенная ребенку на шею? Удивительно ли, что из Петра и Константина, которым вдолбили в голову, будто они ни на что не годны, и правда не вышло ничего путного? Позднее именно просвещенный, философ-республиканец Лагарп порекомендовал приставить к младшим великим князьям генерала Ламздорфа, своего родственника, свояка (они были женаты на сестрах). Но что же заставило любящую Марию Федоровну вручить детей такому исчадью ада? "Доверие матушки" тоже зиждилось на страхе, что царевичи, если их не держать сызмальства в ежовых рукавицах, вырастут похожими на брата Константина – вылитого Петра III.
Читая "Записки" Николая, кажется, что Ламздорф – это перевоплотившийся через полвека Брюмер. Опрокидывая впечатления великих князей в прошлое, можно представить себе, что чувствовал Карл-Петер в руках подобного типа. По меткому замечанию учителя французского языка Мильда, Брюмер "подходил для дрессировки лошадей, но не для воспитания принца".
С результатами подобной "дрессировки" будущая невеста Петра Федоровича смогла познакомиться еще в 1739 г. В городке Эйтине, куда София приехала вместе с матерью и бабушкой, ей довелось увидеть своего троюродного брата. В тот момент еще никто из собравшихся на большой семейный совет не знал, какая судьба уготована обоим детям. "Карл-Фридрих… умер в 1739 году и оставил сына, которому было около одиннадцати лет, под опекой своего двоюродного брата Адольфа-Фридриха, епископа Любекского, – писала Екатерина. – Через несколько месяцев… принц-епископ собрал у себя всю семью, чтобы ввести в нее своего питомца… Тогда-то я и слышала от этой собравшейся вместе семьи, что молодой герцог наклонен к пьянству и что его приближенные с трудом препятствовали ему напиваться за столом, что он был упрям и вспыльчив, что он не любил окружающих… что, впрочем, он выказывал живость, но был слабого и хилого сложения. Действительно, цвет лица у него был бледен… Приближенные хотели выставить этого ребенка взрослым и с этой целью стесняли и держали его в принуждении, которое должно было вселить в нем фальшь, начиная с манеры держаться и кончая характером".
Эта зарисовка из редакции 1791 г. В другой, более откровенной версии "Записок" 1771 г., посвященной Брюс, Карл-Петер описан доброжелательнее: "Он казался тогда благовоспитанным и остроумным, однако за ним уже замечали наклонность к вину и большую раздражительность из-за всего, что его стесняло; он привязался к моей матери, но меня терпеть не мог; завидовал свободе, которой я пользовалась, тогда как он был окружен педагогами и все шаги его были распределены и сосчитаны".
Екатерина много слышала о детстве супруга как от него самого, так и от голштинского окружения. Ее мнение практически не разнится с оценкой Штелина, но существенно дополняет ее. "Этого принца воспитывали ввиду шведского престола, – писала она о муже. – …Враги обер-гофмаршала Брюмера, а именно – великий канцлер граф Бестужев и покойный Никита Панин, который долго был русским посланником в Швеции, утверждали, что… Брюмер с тех пор, как увидел, что императрица решила объявить своего племянника наследником престола, приложил столько же старания испортить ум и сердце своего воспитанника, сколько заботился раньше сделать его достойным шведской короны. Но я всегда сомневалась в этой гнусности и думала, что воспитание Петра III оказалось неудачным по стечению несчастных обстоятельств".
ЗА ДВУМЯ КОРОНАМИ
В приведенном отрывке Екатерина затронула крайне болезненную для маленького герцога тему – его права на два престола – русский и шведский, которые, казалось, взаимно исключали друг друга. Многое в несчастной судьбе Петра было предопределено происхождением, актами, скреплявшими династические притязания, тяжким политическим положением, в котором оказались родовые владения отца в начале XVIII в.
Не зная этой внутренней кухни, трудно понять дальнейшие шаги наших героев. С самого рождения голштинский принц стал заложником чужих политических интересов, а, возмужав, не мог распоряжаться собой без учета рокового наследства. Еще лежа в колыбели, он вызывал надежды одних и горячую ненависть других не сам по себе, а как возможный преемник Петра I и Карла XII.
Каждый выбирает врагов по росту. Когда Россия, "мужавшая с гением Петра", вела затяжную войну со Швецией – страной, уже второе столетие претендовавшей на гегемонию в Северной Европе, – менее могущественный Датский двор потихоньку откусывал кусочки от разрозненных и слабых немецких княжеств. Когда в 1702 г. скончался дедушка Карла-Петера, герцог Фридрих IV, Дания уже отторгла от Голштинии богатое владение – Шлезвиг – и предъявила права на остальные земли. Закрепившаяся в Копенгагене Ольденбургская династия считала, что их родственники Готторпы незаконно занимают престол. Отец Петера, Карл-Фридрих, оказался фактически безземельным обладателем титула. Ему удалось вернуть себе горсть Голштинских территорий с городом Килем. Но для серьезной войны за Шлезвиг нужен был сильный покровитель.
До определенного момента таковым считалась Швеция. От Стокгольма ждали помощи: ведь мать Карла-Фридриха приходилась старшей сестрой королю Карлу XII. Но солнце уже закатывалось для шведского льва, новым господином на Балтике становилась Россия. Затяжная война измотала силы страны. В 1718 г. король-викинг погиб при загадочных обстоятельствах при осаде крепости Фредрикстен: он наблюдал за перестрелкой, когда мушкетная пуля попала ему в левый висок. В Стокгольме сразу же заговорили, что пуля прилетела со шведских позиций. Если эти слухи и не имели оснований, они показывали, насколько общество устало от войны. Наследники Карла – сестра Ульрика-Элеонора и ее муж Фредерик Гессенский – не решались ввязываться в дальнейшие авантюры.