- Хорошо, я подберу необходимые цифры и подумаю, какие схемы и таблицы составить. А что такое "литературный агент"? Для чего он нужен, где его искать и что вообще он делает?
- Агент нам не нужен, - убеждённо сказал он, - агент обычно берёт десять - пятнадцать процентов от гонорара автора и ничего не делает.
- Да?..
В это время разгорячённая Таня позвала нас в другую комнату, где на столе стояла большая бутыль водки и закуска по русскому обычаю: винегрет из овощей, нарезанная селёдка, чёрный хлеб. Как видно, во все годы в Америке эти люди придерживались традиций русского стола.
Первый тост выпили за новую гражданку Америки. Все потянулись чокаться пластмассовыми стаканами, выпили залпом и стали передавать друг другу закуски. Прожевав, шумно заговорили и принялись выкрикивать ей свои пожелания:
- Таня, чтоб ты стала миллионершей! - кричала в общем шуме её подруга.
- Пусть муж купит тебе норковую шубку!
- Чтоб ты всю жизнь ездила на "Кадиллаках" и "Мерседесах"!
- Нет, нет, пусть она ездит на "Роллс-ройсах"!
Таня уже выпила два больших стакана, раскраснелась, смеялась.
- Доктор, а что вы мне пожелаете?
- Родить такую же красавицу, как вы сами! А если будет мальчик, то - богатыря. Можно и того, и другого.
- Богатырь? Как мой муж? - спросила она и залилась хохотом.
- Если он богатырь… - ответил я неуверенно.
- Доктор, - хохотала она, - вы же не знаете: мой муж старый, он на 25 лет старше меня. И он маленький и некрасивый.
- Ну, тогда родите двух девочек-красавиц.
- Нет, я хочу родить богатыря, - капризно говорила она, всё больше смеясь и пьянея. - И я знаю способ, как этого достичь!..
- Таня, расскажи нам твой способ! - хмельно кричала её подруга.
- Нет, нет, это мой секрет. Я его расскажу только доктору, наедине…
Я профессионально заметил, что опьянела она слишком быстро и у неё тряслись руки, когда она подносила стакан с водкой к губам.
Когда мы вышли, она уже покачивалась и попросила меня:
- Проводите меня, доктор. Я тут недалеко живу, на Третьей авеню.
Я крепко удерживал её под руку и по дороге купил ей большую розу на длинной ножке.
- Ах, какой вы милый, доктор, - говорила она, прижимаясь, - вы мне очень-очень нравитесь…
- И вы мне нравитесь, Таня.
- А вы знаете, мой муж очень-очень ревнивый…
- Я его понимаю: с такой красавицей-женой нельзя не быть ревнивым.
- Вообще-то я не даю ему поводов ревновать, но иногда… - она заливалась смехом и без умолку говорила. - Я вышла замуж, когда мне было девятнадцать… Я была глупая-глупая девчонка… Он был инженер и состоятельный человек, красивая обстановка… Он прекрасно танцевал и всех обыгрывал в карты - вот я и влюбилась… А когда мне было 21, мы уехали в Америку. Мне казалось это очень-очень романтичным - уехать в Америку… Я же говорю, что была молоденькая дурочка… А потом я стала тосковать по маме, по дому и всё время плакала… Вот, доктор, а мы уже пришли.
- Вы дойдёте одна?
- Естьдорман, он поможет… он мне обязательно поможет.
- Таня, вы счастливы, что живёте в Америке?
- Счастлива?.. - переспросила протяжно. - Да я иногда проклинаю тот день и час, когда прилетела сюда. А иногда - ничего. Когда муж издал книгу, нас приглашали на банкеты и приёмы. Было красиво, но и противно… Ах, это всё трудно рассказывать, хотя вы и доктор… - и опять пьяно рассмеялась.
- А как вы думаете, Таня, может ли ваш муж помочь мне найти издателя для книги? Я хочу написать книгу о русской медицине.
Она перестала смеяться и посмотрела на меня очень задумчиво.
- Наверное, он может. Только…
- Что - только?
- Нет, ничего, это я просто так, - встряхнула головой, - вы сами с ним поговорите, я в его дела не вмешиваюсь… если он не просит.
И нетвёрдой походкой Таня вошла в дверь дома.
Была в этой русской красавице какая-то тайна.
В тот вечер я пришёл домой позже обычного, и от меня пахло водкой. Ирина посмотрела осуждающе, но ничего не сказала. После полуночи, когда мы уже засыпали, раздался телефонный звонок. Так поздно нам никто не звонил. Может, это от родителей? Может, отцу опять плохо? Ирина зажгла свет и взяла трубку. По её растерянному лицу я понял, что она слушала что-то странное.
- Это тебя, - она передала трубку мне.
- Алло?
Очень глубокий и хриплый мужской голос по-русски произнёс:
- Прекрати писать свои блядские статьи в газете!
Не ожидая ничего подобного, я сначала растерялся. Мне показалось, что я слышал какие-то другие голоса и пьяный шум неподалёку от говорящего. Я соображал: кто бы это мог быть? Характерный голос был похож на один, принадлежавший московскому доктору-беженцу, которого я однажды встретил в НЙАНА. Он тогда рассказывал, что работал заместителем главного врача в 1-й градской больнице в Москве. Должности эти обычно занимали коммунисты, причём довольно активные - им приходилось иметь дела с официальными организациями, включая милицию и КГБ, они имели к ним прямое отношение. Решив, что это его голос, я задал вопрос:
- Что вам не нравится в моих статьях?
- Мне не нравится, что ты - шкура, - прохрипел он.
Пожалуй, это был его голос. Но продолжать такой разговор я не собирался и повесил трубку. Ирина спросила:
- Кто это был?
- Не знаю, мне показалось, что голос знакомый. По-видимому, это один из докторов-иммигрантов.
Телефон зазвонил опять. Ирина снова взяла трубку и через несколько секунд со злостью бросила её обратно. Она была очень возбуждена и напугана.
- Опять? - спросил я. - Что теперь?
- Он сказал: "Если ты, сука, не прекратишь свою писанину, мы заставим тебя замолчать".
Оба мы ждали - не раздастся ли ещё звонок?
У Ирины в глазах стояли слёзы:
- Что теперь делать? Ты добился своего. Я тебя просила не писать в газету, нет, ты всё равно продолжаешь!.. Вот теперь твоя жизнь в опасности. Кто тот человек, на которого ты думаешь?
- Ты успокойся. Во-первых, голос был пьяный, да и другие пьяные голоса слышались в трубке. Эти угрозы - это всё несерьёзно…
- Откуда ты знаешь?
- Да потому что, если бы кто-то захотел расправиться со мной, то не стал бы предупреждать меня заранее. По-моему, это был тот заместитель главврача, которого я встретил однажды. Очень характерный голос.
- Что, ты считаешь, мы должны делать?
- Давай завтра позвоним в ФБР и расскажем эту историю. А ещё я поговорю с редактором газеты, он может такие дела знать и подсказать, что делать.
Мы заснули только на рассвете. Всю ночь каждый из нас думал о своём: Ирина о том, что будет, а я - о том, почему некоторые из моих русских коллег были так недовольны тем, что я писал о советской медицине. Если тот голос не принадлежал действительному врагу, то ответ мог быть только один: они не хотели признавать собственную отсталость - обычный синдром отрицания; и они боялись, что правда о состоянии советской медицины может как-нибудь повлиять на их устройство в Америке - будто наивные американцы, принимая их на работу, будут ориентироваться не на их знания и опыт, а на мои русские статьи. Непонимание всей разницы условий жизни и работы здесь - вот что всё это было.
Рано утром Ирина позволила в ФБР и рассказала о ночном звонке. В тот же вечер, когда меня ещё не было дома, пришли два молодых американца, и через дверную щель показали свои удостоверения. Ирина с опаской впустила их. Они были корректные и деловые. Когда я пришёл, Ирина уже успела рассказать им всю историю.
- Вы кого-нибудь подозреваете? - спросили они меня.
С помощью Ирининого перевода я рассказал о моих статьях и выступлениях на радио, о своих подозрениях, и объяснил, что позиция заместителя главного врача во многом в Союзе была политическая. Агенты поблагодарили за информацию:
- Нам известно, что среди массы новых иммигрантов из России есть не менее двухсот разведчиков КГБ. Мы следим за всеми подозрительными.
Ирина встревоженно спрашивала:
- Насколько это опасно для моего мужа? Что теперь нам надо делать?
- Это не опасно, но мы вам советуем - держитесь подальше от них всех.
На следующий день подозрительная Ирина всё-таки опять позвонила в ФБР, чтобы убедиться, что это были их сотрудники, а не подставные советские агенты.
Интересно, что через несколько дней после этого в "Литературной газете", где когда-то печатались мои статьи, была опубликована ещё одна статья, на этот раз - обличающая меня в продаже Родины (кому? за что?) и ещё с какими-то чёрными обвинениями. Сам я её не читал, но почти уверен, что связь между ночным телефонным звонком и той статьёй была.
Так начало моей журналистской карьеры в Америке привело к напряжённой ситуации дома, к конфронтации с бывшими коллегами, да ешё и с Россией. Но мне это было неважно: я собирался продолжать писать во что бы то ни стало.
Опять серьёзно заболел мой отец - сердце всё слабело. Его срочно положили в отделение интенсивной терапии в Госпитале Святого Луки (St. Lucas Hospital), где лежали самые тяжёлые больные. Теперь мы с мамой ездили ежедневно его навещать. Я представился персоналу как русский доктор и разговаривал по поводу состояния отца с врачами и сёстрами, а потом переводил это маме. Как к доктору ко мне отнеслись очень сердечно и разрешили приходить и оставаться в любое время. Конечно, я был тронут таким отношением. А сёстры и санитарки даже приносили нам кое-что из госпитальной еды. Мы всячески старались отказываться, но из вежливости должны были есть - они ведь это делали от чистого сердца.
Отец был на грани жизни и смерти: его подключили к аппарату искусственного дыхания, ему делалось постоянное внутривенное введение жидкостей и лекарств. Тяжко было видеть его в таком состоянии, в слабости, в полузабытьи, со множеством проводов, трубок, катетеров в его полуживом теле. Мама часами сидела возле него, держала руку или гладила по голове. Что она думала? - они прожили вместе почти пятьдесят трудных лет, дожили до благополучия, оставили это позади, чтобы не расставаться со мной, единственным сыном, и вот теперь были без своего жилья, без своих вещей, без всего, к чему привыкли. А сейчас ей ещё грозило вдовье одиночество. Мне тяжело было смотреть на них обоих.
В Америке все старики и пожилые беженцы за 65 получают достаточное обеспечение: возрастное вспомоществование для неимущих (SSI) - около двадцати долларов в день (они по привычке называют это пенсией), им дополнительно дают купоны на продукты (foodstamps), их селят в дешёвые квартиры. И что особенно важно для них - они имеют бесплатную медицинскую страховку Медикэйд (Medicaid), по которой лечат в больницах и поликлиниках и выдают любые необходимые лекарства. Вряд ли какая другая страна так хорошо обеспечивает старость иммигрантов. Прожить им на всё это можно скромно, но безбедно. Но, кроме этого обеспечения, как важна им моральная поддержка друг друга - единственный остаток их прежней привычной жизни.
Иммиграция, беженство - болезненный процесс переселения, болезнь своего рода. И выздоровление от этого во многом зависит от возраста переселяемого. Пересадите на новое место молодое деревце, оно сначала только слегка свесит листья, потом быстро пустит корни в новую почву и вскоре приживётся. Не то со старыми деревьями: они долго болеют, вянут, их корни медленно и неохотно врастаются в новую почву - чужеродную среду. Некоторые из них гибнут, так и не прижившись. Мы, хирурги, называем всё это болезнью трасплантации - своеобразным страданием ткани, пересаженной на новое место тела. Так вот и моим старикам досталось страдать при переселении, и у постели умирающего отца я не мог не винить за это себя, хотя бы отчасти.
Но и нам, среднему поколению, нелегко доставалось быть зажатыми между двумя другими: сверху - больные и немощные старики-родители, нуждающиеся в постоянной помощи и заботе, а снизу - подрастающее поколение детей, которому тоже нужна поддержка и которое тоже нельзя оставить без внимания. А нам и самим необходимо биться и карабкаться, чтобы заново достичь своей цели. Американцы называют такое положение среднего поколения - возрастная генерация сандвича: начинка зажата посередине между двумя слоями хлеба.
Я смотрел на родителей, и все эти мысли проносились в моих мозгах. Мы с мамой проводили в госпитале часы, и она деликатно уговаривала меня:
- Ты иди, занимайся своими делами и семьёй, я доеду домой одна.
Но не оставлять же маму в госпитале одну, когда каждый день мог стать последним для отца. И пока мы сидели возле него, я с любопытством оглядывался вокруг и старался побольше понять из работы коллег.
Всю мою прежнюю рабочую жизнь я проводил много времени в отделениях реанимации, при мне создавалось первое из них ещё в 1950-х годах. Так что я был в курсе состояния этого раздела медицины в России. Здесь же большая часть оборудования была мне незнакома: новые аппараты и приспособления, применение стерильных однократно используемых пластмассовых шприцов, пластмассовых систем из трубок и наборов для вливания (в так называемой "передовой медицине" России стеклянные шприцы и резиновые трубки кипятили для использования сотнями раз), всевозможные приспособления для быстрой диагностики. Любые анализы крови, её газовый состав, самый важный фактор в определении критических состояний (редко тогда в русских больницах определяемый) - всё это делалось умными аппаратами с их мозгами-компьютерами за быстрые минуты.
Но особенно поражало меня, что я ни разу не слышал и не заметил, чтобы чего-то необходимого в том отделении не было: всё всегда было под рукой. Бичом наших русских больниц всегда была нехватка даже самого необходимого оборудования и лекарств: доминировало русское "нет". Здесь слова "нет" как будто вообще не существовало. И сама атмосфера работы в отделении, ритм и суета лечебного процесса - всё было намного организованнее и активнее, чем в больницах России. Насколько я успел заметить, ни доктора, ни сёстры никогда "не опускали руки" возле тяжёлых больных, каким бы критическим ни было их состояние. В русских больницах, особенно по небольшим городам, больные зачастую умирали потому, что в критическом состоянии не получали необходимого лечения - нечем было лечить, и во многих случаях им просто "давали помереть". И это было привычной нормой.
Хотя я не задавал лишних вопросов, но за долгие дни сидения там понял, что в американском госпитале работать было намного интересней. И мне снова хотелось поскорее надеть белый халат и встать рядом с моими американскими коллегами, чтобы научиться их действительно передовой медицине. И вот, перебирая в памяти недовольные замечания моих корреспондентов-врачей, которые, ничего не зная, критиковали американскую медицину, я думал: какими же надо быть слепыми, чтобы хвалить нашу дремучую отсталость.
И произошло чудо американского лечения: мой отец стал поправляться. Его по-настоящему спасли от смерти и через десять дней выписали в довольно хорошем состоянии. Когда мы с мамой забирали его, мы подарили персоналу отделения коробку шоколадных конфет. Чем ещё могли мы отблагодарить их?
А через несколько дней отцу прислали из Медикэйда копию счёта за лечение - четырнадцать тысяч долларов, что получалось по полторы тысячи в день! Родители испугались, думая, что с них требуют оплату. В панике они позвонили нам:
- Володенька, что-то такое неладное случилось, я даже боюсь сказать…
- Что-нибудь с папой?
- Нет, папа, слава Богу, здоров. Но пришло письмо: требуют массу денег за лечение.
Мы с Ириной пришли, чтобы выяснить. Документ такой мы видели впервые и разобрались тоже не сразу. Пробежав его глазами несколько раз, мы увидели, что наверху было написано - "это не счёт к оплате". Когда мы объяснили родителям, что это лишь информация о том, сколько заплатила госпиталю их страховая компания, оба они были растеряны. Мама даже начала плакать, а отец всё повторял:
- Неужели столько заплатили за моё лечение? Ведь я же ничего не сделал для Америки, я же ни дня тут не работал!..
В моем возрасте легче быть профессором, чем студентом
Я закончил четыре уровня (класса) кембриджских языковых курсов. И хотя мне далеко было до совершенства в английском, но уже пора было двигаться вперёд - к медицине. Дальнейшее изучение языка можно проходить параллельно с подготовкой к экзамену ECFMG - Квалификационный экзамен для лиц с иностранным медицинским образованием.
Готовиться к этому экзамену лучше всего было в специальном подготовительном Центре Стенли Каплана. Приглашающие рекламы этого Центра висели на стенах в НЙАНА, и практически все доктора-иммигранты там занимались. Полгода занятия стоили $600. и сам экзамен тоже стоил $350. За беженцев всё платила НЙАНА. Платные курсы к платным экзаменам - новое для нас чудо. Что это такое? Никто в Советский Союз не иммигрировал, и экзаменовать там было некого. Но в Америку сплошным потоком, как колонны переселяющихся муравьев, прибывали толпы врачей из разных стран всех континентов. Какой у них уровень подготовки - было неизвестно. А разбавлять свой высокий образовательный стандарт новоприбывшими американские доктора не собирались.
И с начала XX века для врачей был установлен закон: хочешь стать медицинским доктором (М.D., Medical Doctor) - докажи, что уровень твоих знаний соответствует уровню американских требований. Экзамен для всех докторов Америки один и тот же.
В Америке всё образование - частное, включая колледжи и университеты. И стоит оно дорого. Вот и создавались специальные Центры по подготовке к таким экзаменам. Говорили, что мистер Каплан когда-то сам не смог сдать медицинский экзамен и поэтому организовал курсы для подготовки. Постепенно дело разрослось и стало дорогим. За меня НЙАНА платить не хотела: у меня зарабатывающая жена. Но заработка ее едва хватало на самый примитивный быт, и мне удалось уговорить их дать половину, с последующей выплатой.
Экзамен был пугающий: надо ответить на приблизительно тысячу письменных вопросов по всем разделам практической и теоретической медицины, дав на 75 % правильные ответы. Требования и форма экзамена были для нас большой новостью, камнем преткновения на пути к работе по профессии. Привычное нам советское образование стояло на трех консервативных китах: единство системы на всех уровнях, преподавание в классических традициях (почти 100-летней давности) и строжайший государственный (партийный) контроль за программой. Официально врачи и учителя должны были периодически совершенствовать свои знания каждые три года, но это была лишь проформа. Уровень наш явно отставал от американского, и намного.
Почти двести лет назад Пушкин писал:
Мы все учились понемногу,
Чему-нибудь и как-нибудь…
и
Нам просвещенье не пристало,
И нам досталось от него
Жеманство, больше ничего.