Карл XIV (Бернадот) был еще бодрый старик, сухощавый, довольно высокого роста, тонкой, хитрой физиономии с саркастическою улыбкою - принадлежностью всех очень узких губ - и очень просто одетый: в темно-синем мундире без шитья, с маленькими золотыми пуговицами и в высоких узких сапогах. Орлиный нос, курчавые, с проседью, стального цвета волосы и романский выговор представляли в нем чистый тип гасконца. Королева - толстая, полнокровная марселька, простых приемов и тип добродушия. Наследный принц Оскар - хорош собою, тоже чистый гасконец, с большим, чем у отца, выражением шарлатанства; вообще, по наружности он довольно близко подходил под тип Ивана Матвеевича Толстого или французского парикмахера. Супруга его, принцесса Лейхтенбергская, - прекрасная ростом и лицом, привлекательная всеми своими движениями, тон речи скромный, почти застенчивый.
Двор великолепный; разумеется, великолепие не в золоченых карнизах, а в осанке, приемах и наружности придворных. Первое место между ними занимал граф Браге, начальник штаба, смуглый, но чистый лицом, как по-блекнувший каррарский мрамор, рослый и стройный, лет за 50, рыцарской наружности, в голубом мундире с золотым шитьем по белому воротнику, в белых, с широким золотым лампасом, панталонах; на сапогах огромные золотые шпоры; на треугольной шляпе широкая золотая кокардная петля и трехцветный, сине-желто-белый, султан из страусовых перьев. Дам не было, - кроме двух-трех из свиты королевы и принцессы. Кроме нескольких голубых мундиров (генерал-адъютантских), державшихся у самого подножия тронного возвышения, на первой ступени которого стал король, стояла чуть далее группа кавалеров в синих фраках с форменными пуговицами и золотым кантом по бархатному отложному воротнику; это были полковники, вместе с тем камергеры. Браге отличался от всех не только важностью и рельефностью своей фигуры, но и золотою тростью, эмблемою штаба.
Нашу миссию представляли: граф Сухтелен, очень маленький и дряхлый старичок, бесцеремонный, безэтикетный, как будто выживший из ума. Он опоздал; король и королева были уже в тронной, когда прибыл Сухтелен; он подошел к королеве почти сзади, так, что она не заметила его приближения, взял ее руку и стал целовать ее скоро-скоро; поцеловал раз пять или шесть. Королева, обернувшись к нему, приветствовала его: "А, дорогой граф!" - таким тоном, каким приветствуют маленьких детей. Бодиско, советник посольства, - говорили, умный человек, - весьма невзрачного лица, но довольно видный ростом, воткнувший свою шею в огромный, тугой галстук до самых ушей. Был там еще другой Бодиско, полковник артиллерии, состоявший при нашей миссии, - какой-то шут краснощекий и молодящийся. Он сочинил себе мундир по своему вкусу; носил панталоны и шляпу, как шведские генерал-адъютанты, только с другими цветами перьев, и, застигнутый врасплох чрезвычайным посольством, явился в этом фантастическом костюме, к величайшему негодованию советника, его двоюродного брата или дяди. Он хотел, кажется, похвастать дипломатичностью своего тона, начав какую-то речь с графом Сухтеленом, в которой слово excellence составляло четыре пятых. Сухтелен, однако, прервал его словами: "Убирайтесь к черту с вашими сиятельствами, повеса!.." - и тот отступил, сконфуженный.
Мы выстроились в ряд, но не в иерархическом порядке. При князе были в свите капитан 1-го ранга Веселаго, толстый, необразованный, русский купчина по манерам, адъютанты Глазенап (теперь главный командир Черноморского флота) и Веригин; чиновник министерства иностранных дел, молоденький, хорошенький Кудрявский и я. Пароходом командовал Тверинов, хороший моряк, но необразованный, как мужик, и с тоном речи хуже, - у мужика что-то скромное, мягкое, у Тверинова - угрюмо-дерзкое и ничего не уважающее. Бодиско, взятый на пароход за его фамилию; Окулов, лейтенант, сын русского плац-майора, женившегося на финляндке, которая воспроизвела свой тип на сыне: широкое мещански-румяное лицо, огромные, широкие зубы, большие, очень светло-голубые глаза с белыми ресницами и бровями; в тоне что-то наивно-нахальное, - и Краббе (нынешний управляющий морским министерством), исправлявший должность шута.
Князь Меншиков называл королю каждого. Король остановился перед Глазенапом, у которого вся грудь завешана была крестами русскими: Станислава, Анны, Владимира и Георгия.
- Поздравляю вас, - сказал ему король, - вы так молоды и уже пожалованы многими орденами.
Глазенап был очень наивен, он стал объяснять королю, за что он получил каждую декорацию.
- Георгиевский крест, ваше величество, дан мне за 25 кампаний, но я их не сделал; я сделал два раза кругосветное плавание, и это считается за 24 кампании, потому что их было 12; этот мне дан, потому что я сопровождал принца N.N. в Мемель, а тот, потому что я провожал принца N.N. в Штеттин, - и так далее в этом роде.
Князь стоял как на угольях, судороги корчили его лицо, а король выставлял более и более сарказма на уста свои, по мере своего назидания речью Глазенапа, который так углубился в номенклатуру своих подвигов, что не замечал ни высочайшей улыбки, ни светлейших гримас. Когда он кончил, король, проходя к следующему, сказал, сохраняя ту же улыбку: "Заслуга и доблесть не ждут числа лет", - чем Глазенап был очень доволен и с сладкою улыбкою отвесил низкий поклон.
После того представляли нас королеве, наследному принцу и принцессе; пока одни представлялись одной особе, другие - другой. Принцесса пошла с "хазового конца", но тут-то и напала на Веселаго и Тверинова; в недоумении она пошла далее, пропустив нескольких, и остановилась перед Окуловым, заключив, вероятно, из смело устремленных на нее огромных бело-голубых глаз, что он по-французски собаку съел. Она с ним заговорила, а этот во все горло прокомандовал ей: "Jag talar icke franska, jad talar pa svenska". Так как Стокгольм открыто изъявлял свои претензии за то, что кронпринцесса не говорит по-шведски, то она от такого ответа совсем переконфузилась. Между тем в свите был Веригин, образованный и очень остроумный; случилось, что с ним никто не заговорил.
Не знаю, отчего выбор королевы пал на меня, безъэполетного, в невзрачном адмиралтейском мундире. Она спросила меня, был ли я в Марселе? Я отвечал, что не был, но что воображение мое так занято прелестями южной Франции… и т. п. Королева вошла в экстаз, и разговор наш заставил короля ждать, потому что прием кончился. Взор мой встретился с князем; я видел на лице его беспокойство. Когда я воротился домой, князь прибежал ко мне.
- Любезный, как вы могли задерживать вашею болтливостью весь двор и о чем могли вы так долго говорить королеве?
Мне стало досадно, я отвечал ему: "Мне было бы довольно трудно назначить королеве предел ее разговора; что касается предмета разговора, то, не имея столько орденов, как Глазенап, я не имел случая говорить о политике и говорил только о саксонской Швейцарии".
Князь обрадовался, что не было говорено "о политике", - и после полуночи вошел в нашу комнату, где мы, четверо свиты его, ужинали. Князь пресерьезно сказал мне:
- Константин Иванович! Одевайтесь скорее! Королева прислала за вами ездового.
За приемом нам подавали чай; чашки китайского фарфора были расставлены на золоченой пирамиде, вроде старинных плато для конфет. Веригин советовал мне не брать чашки, предостерегая меня от локтей моих ловких товарищей; я последовал этому совету, и мы двое не пили чаю. На другой день был бал. Князь Меншиков уговаривал храброго Тверинова держаться подальше, - но моряку этому море было по колено. Он пригласил фрейлину на мазурку и танцевал с нею, как медведь в зимних сапогах. После бала собрались все в нашей "свитской" комнате. Князь пенял Тверинову.
- Ничего, ваша светлость, ведь я недурно "откалывал" мазурку и по-французски говорил, да, говорил! Je marie, и дети есть, да, quatre! - при этом он поднял руку, прижал большой палец к ладони, а остальные четыре пальца растопырил.
- Ну, полно, братец, - сказал князь, совершенно растерявшийся.
- Ничего, ваша светлость, фрейлина прехорошенькая; я ее смешил.
Через два дня был приглашен к обеду Веселаго. Король извинялся, что не может приглашать всю свиту, потому что этикет не допускал к королевской трапезе лиц чином ниже полковника. Вечером Веселаго рассказывал:
- А я сидел между камергерами, да по-французски так и катал, так и катал! - хвастал он, сопровождая свои слова движением руки, как бы играя на контрабасе.
Князь страдал мученическими муками, а я думал себе: ништо, поделом. Затем прислали нам ложу в оперу, и мы обедали у Сухтелена и у Браге. Вежливость шведских придворных того времени была замечательной тонкости и изящества; женщины - все красавицы, даже и служанки: темно-синие глаза, черные брови и темные волосы, при белизне лица ослепительной. Притом очень впечатлительны и, как бы сказать, без предрассудков. Дегалет, которого я было забыл, сделал эффект своею греческою красотою, и красавица, в полном смысле слова, графиня Гюльденстольпе (кажется) удостоила его своей благосклонности до самых крайних пределов, подарив ему при прощании перстень с бирюзою, рублей в десять.
Так, мало-помалу, приобретал я политическую опытность и самостоятельный круг деятельности. Будучи простым орудием чужой воли, я старался трудом приобрести способность годного орудия. Рассуждения и прения с князем, в которых я был настолько тверд, чтобы не уступать своих убеждений воле начальства, а начальник - столь благороден, чтобы не требовать от подчиненного дисциплины убеждений, укрепили мои силы. Пользуясь светом ума и опорой благородства этого начальника, я твердел в убеждениях, и мои душевные влечения приобретали больший простор. Во мне рождалась полная самостоятельность; к 30 годам я был еще только темным спутником большой планеты, но мои духовные движения избавились уже от господствующего влияния планетной силы.
1831-й год посвятил меня в некоторые таинства царского сердца. Когда государь получил известие о бунте на Сенной площади, он забыл холеру, опасность и кордоны, сел в коляску с Меншиковым и Казарским и поскакал в Петербург, где по громкому слову государя: "На колени!" - бунтующая пятитысячная толпа опустилась на колени, как одна сплошная масса. По возвращении в Петергоф, уже около одиннадцати часов вечера, государь прямо из коляски вошел в Монплезир в хлоровую ванну, чтобы не занести заразы в семейство, и его спутники сделали то же.
У Меншикова в этот день начинал развиваться припадок подагры, это сопровождалось сильным жаром, и Арендт объявил государю, что Меншиков находится на крайней степени опасности. Государь обнаружил величайшую тревожность, приезжал иногда два раза в день справляться, спрашивал Дегалета и меня, при встречах на улице, о здоровье князя, и когда князю стало получше, он приезжал к нему, садился у его постели, вынимал из кармана донесения о ходе усмирения польского мятежа и читал их вслух.
Кто бы думал, что государь был так сильно озабочен - после той уверенности, какую он чувствовал еще за год до того. В 1830 году молния ударила в павильон Адмиралтейства. Князь Меншиков писал ему: "Флагшток разгромлен вдребезги, но флаг Вашего Императорского Величества остался невредим". Это обстоятельство было весьма естественно. Флаг бывает или шелковый, или шерстяной; в том и другом случае - не из проводников электричества, но государь принял это в другом смысле. Он написал на записке князя: "Слава Богу, слава нам, это знак Божий!"
Теперь, год спустя, тот же государь изливал перед Меншиковым, со всею живостью своей души, заботы и огорчения.
- Дай Бог, дай Бог, - говорил он с жаром, - чтобы это бедствие скорее прекратилось; только об этом молю Его.
Эти слова я слышал из соседней комнаты. В эту же эпоху его силы, когда генерал-фельдмаршал повергал к стопам его Варшаву, когда кабинеты великих держав несмело заявляли свои требования относительно прав усмиренной Польши, родился у него младший сын. Вот что написал государь на поздравительной записке князя Меншикова:
"Благодарю тебя, любезный князь. Еще одного слугу поставляю на службу России. Дай Бог, чтобы он был счастливее своего измученного отца!"
Показывая мне записку, князь Меншиков сказал:
- Посмотрите, это исторические слова.
Узнает ли история об этом выражении скорби государя, окруженного наружным величием?
С 1835 года поручена мне канцелярия комитета образования флота, преобразованная потом в канцелярию свода морских постановлений, и особенная канцелярия финляндского генерал-губернатора. Кроме того, за мной остались по морскому ведомству редакции всеподданнейших отчетов и мнений в Государственный совет и переписка, в которой неуместна была канцелярская стилистика.
Глава IX
Объезд князем Меншиковым финляндского прибрежья - Золотая рыбка - Финляндские сенаторы - Рассуждения о внутреннем положении России - Авария близ Свеаборга - Або и Бомарзунд - Новые штаты крепостных укреплений - Помощник финляндского генерал-губернатора - Граф Штевен - Теслев - Мое пребывание в Гельсингфорсе - Положение Финляндии
Посланный в Стокгольм, князь Меншиков воспользовался этим случаем объехать прибрежье Финляндии и пройти по тем шхерным фарватерам, по которым флот наш мало плавал.
Движимый необыкновенною любознательностью и легко подозревающий шарлатанство или неотчетливость в других, князь любил испытывать все сам; так, прочитав что-либо о действии нового лекарственного средства, он тотчас принимал сам это лекарство для опыта; если газеты рекомендовали новый лак, новый клей, новые чернила, он лакировал тем лаком, клеил тем клеем, писал теми чернилами, чтобы испытать новость. Так в настоящем случае он хотел проверить лично карты Финского залива.
Экспедиция его состояла из парохода и люгера - судна без шпангоутов. Он плыл на люгере, а пароход сопровождал его. Отправясь из Кронштадта в начале октября, мы сильно качались, войдя за Выборгом в шхеры, мы пошли по фарватерам, не видавшим военного судна. Под Выборгом видели мы издали маленькую финскую ладью, - как моряки говорят, скорлупу, борющуюся с беспокойным морем; завидя нас, несчастный мореплаватель бросился опять к морю, несмотря на видимую опасность. Князь догадался, что это был контрабандист, везший, может быть, бочонок водки. "Утонет, бедный, - сказал князь, - надо ему показать, что мы за ним не гонимся", - приказал поворотить, и вслед за тем ладья направилась опять к берегу.
В Гельсингфорсе сделан был князю торжественный прием; у помощника генерал-губернатора, Теслева, необыкновенно скупого, был обед, за которым сидели представители всех властей, с женами, именитые купцы - и золотая рыбка. В Свеаборге был булочник-немец, Стерке, у которого была очень хорошенькая дочка. Мичмана хаживали любоваться ею украдкою, а чтобы иметь к этому благовидный предлог, они глядели в колодезь, бывший перед окнами булочника, и искали в нем золотую рыбку. Тамошний купец Синебрюхов дал этой барышне тщательное образование; она проводила по целым дням время у доброй г-жи М. Вальронт, жены свеаборгского главного командира порта, и с этою дамою она приехала и на церемониальный обед, за которым затмила многих командирш красотою лица и приличием приемов.
Финляндский сенат был в то время очень приличного состава. Барон Клинковстрем, румяный, рослый старик, с отпечатком высшего стокгольмского общества, был знаком с князем Меншиковым со времени пребывания последнего в Стокгольме: князь Меншиков участвовал в похищении женщины, которая стала потом баронессой Клинковстрем, он был переодет лакеем и сажал прекрасную в карету, которая из театра привезла ее к Клинковстрему. Гартман, худощавый, болезненный, лет 45-ти, государственный человек, каких нет теперь ни в Финляндии, ни в России, дипломат по тону речи и телодвижениям, был тоже сенатором, но в то же время и абоским губернатором, ожидал князя в Або. Карл Кронштедт, сын коменданта, который сдал нам Свеаборг в 1807 году, гордый, независимый, гнетомый мыслью, что он сын отца, считаемого изменником, - и под этим влиянием враждебный всему, что представляло власть русскую. Валлен, генерал-прокурор, либерал и сепаратист, и проч. Весь этот состав достался нам готовый от Швеции, воспитанный в конституционной атмосфере просвещенного народа и выражавший свою духовную независимость или вольным светским обхождением с генерал-губернатором, как Клинковстрем, или достоинством осанки, как Кронштедт. В то время как я это пишу, они вымерли; их заместили другие, с теми же правами, с теми же чинами, но эти другие - чиновники не только по их приемам перед начальствующими, но по узости взглядов и по всему складу ума, - оттого, что родились на иной почве и надышались воздухом бюрократической России.
Не в регламентах и положениях кроются зародыши мужей государственных: их производит историческое, культурное развитие народа; этого мы, русские, не хотим понять и думаем, что перо, бумага и царская подпись могут вдруг дать нам то, что другие выработали себе веками умной и трудолюбивой народной жизни. Французы хотели преобразоваться на основании философических принципов Руссо, Дидро и Вольтера, - не умея читать, перерезали друг друга, - а в культуре не подвинулись. И теперь то же варварство осталось во Франции, какое было до революции, та же подлость перед властью из-за шитого мундира, та же дерзость перед безнаказанностью, и то же смирение перед палкою: только нравы испортились. Мы идем тем же путем; не посоветовавшись с уровнем народного просвещения и отдавшись на веру доморощенным философам, правительство освободило крестьян от крепостной зависимости, а они остались в душе теми же холопами, только холопами своевольными; сочинили народных депутатов под именем гласных, а эти гласные, эти управы - те же чиновники, только чиновники более дерзкие, оттого что нет над ними единоличного начальства; вывели на свет независимых судей, а эти судьи - такие же пристрастные, такие же кутилы, только в большем размере, оттого что меньше страху и больше жалованья. Отменили телесное наказание, а за двугривенный каждый позволит себя высечь и еще в ноги поклонится; заводам народные школы - в этих школах будут читать памфлеты и прокламации.
Из гнилого материала нельзя строить твердое здание, каков бы ни был архитектор. Не так совершаются реформы. Лютер не по высочайшему повелению проповедовал против папизма; паства его убеждалась не циркулярами. Пасторы проповедовали в том же смысле против высочайших повелений: реформация осуществилась в общественной совести, вопреки правительству и несмотря даже на гонения, она осуществилась, требуя правительственной санкции и, когда достигла санкции, установилась без недоразумений, потому что ее уразумел народ прежде признания ее правительствами. Правительства не предписывали ее, а только признали, - и то поневоле.
А у нас: по какому побуждению бояре сбрили бороды, по какому надели фраки? По воле царя; зато и до сих пор цивилизация заключается только в бритом подбородке и во фраке, а под ним - варварство. По какому побуждению даны наделы, дана одноличная власть мировым судьям, отданы уезды на расхищение управ? Оттого, что Милютин сказал, что это будет хорошо! Чем руководствуются власти в проведении реформ: буквою циркуляров; а поскольку они понимаются каждым различно, то и вышло - "кто в лес, кто по дрова". Оттого общая неурядица: хотели улучшить быт крестьян - он ухудшился; полагали ввести суд правый - вышел Шемякин; желали облагодетельствовать земство - оно разоряется. Сказано: "да будет свет!" - и бысть… тьма! Но еще не кончено! Чем более карабкаемся в болоте, тем глубже вязнем. "Облагодетельствованные" крестьяне ропщут и на наделы, и на оброки, и на судей, и на земские учреждения, - и до сих пор ропот их не уменьшился, но усиливается.