Вообще забавны его рассказы о некоторых героях того времени. Некто Озеров, отставной генерал, поступивший в ополчение, будучи необыкновенно храбр в деле, боялся домовых и леших так, что ему было гораздо труднее решиться провести отряд ночью через лес, чем стоять спокойно перед неприятельской батареей. Этого Озерова взяли в плен и привели к Наполеону. "Видели вы недавно русскую армию, генерал?" - "Да, ваше величество". - "Что она, тверда?" - "Как скала, ваше величество". - "Сколько штыков насчитывает она?" - "Три миллиона, ваше величество!" - "Идите спать, дурак". Вот весь их разговор.
Когда вышла в свет история Отечественной войны Михайловского-Данилевского, князь Меншиков сердился, что походы Чернышева расписаны были как походы Юлия Цезаря, а о многих героях времени, скромного имени, ничего не говорится - например, о полковнике Монахтине. В Бородинском деле Евгений Богарне загнал всю нашу тяжелую кавалерию в болото; князь Меншиков стоял с полком в болоте по пояс. "Евгений бил нас, - говорил князь, - как уток, и нам оставалось только креститься и падать в воду; вдруг слышим русский барабан и видим батальон пехоты, идущий бегом к нам на выручку. Евгений был сам так утомлен, что свежий батальон стоил корпуса. Евгений отступил, и мы спасены. Спасителем нашим был армейский полковник Монахтин".
После войны князь Меншиков был директором канцелярии начальника Главного штаба (князя Волконского), но положение его было гораздо выше его звания. Он сопровождал государя во всех его поездках на конгрессы и внутри России и пользовался полным его доверием и уважением. Государь сказал один раз княгине Гагариной: "Если ваш брат будет продолжать действовать так, как он действовал до сих пор, то будет скоро в империи первым после меня". Это погубило его карьеру. Княгиня, в радости, пересказывала эти интимные слова государя всем и каждому, и все соединили свои усилия, чтобы воспрепятствовать осуществлению видов государя. В 1821 году или 1822 году граф Воронцов, граф Потоцкий и князь Меншиков подали государю проект об освобождении крестьян; государь принял это за происки карбонарства, приписал инициативу князю Меншикову и не хотел более его видеть. Ему предложили место посланника в Дрездене. 33-летний князь был, однако, так избалован счастьем, что счел такое предложение оскорбительным и подал в отставку, которую ему и дали.
Впоследствии открылось, что подозрение в карбонарстве было только предлогом. Чего не умели сделать происки партии Аракчеева и Дибича, соединившихся для уничтожения Меншикова, то сделала одна ловкая барыня. Она притворилась взволнованною и на настоятельные просьбы государя сказать ему, какое у нее горе, отвечала, что взволнована известием о самой черной неблагодарности князя Меншикова, разглашающего, будто государь носит накладные икры. Такая версия совпадает с отзывом, слышанным княгиней Гагариной от государя. Он ей сказал, дав отставку ее брату: "Я питал братскую дружбу к вашему брату, но он клеветник".
Получив отставку, князь поселился в подмосковном своем имении, но обжорливая Москва не могла накормить душу князя, алчущую деятельности. При свидании с Ермоловым он спросил его, какие средства употребил он, будучи в опале, чтобы не сойти с ума от праздности и скуки? "Любезный князь! - отвечал Ермолов, - я нанял пьяного попа, купил себе Тацита, стал учиться по-латыни и переводил Тацита". Князь нанял тоже пьяного попа и тоже стал учиться по-латыни, но один визит соседа дал его занятиям другое направление.
Одним из его соседей был Глотов, отставной моряк, известный своим сочинением "Морская практика", которое, кажется, и до сих пор служит учебником в морском кадетском корпусе. Когда маркиз Траверсе просился в отставку и на его место государь полагал назначить Грейга морским министром, то место главного командира Черноморского флота предложено было Меншикову (в 1819-м или 1820 г.), но Меншиков сказал тогда государю шутя, что лучше желал бы быть митрополитом. Вспомня, что есть в России место, которого он занять не в силах, Меншиков прогнал пьяного попа, пригласил к себе трезвого моряка и стал учиться морскому делу.
По неожиданной кончине Александра I князь написал к новому государю письмо, прося о принятии его в службу. Он был принят генерал-адъютантом по-прежнему и вслед за тем отправлен в Тегеран с чрезвычайным посольством. Персидский кабинет замышлял уже вероломство: сначала князь принят был хорошо, но потом его арестовали, и он, едва ли не более года, лишен был свободы. Наконец разрешено ему выехать, и тут прислан был к нему какой-то сановник с предостережением: советовали князю ехать каким-то необычным путем, потому что на главной дороге ему грозит опасность от раздраженного народа. Между тем князь узнал под рукой, что на тот необычный путь, на который ему указывали, подосланы были убийцы. Князь совершенно неожиданно направился на главную дорогу и проехал благополучно. Весной 1827 года воротился он в Петербург и тут увидел я его в первый раз.
Кровавая катастрофа вывела меня из дома Гагарина. Князь Андрей Павлович был добрый, обязательный и мягкий человек, в отличие от всех Гагариных, но ветрен и сибарит. Знаменитый своею смуглою красотою, присвоившею ему название Малек-Аделя (героя романа г-жи Cottin), избалованный женщинами, он достиг того переходного возраста, когда страсти еще не замолкли, но свежесть юности миновала. Красавицы, ему благосклонные, устарели вместе с ним, новое женское поколение предпочитало новых, далеко не столь изящных кавалеров, как современники Александра 1, и Гагарин, не находя уже ласкового приема у дам воплощенных, обратился к благосклонности дам четырех мастей, но и они к нему не благоволили: князь постоянно проигрывал. Часто жаловался он мне на судьбу свою: "Я не знаю, что сделать с моей жизнью! Я не могу более ухаживать, у меня нет привычки ни к семейной жизни, ни к чтению, моя служба ничтожна; чтобы заполнить пустоту, я играю и только проигрываю".
У него было довольно хорошее имение, в Нижегородской губернии 1700 душ, да у жены 600 душ; оброк положен был в 25 рублей ассигнациями, но крестьяне, зная кротость князя, платили очень дурно. Когда я с ним познакомился, князь не получал целые полгода ни копейки оброка, да недоимок за прежние годы было до 35 тысяч рублей.
В это время напал он на оскорбление. На выходе 25 декабря церемониймейстер Потоцкий стал выше его, шталмейстера. Князь хотел занять свое место, но Потоцкий воспротивился этому, и спор дошел до министра императорского двора. Волконский не любил князя Гагарина; не знаю, как он доложил дело государю, но высочайшее разрешение изъяснило, что хотя звание шталмейстера и имело бы шаг перед церемониймейстером, но как Потоцкий старше в чине тайного советника, то и идти ему выше Гагарина.
В то же время предупредили князя из ломбарда, что если к половине января не будет внесен платеж по займу, то имение будет назначено в продажу. "Боже мой! Какой скандал! Мое имя в газетах", - говорил мне князь с отчаянием. Между тем с каждою почтою посылались бургомистрам подтверждения, чтобы немедленно выслали оброки. 2 января 1828 года явилась депутация крестьян; принесла десяток яблоков и 200 рублей ассигнациями оброка. Князь потерялся; с ним сделалась бессонница; чтобы заснуть, стал он принимать опиум, но еще более волновал тем нервы, и 7 января зарезался.
Князь Меншиков поручил мне найти дом, где он мог бы поместиться с сестрой, но тут приехал из Москвы князь П. П. Гагарин, брат покойного; князю А. С. Меншикову поручена экспедиция против крепости Анапы, и он уехал на войну, оставя меня на своей квартире, а княгиня Гагарина с детьми переехала в Москву.
Еще до смерти князя Гагарина государь поручил князю Меншикову преобразовать Адмиралтейств-коллегию в управление, подобное тому, каким было военно-сухопутное. Князю дан был из министерства один старый чиновник, Андреев, чистый тип чиновников того времени, да из военного министерства взял он полковника Генерального штаба Вилламова, который состоял при нем, когда он служил в Главном штабе; я работал у него мимоходом. После того Абакумов, бывший генерал-провиантмейстер, рекомендовал ему Бахтина. С этими сотрудниками князь преобразовывал морское управление, в котором оказались колоссальные злоупотребления.
По доносу, что в Кронштадте разворовано все - и экипажеские магазины, и госпитали, и пожарная команда, - послали генерала Перовского на следствие; в это время госпиталь заключил договор о покупке белья, между тем как там хранился целый комплект. Его выводили на свет как новый, по уплате подрядчику денег вновь запирали в цейхгауз, и на следующий год опять представляли в качестве новой поставки. Когда узнали, что едет Перовский, стали жечь это белье, жгли, жгли несколько дней с утра до вечера, и все-таки Перовский застал еще corpus delicti, объект преступления.
Внимание, обращенное государем на это дело и на некоторые порубки казенных лесов, внушило флигель-адъютанту А. П. Лазареву спекуляцию. Он нашел или купил казенный лес, нанял извозчиков везти его в Петербург, и когда они выехали на лед, подъехал к ним с людьми, остановил, осмотрел лес, нашел клейма и арестовал караван. Так он открыл похищение; но эту проделку раскрыли, и Лазарев, пошедший было в гору, скомпрометирован и заброшен.
В коллегии представление к Владимирскому ордену стоило 25 рублей. При этом было изобретено обоюдное обеспечение очень остроумно. Проситель отдавал за представление половину 25-рублевой бумажки, а когда получал орден, тогда отдавал и другую половинку.
И при всем том эти господа были необыкновенно дерзки. Когда князь Меншиков проходил через зал присутствия Адмиралтейств-коллегии, председатель ее обратился к князю:
- Мы слышали, что вашей светлости поручено преобразование морского управления. Мы уверены, что рука ваша не подымется на любимую дщерь Петра Великого, благодетеля вашего прадеда и всего его рода.
Князь на это отвечал, смеясь:
- Это правда, что Адмиралтейств-коллегия была любимица Петра Великого, но если бы он увидел, как его дочка на старости лет стала пошаливать, то ей было бы, вероятно, еще хуже.
Без моего ведома Гагарин, которого князь терпеть не мог, вздумал просить его поместить меня к себе на службу, на что князь отвечал очень неблагосклонно. К счастью, княгиня пересказала это мне. По отъезде уже княгини князь Меншиков заметил мне, зачем я служу по счетной части с моим образованием, и на мой ответ, что я служу там, где мне удалось поместиться, он выразился, что если я не буду сам просить другого места, то никто и знать не может, что я желаю другого. Этим случаем я воспользовался. Я заметил ему, что люди, раздающие места, так бесцеремонно отзываются о людях, их ищущих и даже не ищущих, а о которых другие просят без их ведома, что я, конечно, не стану пред ними кланяться. Князь немного покраснел и спросил меня шутя:
- А вы хотите, чтобы вас просили?
- Я не хочу этого, ваша светлость, но, пожалуй, буду этого ждать, прежде чем решусь сам просить.
Князь протянул мне руку и сказал:
- Так я вас прошу, будем служить вместе, когда мне дадут управление.
Так обрисовались мы оба друг пред другом.
По отъезде князя я забрался в его книги, читал, работал и, вместо посещения своего департамента, взял английского учителя, почтенного мистера Хеарда, прочитал с ним Гольдсмита, Робертсона, Мура и Байрона.
Князь переписывался со мною. Страшно раненный под Варной, он лежал в Николаеве в изнурительной лихорадке, однако же собирался в Москву, "пока силы дозволяют". Здесь ходили слухи, что он безнадежен, и сам государь был очень им озабочен. Он приказал военному министру, графу Чернышеву, узнать, кто был медиком князя, и послать его к нему, стараясь, чтобы доктор не разъехался с больным. Интриган Калинский, бывший врачом при персидской нашей миссии, успел уверить Чернышева, что он пользуется полным доверием князя; решено было послать его. Калинский проведал как-то, что князь со мной одним в переписке, приехал ко мне и просил моих указаний. Я прочитал ему письмо князя. На другой день приехал ко мне адъютант Чернышева с просьбою дать ему письмо князя для доклада государю, в чем я, конечно, не мог отказать ему, но дело кончилось нехорошо. Князь был очень недоволен присылкою Калинского и прогнал его, а ко мне перестал писать. Испытывая на себе издавна ложь и сплетни, сброшенный с высоты своей карьеры ложью и интригами, князь, по природе уже недоверчивый, сделался до чрезмерности подозрителен; ничего не рассказывал, "чтобы не переврали", избегал людей, "чтобы не могли сказать, что он им говорил то или другое". Но это уединение было ему в тягость. Во мне думал он найти надежного поверенного; молод, следовательно не лицемер; самолюбив без расчету, следовательно честен, да и не принадлежит к большому свету, следовательно, хотя бы проговорился, слово его не будет слышно. Так объяснял я себе сближение мое с князем. Вдруг письмо, адресованное к этому скромному непридворному молодому человеку, доходит до государя! Какой урок! Какая опасность!
Между тем Перовский, тоже раненый, приехал в Петербург уже генерал-адъютантом и назначен был директором канцелярии начальника Главного морского штаба (князя Меншикова). По поручению князя он предложил мне место в канцелярии, и я перешел туда секретарем, других покуда не было. Потом приехал Бахтин, которому дали место начальника отделения; другого отделения начальником сделали статского советника Жандра, рекомендованного Бахтиным, - но канцелярия не собиралась.
В турецкую кампанию Меншиков нажил себе двух опасных врагов, - по моему убеждению, совершенно невинно. Перед отъездом к Анапе он был назначен начальником Главного морского штаба и, кажется, произведен в вице-адмиралы, а, может быть, только еще переименован в контр-адмиралы, - не помню; знаю только, что Грейг был чином выше. В Николаеве вышел спор: Грейг хотел действовать флотом самостоятельно или быть в распоряжении главнокомандующего войсками, Меншиков же требовал, чтобы флот состоял в его распоряжении для действий против восточных черноморских турецких крепостей. Последний опирался на то, что он начальник Главного штаба, а Грейг утверждал, что флагман, старший чином, не может подчиняться начальнику штаба, администратору, младшему. Тогда князь объявил ему официальное высочайшее повеление, и гордый Грейг не мог не уступить, но не мог и простить ему своего унижения, тем более что его разжигали окружающие его интриганы, в особенности Мелихов, выведенный из штурманов, человек низкий, служивший и нашим и вашим.
Взяв со славою Анапу, между тем как действия наши в европейской Турции были очень неблестящи, Меншиков переплыл море и получил в командование корпус, назначенный для взятия крепости Варны. Меншиков действовал с необыкновенной энергией и быстротой, но когда все было готово к штурму, - последнее ядро, пущенное с крепостной стены вечером, пролетело между ног князя Меншикова в ту минуту, когда он, сходя с лошади, упер одну ногу в землю, а другую вынимал из стремени. Ядро вырвало ему все мясо с обеих ляжек, но не повредило ни кости, ни главных мускулов. Покуда это дошло до сведения главной квартиры, где был и государь, командование принял Перовский, на другой день раненный пулею в грудь навылет. На место Меншикова назначен был граф Воронцов, который и довершил взятие Варны. Государь же написал Меншикову рескрипт, в котором говорил, что хотя тяжкая рана и остановила его на доблестном пути, но покорение Варны есть плод его приготовлений и его мысли, и потому жалуется ему пушка со стен Варны, для украшения родового имения его, как памятник, возвещающий потомству о подвигах его, Меншикова. Это была кровная обида для Воронцова. Разумеется, не князь сочинял рескрипт, но человек так создан, что на орудие боли сердится больше, чем на действие, ее причинившее, и чем выше поставлены люди, тем нелогичнее они в этом отношении.
Не знаю, в каком отношении был Меншиков к Воронцову до этой эпохи, но мне известно положительно, что князь горячо защищал Грейга у государя, когда он хотел даже удалить его, получив сведения, что он связался с простою, алчною женщиной. Я сам читал записку князя, писанную еще до отъезда к Анапе, в которой он ручался государю, что благородный Грейг не изменит своих действий вследствие несчастной связи с жидовкою. Государь просил князя постараться разлучить его с этой женщиной, и князь, изъявляя сомнение, что успеет в этом, повторял, что это несчастное для частной жизни Грейга обстоятельство не может ни в каком случае иметь влияние на дела службы, для которых считал Грейга незаменимым.
Глава IV
Еще о графе Канкрине - Его замечательная личность - Рассказы о нем - Сперанский - Маркиз Паулуччи - Анекдоты о Голубцове, Тимирязеве и мичмане Уггла - Новосильцов - Гурьев - И. Г. Бибиков - Дружинин и его карьера - Император Павел - Рассказы о нем Дружинина - Дубенский - Таможенные дела - Деятельность Гурьева и Бибикова - Уваров - Князь Урусов
Личность Канкрина тем более занимала меня, чем ближе узнавал я тогдашних тузов и валетов, казавшихся мне покуда тузами. Во всей его личности изображался человек, выходящий из ряда обыкновенных, - по уму, по сердцу и по образу жизни. Боровшись почти всю жизнь с бедностью, он не только не выходил из прежней простоты своей жизни, сделавшись министром, но не забывал и того, что на свете есть люди темные и бедные, заслуживающие уважения. Гуманность и простота проглядывали через каждое его движение.
"Повесьте часы на стену в приемной, - говорил он директору канцелярии, - тут многим придется ждать, а ждать так тяжело, что четверть часа кажется целым часом. Когда будут часы, то люди, которых я должен буду заставить ждать полчаса, не скажут по крайней мере, что они ждали меня два часа".
Выслушивая просителей, он иногда делался нетерпеливым и начинал кричать, но как только замечал в просителе смущение или робость - тотчас стихал и старался всеми силами помочь. Помню один случай. Вдова действительного статского советника Миллера просила о продолжении срока аренды, пожалованной покойному ее мужу, и министра финансов, и вице-канцлера; первый отзывался, что она должна обратиться туда, где служил ее муж, а второй советовал ей просить министра финансов. Н. И. Греч, бывший несколько знакомым с Канкриным, вызвался просить его снова. Канкрин, увидя его в приемной, думал, что дело шло о журнальной статье, и подошел к Гречу очень ласково, но как только он заикнулся об аренде, Егор Францевич вспылил и начал кричать. Греч, выслушав первые порывы, прервал Канкрина. "Браните меня, даже бейте, - я не уйду, пока вы не выслушаете меня, потому что я ходатайствую за почтенное семейство, которому есть нечего". Тотчас Егор Францевич стих, выслушал Греча с участием и выпросил аренду.
Жена его, урожденная Муравьева, говорят, была очень хороша собой смолоду; я знал ее уже тогда, когда она была уродливой толщины и, на беду, сентиментальна, с умом ограниченным. Канкрин был, однако, с нею необыкновенно добр, уважая в ней заботливую хозяйку и мать. За обедом ел он два блюда; прислуги было немного, и с нею он был снисходителен. За сутки до доклада езжал он, при жизни императора Александра I, в Грузино к Аракчееву; один раз, на моем дежурстве, отправляясь в Грузино, с трубкою во рту, поскользнулся он на лестнице, которую дураки-люди вымыли и не обтерли; вода подмерзла, и на этой гололедице скользнули гвозди, которыми сапоги министра были подбиты. Он покатился с лестницы, зашиб себе ногу и локоть и изломал трубку, простую, из карельской березы, выложенную внутри железом. Воротясь назад и хромая, он сказал мне: "Жаль трубки; все походы со мной делала". Людям же не сделал ни малейшего замечания.