Император Павел, живя в Гатчине, много читал, причем имел привычку все оставлять на столе, так что стол был иногда завален раскрытыми книгами и бумагами, друг с другом перемешанными. Потом, когда ему нужно было отыскать книгу или бумагу, сердился. Дружинин имел смелость, с тем же простодушным смехом, предложить свои услуги убирать книги на свое место, а недочитанные класть на особый стол всякий раз, когда император уезжает из дворца. Государь и на это согласился, так велико было его доверие к Дружинину.
Все это слышал я от самого Дружинина, не в виде сплошного рассказа, а в течение десяти лет, когда я был с ним очень короток и почти каждый день в его доме. Дружинин очень художественно описывал приемы и весь тип императора Павла. Он любил его и говорил о нем с каким-то состраданием. Не припомню всех штрихов его кисти, в сочетании которых обрисовывалась личность императора; помню только, как он описывал его одинокую жизнь в Гатчине; он (большей частью или часто - не помню) обедал один; после обеда становился перед окном и, глядя бессознательно на парк, проводил деревянной зубочисткой по зубам, очищая зуб за зубом, очень ускоренным движением зубочистки. Это продолжалось иногда с час, видимо, что он и зубы чистил бессознательно, углубленный в мысли. Обыкновенно он приходил в эти минуты или в уныние, или в раздражение; выходил из комнаты угрюмый, и голос его делался мрачнее обыкновенного; он становился даже придирчив, и плохо было тому, кто навлекал на себя его неудовольствие при таком настроении духа.
Но и при таком настроении благоволение к Дружинину не изменялось. У императора был любимый камердинер, которого имени не припомню, хотя сто раз его слышал, кажется, Овсов. У него была хорошенькая жена, а Дружинин, хотя и влюбленный, не мог не ухаживать за хорошенькими. Обыкновенно он проводил у нее время, когда государь отпускал его, - обыкновенно с того времени, когда выезжал на предобеденную прогулку, до вечера. Один раз осенью Овсова (положим) жаловалась ему, что не может достать рябины для наливки. Дружинину показалось забавным, что среди парка, тянущегося на несколько верст во все стороны, нашелся человек, затрудняющийся в сборе нескольких горстей рябины. Он вызвался услужить молодой хозяйке, позвал первого попавшегося ему истопника и велел ему нарвать для г-жи Овсовой рябины. Этот болван вздумал рвать прямо перед окнами государя и рвать по-русски: "ломает - не тужит". Император, подойдя к окну с зубочисткой, видит, как злодей гнет и обламывает целые ветви. "Давайте сюда этого мошенника!" - закричал он гневно. Притащили несчастного и бросили перед императором. "Как ты смел ломать мои деревья?" - "Виноват, ваше величество! Господин Дружинин приказал!" - "Врешь, мошенник!" - закричал император взбешенный. - "Господин Овсов приказал!" - "В крепость Овсова", - было решение, высказанное особенным, сосредоточенным в гортани голосом, который Дружинин, говорили, метко подделывал. "Можно себе представить мое отчаяние, - говорил Дружинин уже на старости, складывая молебно руки, - я бросился к Лопухиной, но она не взялась просить за Овсова в тот же день; на другой день его освободили".
Немудрено, что Дружинин, состоя в таких отношениях с императором, сдружился с великим князем Александром Павловичем: молодым человеком того же возраста и стоявшим менее твердо пред государем, чем разночинец Дружинин.
С великим князем он был так близок, что в компании с ним устроил даже две фабрики: одну - для изготовления пружин к карманным часам, другую - шляпную, с мастером Гаттенбергером, но ни та ни другая не пошла. Первая, изготовлявшая пружины за один рубль вместо рыночной цены в десять рублей, уничтожилась потому, что сбывала не более пятидесяти пружин в год; вторая не знаю почему не устояла.
По восшествии на престол Александра Павловича Дружинин занимался делами важными и весьма разнообразными. Он пересматривал уставы о постепенном освобождении прибалтийских крестьян, он написал положение об аудиториате и обсуждал финансовые вопросы. Государь считал его способнейшим министром финансов, но, по господствовавшему тогда мнению, находил необходимым, чтобы на этом кресле сидел вельможа, и выбор пал на Гурьева, с условием, чтобы он взял Дружинина в директоры канцелярии. Гурьев, не из дальних вельмож сам по себе, но женатый на Салтыковой, был человек необыкновенно надменный; позвал к себе Дружинина, принял его свысока и объявил ему, что он назначается министром финансов и берет к себе Дружинина в директоры канцелярии. Дружинин отвечал, что он не желает быть директором канцелярии, о чем Гурьев с неудовольствием доложил государю; но государь приказал ему упросить непременно Дружинина принять эту должность, дав почувствовать Гурьеву, что без этого он не будет и сам назначен. Гурьев переменил тон, и как своим, так и царским именем упросил Дружинина. На этом месте он и оставался лет двадцать пять.
На беду свою, Дружинин не был в состоянии никому в чем-либо отказать, а еще менее красивой женщине. Он завел связь с Тимковскою, женщиною расточительною и алчною; она сосала из него деньги, а он должал и должал. Государь несколько раз платил за него долги, несколько раз дарил ему земли под самым городом и топи в устьях Невы, но все это разлеталось в прах. У Тимковской расплодилось большое семейство, один сын был в кавалергардах, другой - в конной гвардии, все расточительны, и Дружинин дошел до того, что стал принимать подарки, а потом и оказывать услуги в ожидании подарков. Репутация его помрачилась, и в старости он, добрейший человек, слыл за плута и боролся с бедностью, снося это не только с терпением, но писал своему идолу, жене старшего сына Тимковской, что страдания его гордости услаждают его сердце, доказывая, что он не щадит ничего и не жалеет ни о чем, если жертвы могут возбудить на лице его ангела улыбку удовольствия. В моем мнении он был прекрасный, но несчастный человек.
Дубенский умен, как бес, дурен, как бес, и по правилам бес. Он нажил себе огромное состояние. Канкрин не любил его, но не находил человека с его умом и потому держал его.
Мечников, грубый мужик, - дядя Ковалевского, министра народного просвещения. Дела таможенные шли очень дурно, контрабанда действовала открыто; закупив все таможенное ведомство, она доказала, что либеральный тариф не может остановить ее. Тариф 1819 года похож был на последствия мирного трактата побежденного государства, - и полагали, кажется, не без основания, что Обресков и Гурьев были подкуплены. Гурьев около того же времени заключил разорительный внешний заем, доставивший ему большие капиталы, которые впоследствии наследовал сын его из амстердамского банка. Составился другой тариф, Гурьева удалили, и к управлению таможенным ведомством был призван однорукий Бибиков, человек с железною волею и бессострадательным сердцем (впоследствии министр внутренних дел). Управление Бибикова было драконовское: за малейшую оплошность, за ошибку в письме чиновники исключались из службы; за малейшее потворство купцам - отдавались под суд. Испуганная сволочь переполошилась и разбежалась; их заместили люди из гвардейских офицеров, приглашенных Бибиковым. Таможенный доход удвоился; отечественная промышленность ожила: повсюду воздвигались фабрики, и наш курс достиг небывалого уровня - 414 сантимов за рубль серебра или за четыре рубля ассигнаций. Департамент внутренней торговли был при Гурьеве в не менее жалком положении. Комитет снабжения войск сукнами воровал сотни тысяч и делился с департаментом и канцелярией. Директором департамента был назначен Уваров, но без видимой пользы. Уваров, лицо большого света, известное в ученом мире, прекрасный собою, богатый по жене (Разумовской), был характера подлого, ездил к министерше, носил на руках ее детей, словом, подленькими путями прокладывал себе дорогу к почестям. Розенберг долее и чаще всех работал с министром: знал, что Канкрин придавал особенную важность департаменту государственного казначейства. Преемники его видели в этом департаменте простого счетчика и забросили его. Так же деятельно работал министр с графом Ламбертом по комиссии погашения долгов, - последним бывшим у нас практическим дельцом по кредитной части.
С тех пор и доселе мы видим только "людей науки" или "изучивших" финансы; самое скорое средство сделаться государственным человеком: взял в руки 100 рублей, накупил себе книг, затвердил историю французских и австрийских финансов да кое-какие термины, пробежал несколько статей из "Economist" или "Revue des deux mondes" - вот и министр финансов. Знание государства кажется нашим деятелям совершенною роскошью. Науки, афоризмы - вот коньки, на которых выезжают князь Константин Николаевич, Чевкин, Рейтерн, Ламанский и компания, но что же такое наука без приложений. Наука - мелочная лавка, где продается всякая всячина: нужна вам протекционная система - берите Листа; нравится свобода торговли - Смита; все правы и все не правы. Все зависит от знания, нравов, потребностей и финансового положения государства; оно может указать, когда и насколько применим Смит, кому, когда и насколько полезнее Лист, - но знание государства достигается наблюдениями и размышлениями долговременными, а нам надобна подготовка скорая: тут и является на выручку наука, одна, сама по себе.
В приемной Канкрина видел я и чиновное чванство. Помню князя Урусова, кажется, вице-губернатора: красивый, чопорный - с дурацким выражением лица. Министр приказал никого не принимать. Когда я увидел входящего князя, то подбежал к Дружинину спросить, следует ли отказать Урусову. Дружинин отвечал: "Разумеется: министр ведь не делает исключений". Ободренный этими словами, я очень вежливо доложил князю Урусову, что министр очень занят и никого не принимает. "Сожалею, что вы мне это говорите", - отозвался князь с необыкновенною надменностью, а Дружинин прибавил, улыбаясь: "Ведь князь - свой". Это совершенно переконфузило меня. Затем входит министр. На низкий поклон Урусова он обратился ко мне с досадой: "Разве вы забыли, господин дежурный, что я не велел никого принимать". - "Я говорил это князю, ваше превосходительство, но князь полагал, что это до него не относится". "Извольте идти вон, батюшка (или как он произносил: фон, батшка)!" - крикнул Канкрин на Урусова, и этот удалился: сцена вроде басни Мятлева:
Медведь сказал козе:
Comment vous osez!
Глава V
Перовский - Его характеристика - Мои отношения с ним - Князь П. П. Гагарин - История с дачей в Павловске - Васильчиков - Моя жизнь у князя Меншикова - Чиновник особых поручений Бухало - Капитан Куприянов - Адъютанты князя - Побочный сын князя Кутузова Крупеников - Рассказ его о фонарщике - Наш флот и командование им князя Меншикова - История образа Богоматери
По отъезде князя Меншикова в Анапу я посещал небрежно свой департамент, зная, что останусь в нем недолго, а мои благородные начальники, в той же уверенности, не только не взыскивали с моей неаккуратности, но ценили меня гораздо выше, чем в то время, когда я работал с полным усердием.
В 1829 году Перовский определил меня, по приказанию князя Меншикова, секретарем в его канцелярию, а в конце того же года воротился и сам князь. Вскоре после того возвратилась из Москвы и сестра его, вдова княгиня Гагарина, для которой я нанял квартиру в Большой Морской, в доме Алексея Васильевича Васильчикова. Опять три новые личности, с которыми я столкнулся.
Перовский, генерал-адъютант, бывший адъютантом у великого князя Николая Павловича, - лицо замечательное. По складу ума человек либеральный, но, будучи побочным сыном Разумовского, он опасался унижения и насмешек, и в этом опасении был необыкновенно горд и обидчив. Рыцарь без страха и упрека, с аристократическим лицом, ума приятного и оригинального, он необыкновенно нравился женщинам и был у них очень счастлив. Эпизоды прошедшей его жизни тогда уже придавали ему романический колорит, который в то время, когда еще не было железных дорог, акций и облигаций, следовательно, когда не было еще нигилизма, пленял юношей и женщин.
Будучи еще юнкером, забавлялся он в комнате своей стрельбою из пистолета восковыми пулями и никогда не расставался с пистолетом; часто он втыкал в дуло палец и расхаживал с повисшим на пальце заряженным пистолетом. Раз, ходя в такой компании, он задел за курок; последовал выстрел и оторвал ему ту часть пальца, которая находилась в дуле; с тех пор он носил золотой наперсток, к которому прицеплена была цепочка с лорнетом.
С великим князем он обращался свободно, даже слишком свободно, что в тогдашнее время, когда члены царской фамилии еще не дружились с простыми и даже пошлыми смертными, было тоже явлением интересным. В походе на Париж, в юнкерском же чине, он в какой-то жидовской деревушке тоже забавлялся стрельбою из пистолета; вдруг вспыхнул пожар, несколько избушек сгорело; евреи заревели и приписывали пожар пистолетному пыжу. Перовский, сострадая к погоревшим, отдал им все, что имел с собой для похода, до последней копейки.
Внутреннее убранство его покоев представляло тип сурового воина и восточного сибарита. Рабочий стол его окружен был рыцарями в стальных латах, и все стены обвешаны мечами, ружьями и пистолетами. Среди комнаты лежал огромный ньюфаундленд, грозный и смышленый; рядом комната, обвешанная и устланная богатыми коврами; вокруг стен - широкие турецкие диваны; на полу - богатый кальян, а в стене огромное зеркало, составлявшее скрытую дверь. "Здесь, - говорил он мне, - покоюсь я в объятиях Морфея, когда мне отказывают в других".
Таким оставался Перовский до самой смерти, храбрым и в поле, и на придворном паркете. В турецкую кампанию стоял он у скалы в кружке офицеров, как упала перед ними бомба, шипя и вращаясь. Все обомлели; Перовский же сказал спокойным голосом: "Прислонись!" - и, прислонясь к горе, выждал хладнокровно, пока бомба лопнула и разослала во все стороны свои осколки.
Но я еще гораздо более удивляюсь его мужеству при дворе. Кажется, в 1833 году государь имел неосторожность приказать генерал-губернатору отдавать под военный суд мастеров, которые будут делать неформенные эполеты. Вскоре после этого странного повеления Перовский приезжает на вечер к великой княгине Елене Павловне в рассыпчатых матовых эполетах. Приехал государь. Увидя Перовского, он сказал ему шутя:
- А как ты смел надеть неформенные эполеты?
- Виноват, государь, это ошибка камердинера.
Государь вспыхнул, стал выговаривать ему, что он, едучи во дворец, не смотрит даже, что надевает на него камердинер, и, разгорячась от собственных речей, как это часто бывает, кончил тем, что приказал уже отдавать эполетчиков под суд и потребовал, чтобы Перовский назвал ему его эполетчика.
- Государь, - отвечает он, - я не могу позволить себе складывать свою вину на мастера; виноват не тот, кто делает, а тот, кто надевает неформенную одежду.
- Я повелеваю тебе сказать мне имя его. Осмелишься ли ты ослушаться высочайшей воли.
Перовский доложил на это, что он исполнит эту волю, но не прежде, как по снятии с него эполет и аксельбантов, потому что роль доносчика на мастерового считает несовместною с генеральским чином и, еще более, с генерал-адъютантским званием. Государь отошел от него, не возразил ни слова. Перовский уехал, но этим и кончилось, и повеление об эполетчиках совершенно забыто.
Но и у него была ахиллесова пята: он был ревнив. Княгиня Гагарина, прекрасная собою, была предметом обожания всей молодой свиты князя Меншикова, в том числе и моего; она живала летом в Ораниенбаумском дворце и пригласила меня туда же на несколько дней. Испросив на это позволение князя, я поехал в Ораниенбаум, но через три дня получил от В. А. Перовского записку с замечанием, что я не имею права отлучаться и заставлять других работать за себя. Этот упрек был несправедлив, потому что я один работал более, чем все другие секретари канцелярии вместе. Князю очень не понравилась эта выходка; он, вероятно, обнаружил это Перовскому, и преследования его усилились, так что наконец я вошел с ним в объяснение, причем высказал ему удивление, что генерал-адъютант решился начать неравный и, следовательно, бесславный бой с 24-летним титулярным советником. Перовский, по благородству души своей, увидел мелочность своих поступков и стал оказывать мне самое дружеское расположение, даже проводил у меня вечера, когда я был болен. Раз я спросил его, за что он меня преследовал. "Кто старое помянет, тому глаз вон", - отвечал он мне в смущении.
Между тем он усилил атаку на сердце княгини и победил его; кажется, он в самом деле влюбился в нее, а она полюбила его со всею страстью 35-летней женщины, но добродетельная, "варварских правил" (по выражению ее брата), не обещала ему ничего, кроме своего сердца. Перовский готов был предложить ей свою руку; он опасался только, что князь ему отказал бы в согласии, что он сказал бы: "Я не хочу иметь незаконнорожденного своим зятем". Княгиня не опасалась этого; она уверена была, что брат не остановился бы на подобных затруднениях, но объявила Перовскому, что не пойдет за него, потому что слишком его любит, что брак его "с старою вдовою" будет смешон, что он не обладает достаточною философией, чтобы быть равнодушным к насмешкам, что она не хочет быть причиною его огорчений и что она умрет от страстной любви, но не отдаст ему ни руки, ни чести. И она, бедная, умерла от любви, даже скептик князь Меншиков был этого мнения. По кончине сестры он нашел в ее бумагах дневник, которого каждая страница пылала страстью и обливалась слезами отчаяния; между тем 15-летняя дочь ее Наталья (теперь Соловова) стала уже кокетничать с Перовским и тем сводила с ума свою увядающую мать; у них бывали сцены, достойные сожаления, в которых мать лишалась своего достоинства, а дочь предвещала свою будущность.
Князь П. П. Гагарин, родной брат мужа сестры князя Меншикова, бывший тогда обер-прокурором в московском сенате, давно уже вздыхал по своей невестке. После трагической смерти своего брата он как опекун его детей перевез княгиню в Москву, "чтобы удобнее заниматься опекой" и с надеждою понравиться вдове. Это ему не удалось, но впоследствии он, говорили, обольстил младшую племянницу, княжну Катерину, которая и до сих пор не замужем.