Отец с сыном совсем недалеко отошли от станции с ее шумами, и сразу же обоим стал внятен праздничный колокольный перезвон. Да, ведь Вербное же! После холодного еще, но уже какого-то зеленоватого утреннего дождика небо прояснело. Главы Троице-Сергиевой лавры явились богомольцам в озарении первого настоящего весеннего солнца. Роне показалось естественным, что и папа, лютеранин, снял фуражку, перекрестился по-русски и так, с обнаженной годовой, ничего не говоря, глядел неотрывно на сумрачную, уже несколько запущенную лавру и слушал ее медные голоса. Толпы народу с обеих сторон обтекали стоящих, стремились к монастырским воротам мимо приземистых посадских домиков и знаменитых Блинных рядов.
Отойти подальше от поезда было сегодня рискованно, отец с сыном так и простояли на одном месте в молчаливом преклонении Прохожая старушка, глянув в лица обоим, вдруг вернулась, подошла к ним и подарила каждому по пучку вербы-краснотала с розоватой корой и пушистыми сережками-шариками. Пучки эти доехали до Москвы и потом даже корни пустили в стакане на подоконнике.
В Москву прибыли вечером. Простились с семьей Благовых - им тоже было недалеко, московская их квартира находилась в Сыромятниках, близ Курского. Папа долго искал подводу для вещей и пролетку для семьи. В советской столице извозчиков осталось мало!
Ехали шажком, опять мимо знакомых Красных Ворот с золоченым ангелом, по-прежнему, как в добрые времена, трубящем в свою фанфару; потом - сумрачной, притихшей Покровкой, где на самом углу Земляного Вала в двух освещенных витринах выставлены были рисованные плакаты со стихами про белых генералов. Прочие магазинные окна-витрины по всей Покровке оставались темными, а во многих и стекол не имелось вовсе - их кое-как заменили деревянными щитами или просто забили окна досками.
К бывшей Артемьевской булочной, откуда, бывало, доставляли поутру в стольниковскую квартиру горячие калачи, уже устанавливалась очередь за завтрашним хлебным пайком. Толпился народ и на папертях обеих церквей в Барашевском переулке - Воскресенской и Введенской. В них кончалась вечерняя праздничная служба.
В знакомом подъезде стольниковского дома (стиль "модерн", узорные балконные решетки, цветная облицовка по фасаду), у многокрасочного витража, изображающего лягушек среди лилий-кувшинок, папа переглянулся с мамой, оба вздохнули... А тут уж горничная Люба открыла дверь, обрадовалась, побежала в комнаты.
Прямо из передней одна дверь вела в охотничий кабинет Павла Васильевича. Сбоку, как всегда, стояла вертушка для тростей и зонтов, а под вертушкой по-прежнему лежало лисье чучело, клубочком. Левая дверь вела из прихожей в гостиную и смежную с ней столовую.
Приезжие стали раздеваться в холодной прихожей, размотали шарфы, стащили с детских ног отсыревшие ботики, достали сухую обувь, причесывались долго, - а из хозяев дома все еще никто не появлялся. Потом первым из семейства Стольниковых дал узреть себя кузен Макс, По-прежнему красивый и ухоженный, похожий на андерсеновского принца с вьющимися по плечи локонами а ля лорд Фаунтлерой. Ольга Юльевна расцеловала Макса, но он еще некоторое время оставался каким-то нерастаянным, сдержанным и очень серьезным. Улыбнулся он только маленькой Вике, а Роне суховато подал руку.
В гостиной заметны стали перемены. Появилась высокая чугунная печка с никелированным орлом на чугунной крышке. Роня помнил эту нарядную печку в охотничьем имении Стольниковых на станции Мамонтовка. Значит, теперь ее перевезли сюда, обогревать гостиную. А из прежней столовой сюда же переставили обеденный стол со стульями - значит, гостиная превращена теперь в столовую, по совместительству? Оказалось, что в столовой поселился женатый старший кузен, Володя Стольников со своей худой и хрупкой Эллочкой, будто бы увезенной им из родительского дома на гоночном мотоциклете.
В квартире ощущался холод - большие голландские печи топить было нечем. Как все москвичи, Стольниковы обогревались только печками-буржуйками, а их на все комнаты не хватало.
Только в конце коридора, ведущего в глубь квартиры, приезжие увидели наконец тетю Аделаиду. В ее строгом домашнем наряде, прическе, движениях, как будто ничего не переменилось. Все та же сдержанность, достоинство, приветливость, спокойствие манер. Она двинулась навстречу гостям, но как только папа обнял сестру, в ней будто что-то надломилось и выдержка ей изменила. Тетя прижалась к папе, плечи ее стали вздрагивать, но из последних сил старалась она не зарыдать, не испортить встречи с близкими...
Вышел и дядя Паша в теплом суконном френче. Детям Вальдек показалось, что тетя и дядя за два года разлуки стали ниже ростом и лет на двадцать старше.
- Полно, мать! - сказал дядя Паша. - Дай им с дороги в себя прийти. Мы вас неделю дожидаемся, беспокоиться начали.
Вальдекам отвели хорошо знакомую им Сашину комнату. Некогда стоял у него тут человеческий скелет, с университетских времен. Мрачноватое учебное пособие пугало и Роню и Вику. Теперь скелет был убран. По соседству находилась комната Жоржа, чемпиона по теннису, отбывающего ныне воинскую повинность в 8-ой армии где-то на Кавказе, поэтому Жоржину комнату тоже предоставили Вальдекам. По соседству с ними спал и Макс, в бывшей детской.
От него Роня узнал, что семье Стольниковых грозит уплотнение. Надо сдать государству десять процентов жилой площади, то есть практически уступить две комнаты под заселение по ордерам Московского Совета. Заселяют обычно рабочими семьями, до тех пор обитавшими в бараках или подвалах, либо командированными из провинции. Роня уже слышал, что рвущиеся в Москву еврейские семьи тоже массами поселяются на конфискованной у буржуазии жилой площади. При этом часто оказывается, что эти семьи стремятся в Москву вовсе не от убожества прежних провинциальных условий. Напротив, они нередко оставляют на родине хорошее жилье, выгодную привычную работу, близких родственников и даже бросают кое-какое имущество, мирятся в Москве с теснотой, неудобствами и вселением в чужую, часто враждебную им среду, - только ради того, чтобы не опоздать в столицу, заявить себя в ней кандидатами на новомосковское, советское, еврейское счастье!..
Это были новости от Макса. А Роня поведал Максу самую главную тайну о папиной судьбе, о случившемся с папой совсем-совсем недавно.
Ведь папа вернулся с фронта после расформирования бригады с наилучшими документами от ревкома: "отец солдатам", "верен делу революционного народа", "решительный и волевой командир". Кое-что все-таки значили и пять боевых орденов, полученных хотя и от царского режима; но все же за храбрость в сражениях с немцами. Конечно, теперь немцы уже не считаются главными врагами Советской России. Врагами стали прежние союзники - англичане и французы. Это они снабжают оружием и снаряжением белые армии, наступающие с юга, востока и запада, правда, с переменным успехом... Впрочем, в Прибалтике и сегодня, по слухам, воюют против Советов еще и какие-то немецкие части вместе с белогвардейскими. Словом, Красной Армии позарез нужны надежные командиры...
Вот поэтому-то в Иваново-Вознесенске Рониного папу сразу вызвали к товарищу Фрунзе и поначалу, как говорится, проверили на делах мирных - избрали в руководство профсоюза текстильщиков, облекли доверием, убедились в его крупных инженерных знаниях. Вскоре губернский военный комиссариат снова потребовал бывшего полковника Вальдека в свое распоряжение...
- Понимаешь, Макс, - рассказывал Роня своему кузену, - папа до того времени не участвовал ни в каком саботаже, работал не покладая рук, и все его любили. А тут ему говорят: берите под свое командование стрелковую дивизию против Колчака... Папа им и отвечает:
"Посылайте против любого внешнего врага России, - но против русского человека, в этой вашей гражданской войне, я с пулеметами и пушками не двинусь! Там, у того же Колчака - мои сибиряки-гренадеры встретятся, офицеры его - мои боевые товарищи. В братоубийственном самоистреблении народа я участвовать не могу".
Всех подробностей этого разговора папы в Губвоенкомате Роня, конечно, не знал и передать Максу не мог, но папа тогда исчезал на три недели из дому, в квартире последовал обыск. Нашли старый револьвер. Верно, папа о нем просто забыл, потому что оружие свое он, по приказу властей, давно сдал, даже наградное, холодное.
На матери в те ноябрьские-декабрьские дни 18-го лица не было. Похоже было, что папу судили и приговорили к смерти как злостного дезертира и классового врага. Приговор послали на утверждение Военного Комиссара Округа, товарища Фрунзе. А может, тот каким-то образом сам проведал об этом суде и удивился - ведь инженер Вальдек доказал себя полезным специалистом и лояльным гражданином Красной Республики. Выяснив подробности дела, товарищ Фрунзе, перед самым своим отъездом в 4-ю армию, потребовал отмены приговора, а затем вызвал папу к себе.
- Какой, же я дезертир? - удивлялся Алексей Вальдек. Не отказываюсь ни от военной, ни от гражданской службы своей родине. Только честно предупредил, на что способен, а на что нет.
- Если мы используем вас на военно-хозяйственной работе? - спросил Фрунзе. - Мы знаем вас как сильного командира и организатора.
- Готов служить где прикажут и положить все силы на пользу доверенного мне дела, - ответил Ронин папа по-военному.
- Надо обеспечить топливом Москву. Создаем военизированные лесозаготовительные дружины из мобилизованных нестроевиков. В лесах поныне скрываются массы дезертиров, их необходимо побуждать к явке с повинной и тоже брать на работу в дружины. Ну, а вместе с тем придется налаживать подсобные производства, так необходимые Москве. От дегтя и смолы до кирпича и теса... Как бы вы отнеслись к такому предложению?
- Думаю, что все это мне посильно.
- Тогда помаленьку собирайтесь в путь-дорогу. Здешние дела сдайте комиссии. Командируем вас в город Богородск под Москвою. Ведь вы, помнится, коренной москвич? Вас уже ждут. Скажите, а инженер Благов, как специалист гражданский, подойдет там для такой работы?..
...Вот так-то, обе семьи, Благовы и Вальдеки, спустя месяца три, покинули Иваново-Вознесенск и Кинешму и выехали в Москву на поезде-максиме согласно военной и гражданской командировкам.
Предварительно папа успел списаться со Стольниковыми, чтобы московские жилищные органы разрешили Павлу Васильевичу "самоуплотниться" командированным военспецом Вальдеком, сдав обязательную 10-процентную норму жилой площади членам семьи вышеупомянутого командированного лица. Разрешение Московского совета было получено - и вот семейство Стольниковых теперь смогло наконец самоуплотниться семейством Вальдек, притом, по самым строгим нынешним правилам!
2
К месту Леликова назначения под городком Богородском Ольга Юльевна с детьми отправилась в первые послепасхальные дни. Папа выехал туда раньше и обещал жене подать к ее приезду лошадку на станцию.
На площади у Курского вокзала, в низком сером здании справа, работала железнодорожная электростанция. Отчетливо и громко чихал дизель-моторный двигатель, вращавший динамо-машину. Синеватые дымки, похожие на выстрелы, вылетали в небо из толстой железной трубы после каждого вздоха дизель-мотора.
Сразу же за этой электростанцией, вправо от вокзального здания, с обеими его башенками и двумя тоннелями, начинались тупики Нижегородской железной дороги, одной из старейших в Подмосковье. У этих тупиков не было ни перронов, ни платформ, и пригородные пассажиры забирались в вагоны с междупутий. По замыслу строителей предполагалось отправлять пригородные поезда нижегородского направления тоже с главной курской платформы под навесом, однако она бывала постоянно занята поездами курской линии, и для посадки "нижегородцев" служили боковые тупиковые пути. Весной 1919-го ходили между Москвою и Богородским главным образом теплушки: в пассажирских возили граждан поважнее. В теплушку едущий не садился, а влезал. Мужики подсаживали баб, а потом помогали друг другу взобраться с междупутья на без малого саженную высоту в двухосный красный товарняк.
Сопровождать Ольгу Юльевну и детей к папе поручено было Никите Урбану. Бывший папин денщик прижился в семье и обещал не покидать ее до полного устройства на новом месте. Он тоже был зачислен в штат лесозаготовительной дружины и считался военнослужащим. Хотел потом вернуться в родную Черниговщину, откуда, впрочем, получал не очень утешительные вести. Его родным не только не прирезали помещичьей пахотной земли, но, напротив, грозили убавить и собственную, якобы избыточную для семьи Никиты, которую сам он называл "справной".
На этот раз поезд до станции Богородск состоял из товарных вагонов безо всякого отопления. Отойти он должен был в 8 утра, но наступил уже десятый, паровоза же все не было. Ольга Юльевна с детьми и Никитой, тепло одетые, седели на чемоданах и портпледе у открытой вагонной двери. Прочие пассажиры были крестьяне с обильной кладью, бидонами, узлами, мешками. Все дремали, покорные судьбе и властям. Никто не возмущался, не протестовал, не удивлялся. Пойдет поезд - хорошо, не пойдет - стало быть, начальству так сподручнее. Наше дело маленькое - сиди, дожидайся.
А ведь дома у этих баб и мужиков - брошенные дела, недоенные коровы, ребятишки в пустых избах...
Роня Вальдек очень рано стал задумываться над этим чисто русским крестьянским долготерпением. Что это? Мудрость или глупость? Сила или слабость? Как согласовать это с духом разинской нетерпеливой вольницы, с действительностью нынешней российской революции? Где грани, разделяющие христианское долготерпение и пугачевское бунтарство? Где конец крепостническому рабьему молчанию, холопскому равнодушию? Когда же в сих душах появляется пафос "Варшавянки" и "Песни о Соколе?" Что глубже и более свойственно душе русской: вера, долготерпение, любовь или же слепая ненависть отчаяния, завистливая злоба (по мнению инженера Благова - главный двигатель революции), голодное вожделение чужого добра?..
...Ехать предстояло не до самого города Богородска, а поближе, до станции 38-ая верста, того же Богородского уезда Московской губернии. Дети Вальдек слышали, что будут жить до осени в одиноком имении Корнееве, среди обширных лесов и торфяных болот, несомненно столь же загадочных, как гримпенская трясина в "баскервильской собаке" Конан Дойла.
Тронулся поезд в одиннадцатом часу дня.
Роня и Вика старались запомнить все станции на своем маршруте - пригодится на будущее!
После Курского остановились в Москве-Рогожской, около металлургического завода г-на Гужона, старинного приятеля дедушки Юлия Карловича. Как странно, что кроме просто Москвы есть, оказывается, еще и Москва-Рогожская! Потом была Чухлинка - верно, в честь чухающего дизель-мотора? За Кусковым, где, оказывается, жили еще до основания "крепостцы Москов" бояре Кучковичи, последовало Новогиреево, куда татарский хан Гирей некогда переселился из Москвы в новую летнюю резиденцию. Дальше было Реутово с прядильной фабрикой папиного знакомца Людвига Рабенека, а за Реутовым пошли сплошь недорогие дачные места - Никольское с нарядной церковью и погостом, Салтыковка с прудами и парком, и Кучино, куда дядя Паша Стольников, бывало, езживал с таксами и фокстерьерами охотиться на барсуков - здесь, в Кучино, был их подземный "городок", охраняемый охотничьим обществом "Диана"...
За Кучиным был мост через веселую речку Пехорку, уже сбросившую ледяной панцирь и мутно-быструю под мостовой аркой. Рядом с аркой сидели терпеливые рыбаки с удочками... Про следующую станцию, Обираловку, Роня давно слышал от взрослых Это здесь кинулась под товарный поезд толстовская героиня, а в трех верстах от станции виднелась труба Саввинской фабрики. Туда однажды папу приглашали на совет и предложили такой гонорар, что он отказался, опасаясь замаскированной взятки...
В Обираловке, собственно, и кончалось дачное сообщение. Дальше, до Богородска и Петушков ходили более редкие местные поезда. За Обираловкой оставалась теперь только одна остановка - тихая платформа с красивым названием Купавна, а в семи верстах от нее надо было уже сходить. Вот и она, станция 38-ая верста!
Никита, первым выскочив из вагона, осторожно принял на руки Ольгу Юльевну, детей и пожитки. Туг же сходили и многие соседи-мужики.
По виду глухой провинциальной станции трудно было и поверить, что до Москвы нет и четырех десятков верст. В стороне поднимались закопченные трубы кирпичного завода и еще какие-то грязные, обшарпанные корпуса кирпичной кладки. Напротив убогого станционного строения с пакгаузом серел не совсем еще оттаявший пруд. Рядом - маленькая школа и длинная придорожная коновязь. Только обещанной папиной лошади тут не оказалось, и у Ольги Юльевны стало портиться настроение. Пошел мелкий сеяный дождичек, будто осенний.
Ольга Юльевна послала Никиту в село нанять крестьянскую лошадь, раскрыла зонтик, а детей заслонила с помощью портпледа. Когда же расторопный Никита явился с мужицкой клячонкой, вдали показалась парная упряжка и через минуту папа лихо подкатил на служебной бричке. Кучер сдержал ее возле горки сложенных у дороги вещей. Мужичка с клячей отпустили и тронулись в пятиверстный путь. На всем его протяжении мама тихонько пиявила папу за опоздание. Он же, оказывается, подъезжает уже в третий раз, а ждать не мог, были поблизости служебные дела. Попало Алексею Александровичу и за скучную станцию, и за порчу погоды, и за то, что мог сегодня отвлекаться на дела служебные.
Проехали торговое, в прошлом - село с белой церковью, березовой рощей и круглым прудом. За селом пошли строения и службы крупного, прежде хорошо налаженного поместья, теперь превращенного в госхоз. Тут, в красивой двухэтажной даче, помещался и штаб папиной военизированной лесозаготовительной дружины Москвотопа. От "госхоза" и "Москвотопа" мамино настроение еще ухудшилось.
Дальше, за поместьем-госхозом, мощеный булыжником большак завернул в красивое старолесье. Лес был смешанный, явно грибной, манящий!
Придорожным соснам и ракитам с грачиными гнездами можно было дать на вид лет по триста, и никакая порча не коснулась этих деревьев - сюда не доходили промышленные стоки и газы. Снегу у корней оставалось мало, земля дышала и слегка парила; после легкого весеннего дождика запахло прелью и хвоей. Полторы версты по этой лесной дороге несколько утешили Ольгу Юльевну, а тут уж кучер свернул с булыжника влево, на подъездную аллею к имению Корнеево. По грунту колеса пошли мягко. Осталась позади одинокая сторожка с палисадником и хлевом. Показались службы: погреб: хлев, конюшня, дровяной навес, колодец-журавль. Заднее крыльцо небольшого, уютного дома с теплым мезонином. Приехали!
Дети усмотрели, что большой участок разделен на одичавшую парковую часть со старыми хвойными великанами и на собственно сад, где бросались в глаза изобильные, хотя пока и голые фруктовые деревья, цветочные клумбы и целые заросли кустарников-ягодников. Изгородь из колючего барбариса отделяла сад от огорода, граничащего с лесом.
В доме детям понравилось сразу.