"Золотой кирасир"
Пилсудчики, усиленные прибывшими с Салоникского фронта французскими частями генерала Франше Д'Эспере, окопались на Збруче. После проскуровского рейда, сорвавшего все оперативные расчеты генерала Ромера, одетые в голубые французские мундиры легионеры научились уважать советскую конницу. По эту сторону Збруча в рядах пилсудчиков часто слышалось: "Панове, до лясу". А там, за надежными укрытиями, воздвигнутыми вейгановскими инженерами, жолнеры пана Пилсудского смеялись сами над собой: "Пей, пан, млеко, червонный казак далеко". Об этом простодушно рассказывали нам пленные.
Прежде чем выйти на просторы Галиции и появиться у сказочных отрогов Карпат, конным полкам Примакова вместе с отважной 60-й дивизией предстояло немало работы здесь, у бывшей государственной границы, на подступах к Збручу. И я понял, что мне, малоопытному командиру, не справиться с непосильной нагрузкой.
И вот из 1-го полка, сдав его Владимиру Примакову, младшему брату начдива, прибыл к нам после моих настойчивых просьб новый командир.
Это было в селе Маначин, недалеко от Збруча. На всю жизнь запомнился мне этот день. Командир сотни Швец, с расстегнутым воротом, наклонившись над точилом, обрабатывал и без того острое лезвие кривого клинка.
Высокого роста, красивый, подтянутый всадник в красных гусарских штанах, неожиданно появившийся в Маначине, слез с коня. Разгладив пышные золотистые усы, кавалерист взял из рук Швеца клинок. Поднес его к точилу раз, другой, третий. Сделав шаг в сторону, рассек клинком толстый шест, торчавший в плетеной ограде усадьбы.
Восхищенный Швец выпалил:
- Вот это здорово! Вы кто? Бывший точильщик?
Чуть улыбнувшись, всадник в красных штанах ответил:
- У нас в Бахмуте что ни шахтер, то слесарь. А теперь я ваш командир - Федоренко Василий Гаврилович.
Спустя два часа под Войтовцами, в бою с белопольскими уланами, с обнаженным клинком в руке пал смертью героя наш славный боевой товарищ сотник Дмитрий Швец.
Вспоминается беседа, которую однажды вел с ним наш начдив. Было это в районе Перекопа, сразу после вхождения 13-й кавбригады в червонное казачество.
В Перво-Константиновке, на площади возле школы, Швец, отточив шашку, обратился к одному из бойцов, читавшему поблизости печатный листок:
- Отхвати, товарищ, клаптик газеты... нечем обтереть клинок.
- Ось таке скажете, - возразил казак, - щоб я та зiпсував газету, зроду цього не було та не буде.
Проезжавший поблизости во главе небольшой кавалькады Примаков, услышав реплику, остановил коня.
- Товарищ командир, - обратился Примаков к сотнику. - Мы чтим язык Пушкина, Толстого, Ленина, но с каждым бойцом, если только это возможно, надо разговаривать на его родном языке.
- А может, я его не знаю? - возразил Швец.
- Думаю, что знаете, - улыбнулся начдив. - Вы ведь сотник Швец, это первое, нет, это второе, а первое - вы сказали "клаптик" и слово "газета" произносите мягко, по-нашему. Значит, вы земляк. За эту самую "газету" мой учитель Дебагорий Мокриевич ставил мне вместо четверки тройку, а случалось, что вместо тройки двоечку вкатывал...
- За это самое он и мне сбавлял балл, - подтвердил начальник разведки дивизии Евгений Петрович Журавлев.
- А мне за то, что я недостаточно четко произносил букву "эр", - сохраняя серьезное выражение лица, сказал начальник штаба дивизии Семен Туровский.
- Что ж, вы угадали, товарищ начдив, - расплывшись в улыбке, ответил Швец. - Я из Лозовой, ваше замечание учту...
- Это не замечание, а товарищеский совет. Мы не чураемся нашего братства по крови. Это придает нам большую силу. Но помните, на этом братстве строится вся политика наших врагов. Мы же основное значение придаем другому братству - великому братству по духу, братству пролетарскому, социалистическому, ленинскому. Побеждали и побеждать будем мы только с ним.
А комиссар дивизии Евгений Петровский добавил:
- И особенно на новом фронте. Пусть каждый казак знает, что мы будем воевать не против поляков-тружеников, а против польской шляхты. С нами идут друзья-поляки, наши братья по духу: лодзинский ткач Генде-Ротте, домбровский шахтер Иван Хвистецкий, сотник Добровольский и много, много других. Крупнейшие деятели нашей партии - Феликс Дзержинский, Юлиан Мархлевский, Феликс Кон... Для работы среди солдат белопольской армии в нашу дивизию специально едет товарищ Болеслав Берут.
- Мне вспомнился вдруг Тарас Бульба, - продолжал после комиссара Примаков. - Помните, товарищи, его речь к казакам под стенами Дубно. А он здорово тогда сказал, почти как коммунист, - "Породниться родством по душе, а не по крови может один только человек".
...Слава о Федоренко, "желтом кирасире", бывшем унтер-офицере "лейб-гвардии кирасирского ее императорского величества полка", как о дельном, боевом и очень храбром командире гремела по всей дивизии. "Кого-кого, а уж его не освищут", - думал я, любуясь в бою под Войтовцами его гвардейской выправкой и невозмутимым спокойствием. Он не бросался, как Красков, в случайные атаки во главе каждой сотни, каждого взвода, оставляя без руководства весь полк. Не отпуская от себя вестовых, Федоренко облюбовывал какую-нибудь возвышенность, откуда он мог наблюдать за всем полем боя. Ординарцы то и дело летели с его приказами к сотням. Ни неудачи отдельных атак, ни разрывы снарядов, обдававших его дождем земли, ни свист пуль не омрачали его строгого, словно высеченного из мрамора, мужественного лица. Но в нужный момент, когда сотни дерзкими наскоками расшатывали стойкость врага, "желтый кирасир", собрав полк в кулак, обнажив клинок и пришпорив рослого темно-гнедого тракена, возглавлял атаку...
Наши люди сразу же почувствовали, что в часть пришел настоящий командир. Одним словом, мы вместо "синего" получили не "желтого", а настоящего золотого кирасира!
Однако старые навыки давали о себе знать. Кавалеристы, привыкшие и по серьезным вопросам, и по пустякам обращаться к комиссару, и теперь обходили командира. Федоренко хмурил густые брови и даже неохотно разговаривал со мной.
Я решил созвать партийное собрание с повесткой дня: "Красная Армия и трудящиеся Польши". Комиссар дивизии Петровский, вызвав меня, сказал:
- Мы вам дали прекрасного командира. Федоренко несколько дней назад принят в партию. Ваша и всех коммунистов задача - сделать из него хорошего партийца.
Перед собранием, оставшись с Федоренко, я попросил его рассказать о себе, о прошлой жизни. Разгладив пышные пшеничные усы, он саркастически улыбнулся:
- Что, комиссар, строишь мне экзамент? Ты у своей мамы в животе горошинкой сидел, когда я бонбы прятал.
- В двенадцать лет?
- Не в двенадцать, а в четырнадцать. Это надо понимать.
- Понимаю, Василий Гаврилович, биография у вас - дай бог каждому.
- Ты, видать, комиссар, из шустрых, а спектактеля из меня не строй. Может, твои хлопцы и меня хочут выжить? Так знай - я не Красков. Меня с охотой любой полк встренет.
Как мог, я заверил командира в искренности и доброжелательности моих намерений. Рассказал о себе. Выслушав меня со вниманием, Василий Гаврилович и сам заговорил. Мне понравилось, что на первый план он выдвигал не себя, а своих товарищей по борьбе за Советскую власть на Бахмутщине. А я слышал: в Бахмуте в 1917 году он играл не последнюю роль.
На партийном собрании в президиум выбрали Федоренко. В прениях приняли участие Жора Сазыкин, Отто Штейн, слесарь-москвич Жуков, недавно вернувшийся из Москвы, куда он возил подарок от червонных казаков - вагон муки. Выступавшие горячо говорили о том, что коммунисты должны укреплять среди бойцов авторитет нового командира.
Наблюдая за Федоренко, я видел, как постепенно оттаивает его суровое лицо. После собрания он протянул мне свою сильную руку:
- Будем работать дружно, комиссар. Постараемся, чтобы наш шестой полк, последний по номеру, стал первым по делу.
Мы, как это было принято тогда, закончили собрание пением "Интернационала", и это не было только данью традиции. Торжественные слова международного гимна пролетариев звучали как клятва.
В штабе Василий Гаврилович, необычно оживленный, весь под впечатлением партийного собрания, сказал мне полушепотом:
- А я, товарищ комиссар, думал, что ты выжить меня хочешь.
- За что же, Василий Гаврилович?
- Как за что? За то, что пришлось отдать полк...
Мы зажили с "желтым кирасиром" душа в душу. Старше меня лет на пятнадцать, Федоренко относился ко мне по-братски. В походах я пересказывал ему содержание "Коммунистического манифеста", знакомил с географией, историей. Стараясь не задеть самолюбия командира, добился того, что он начал следить за своей речью. Он уже говорил "спектакль" вместо "спектактель", "они хотят", а не "они хочут", "бинокль", но не "биноктель".
Теперь я мог полностью окунуться в политическую работу. Надо было совместно с коммунистами полка подготовить бойцов к переходу за кордон, к действиям в совершенно новой среде и в незнакомых условиях, к встрече с закабаленными братьями Западной Украины, к строительству ревкомов там, за Збручем, и к приему новых бойцов, стремившихся оттуда, из-за кордона, под наши революционные знамена.
С Федоренко, деля и радости побед, и горечь поражений, провели мы всю кампанию 1920 года, не считая того небольшого отрезка времени, когда в связи с ранением Романа Гурина я недолго замещал его на посту комиссара второй бригады при комбриге Владимире Микулине.
Под умелым водительством "желтого кирасира" 6-й полк отличился в боях у Волочиска в июле 1920 года, брал Збараж, атаковал Чертову гору под Рогатином, крошил легионеров под Шумлянами, проскочил через три моста в город Стрый и овладел им. В особенно трудных условиях полк прорвался через орды черношлычников у Волочиска в октябре 1920 года. В этом бою пропал без вести мой ординарец Семен Очерет.
...Во время боев под Рогатином 5-й полк, теперь уже под командованием Самойлова, получил задачу овладеть Чертовой горой. Несколько конных и пеших атак против пилсудчиков, оседлавших похожую на сахарную голову высоту, не увенчались успехом.
Наш полк, правда с большими усилиями, захватил соседнюю возвышенность, фланкировавшую Чертову гору. Федоренко, наблюдая в бинокль за действиями соседа, нервно кусал свои пшеничные усы. Это с ним случалось редко.
- Глянь, комиссар, - хриплым после атаки голосом сказал Василий Гаврилович. - Самойлов прется на рожон. Пусть только убьют мою Троянду, он мне, жучкин сын, ответит головой...
Троянда была больным местом Федоренко. Эту золотистой масти кровную кобылу из конюшен генерала Ромера захватил 6-й полк и передал Федоренко как подарок за бои под Збаражем. Но новый наш комбриг Демичев, потребовав трофейную лошадь якобы для начдива, отдал ее Самойлову. Такая несправедливость возмутила даже очень выдержанного и дисциплинированного "желтого кирасира". Если бы не глубокое уважение к Примакову и не привязанность к "москвичам", Федоренко при его самолюбии вряд ли стал бы служить под началом своего обидчика.
- Пожалуй, Самойлову надо помочь, - сказал я. - Если мы ударим отсюда, пилсудчики не усидят на Чертовой горе.
- Нехай сам Демичев помогает своему любимчику, - сердито ответил "желтый кирасир", еще энергичнее Жуя ус. - Я свое выполнил. Тебе что, комиссар, не жалко людей?
- Что шестого, что пятого полка - люди одни, советские. Мне всех жаль. Но на жалости много не навоюешь...
Федоренко слез с рослого темно-гнедого Грома, ни в чем не уступавшего Троянде.
Бойцы называли командирова коня по-своему. Они переделали его кличку в "Гром и Молния". Была на это основательная причина. Полноценный по всем статьям тракен, отличавшийся волохатой шерстью, имел один существенный порок. Стоило всаднику чуть податься вперед, как Гром мгновенно взмахом головы наносил такой удар по лбу седока, что у того из глаз сыпались искры.
Федоренко, став спиной к Чертовой горе, закурил. И все же время от времени косился назад, вслушиваясь в звуки горячего боя. Так прошла минута, другая.
Не докурив папиросы, Василий Гаврилович сердито отбросил ее в кусты бересклета. Сунул ногу в стремя и спустя миг опустился в седло. Решение было принято: выручать Самойлова! Уже готовясь скакать в атаку, обнаженным клинком подавая сигнал сотням, Федоренко обернулся ко мне и выпалил одним духом:
- Ладно, двинулись. Но Троянды, комиссар, я им вовек не прощу.
Полк, послушный немым сигналам командира, с развернутым знаменем двинулся в шквальную атаку.
Это роскошное, с густым золотом бахромы, бархатное знамя, олицетворяя революционную и воинскую честь полка, не раз решало исход боя. Храня дорогую святыню - дар московских пролетариев, бойцы нашей части с достоинством прошли с ним славный ратный путь от Орла к Перекопу, от Перекопа к отрогам Карпат.
На алом полотнище знамени, которое преподнесли нам москвичи, они вышили перефразированные Марксовы слова: "Берегись, буржуазия, твои могильщики идут!"
После Чертовой горы "проблема Троянды" была улажена. Самойлов в этот день завладел скакуном атамана черношлычников, и это стало возможным благодаря атаке 6-го полка. Троянда по распоряжению комбрига вновь перешла к прежнему хозяину.
Очень довольный, Федоренко, не затрудняя коновода, сам перебросил английское седло с хребта Грома на спину золотистой кобылы.
- Знаешь, комиссар, - подтягивая потуже подпругу, ликующим голосом сказал Василий Гаврилович, - все-таки не захотел обидеть меня Демичев. Гром будет у меня для похода, а для атак нет лучше этой Троянды.
- Зачем ему вас обижать? - ответил я. - Он рабочий человек. Только стоял не в забое, как вы, а возле наборной кассы. И Самойлов из пастухов...
- Вот в старой армии, - опустившись в седло, продолжал Федоренко, - и то меня не обижали. А было за что, по правде сказать...
Обычно малоразговорчивый, а теперь, после удачной атаки и возвращения драгоценной Троянды, благодушно настроенный, командир не прочь был кое-что рассказать о себе. Но тут выдвинулась из Рогатина свежая колонна "улан малиновых". Она обрушилась на фланг дивизии и порубила отчаянно отбивавшегося командира славных разведчиков Сергея Глота. Затем пошла в атаку на 6-й полк. Федоренко, так и не рассказав о старых прегрешениях, обнажил клинок и повел "москвичей" на улан Пилсудского.
Последний плацдарм
Шел октябрь 1920 года. Пан Пилсудский после "чуда на Висле", позволившего ему с помощью французского генерала Вейгана, французских пушек и американских долларов выиграть варшавское сражение, поторопился в Станислав. Здесь, в ставке Петлюры, он заявил, что польская армия за Збруч не пойдет, но окажет необходимую помощь союзнику и вассалу.
Тогда же в Рахны Лесовые, возле Жмеринки, где стоял 6-й полк, явился ободранный и голодный Семен Очерет. Из его рассказов мы узнали, что в бою под Волочиском, посланный с приказанием к резервной сотне и спешенный гайдамацкой пулей, он был схвачен черношлычниками 4-го Киевского конного полка, неожиданно выскочившими из густого тальника. Выдав себя за мобилизованного и прикидываясь слабоумным, каховчанин тут же изъявил согласие поступить в гайдамаки, считая, что только это даст ему возможность вернуться к своим. Его, как "придурковатого", послали ездовым в обоз.
Очерет пришел не с пустыми руками... За месяц пребывания у петлюровцев он успел разузнать многое. В Станиславе довелось ему видеть пана Пилсудского с Петлюрой. Они ехали к вокзалу в одном автомобиле. Долго слушал Очерета изучавший настроения желтоблакитников комиссар Петровский. Вырвавшийся из неволи казак заинтересовал и оперативных работников штаба.
Каховчанин, побывав недолго в лапах петлюровцев, сильно сдал в теле, но был веселым и оживленным. Две ямочки на щеках и одна на круглом подбородке, несмотря на грозный чуб, торчавший из-под общипанной папахи, придавали миловидное выражение смуглому, заметно осунувшемуся лицу Очерета. Вокруг него - героя дня - с утра до вечера толпились любопытные.
- Понимаете, хлопцы, - повествовал вошедший в азарт боец, - есть у них хорунжий Максюк, так они его понимают за знахаря. Гадает он по руке, на картах, на пшеничных зернах, на черных и белых бобах. Худой - настоящий шкелет, длинноносый, чубатый, мохнатые брови, глаза как у змеи - похож на самого черта, что путал коваля Вакулу.
- Знахарь, а не распознал, куда ты оглоблями смотришь! - заметил "желтый кирасир".
- Так я, товарищ комполка, бывало, как встрену его, руку за пазуху - и давай креститься... Пособляет от нечистой силы...
- Эх ты, темнота, - укорял Очерета москвич Жуков. - Возле комиссара огинаешься, а черт знает во что веришь. Сказано - Крендель!
- Бонжур вам! - Казак низко склонил голову. - Товарищ Жук, любопытственно, как бы ты зажужжал в той самой каше? Крестился я не ради того, чтобы остаться у петлюровцев, а чтобы попасть обратно до своих.
- Вот ты расскажи командиру, как к вам приезжал адъютант Петлюры, - обратился к Очерету небольшого роста, коренастый сотник Брынза.
- Что ж, - сдвинув шапку на затылок, охотно продолжал Очерет, - моя хата хоть и с краю, а я все знаю. Хвамилия того адъютанта не абы какая - Кандыба. Это вам не муха пискнула, а бык чхнул. Является он к Максюку и спрашивает: "Пан хорунжий, чи не скажете, как пойдут дальше дела нашего пана головного атамана?" А Максюк подкинул вот так на долоне жменьку бобов, зажмурил змеиные очи и чешет вовсю: "Пан полковник, чую я голоса Гонты и Зализняка. Они читают вот этот стишок: "Вас ждуть, що знову ви прийдете у рiднi села i мiста..." Тут Кандыба растянул хайло до ушей и отвечает: "Да, не сегодня-завтра загудят башни наших панцерныков "Черноморца" и "Кармелюка". Не знаю, чи хватит большевицким голодранцам награбленного сала мазать пятки..." А Максюк весь побелел как снег и кроет далее: "Именно, ждет нашего атамана большая победа, но пусть опасается чертовой дюжины, значит, тринадцатого дня..." Тут Кандыба как рассмеется: "Эх ты, пан хорунжий, как придет тринадцатый день, вы будете поить коней из Днепра, а пан головной переступит порог святой Софии. Сам Богдан со своего каменного жеребца в Киеве скажет нам: "Здоровеньки булы, козаки моi чубатi!.."
- Пусть сунутся холуи Пилсудского, мы им поснесем куркульские башки вместе с их вшивыми оселедцами! - выпалил Брынза и, обнажив наполовину клинок, со злостью вновь вогнал его в ножны. Потом обратился к земляку Очерету: - А скажи, хлопче, через что они тебя не посекли, во всяком случае, не шлепнули?