На моих глазах, на глазах моего поколения произошла удивительная трансформация руководителей разного уровня советской эпохи. Революционное, послереволюционное, послевоенное поколение руководителей, я уже применил для них обозначение "старые большевики", сменилось в 50-80-е гг. прошлого столетия переходными фигурами - "членами партии - коммунистами". Эти люди произносили те же лозунги, проводили те же мероприятия, частично верили в то, что говорили, а по большей части не верили. Они уже стремились сделать жизнь лучше не только для всех, но и для себя лично.
И в этом крылось их серьезное отличие от аскетов предыдущего времени. Брежнева, Черненко уже не сравнить со Сталиным, оставившим для своих детей поношенную шинель и стоптанные сапоги. Но и Горбачева уже не сравнить с Брежневым, после которого осталось больше разговоров на эту тему, чем реальной имущественной роскоши. "Членов партии - коммунистов" сменили реформаторы, перестройщики. Именно из них сформировалась колонна разрушителей, яростно ненавидевших тот строй, ту идеологию, благодаря которой они поднялись из самых низов общества к вершинам власти. Это Горбачев, Ельцин и им подобные.
Все они - секретари ЦК, обкомов, горкомов, заведующие кафедрами научного коммунизма. При них весь громадный бюрократический каркас, который не давал жить и развиваться великой стране, сковывая придуманными идеологическими догмами экономику и жизнь, рассыпался и развалил не только экономику, но и всю страну. Он, как оказалось, был проржавевшим и ветхим, этот каркас. Он давал возможность людям, поддерживавшим его, жить безбедно. Но как только появилась возможность вырваться и пуститься в свободное плавание, они с готовностью это сделали.
Наверное, сам Геббельс позавидовал бы их риторике, той гневной эмоциональности, с которой бывшие активные проповедники марксизма-ленинизма разоблачали свои прежние взгляды и убеждения. Было что-то мерзкое, очень неприятное в их поведении. Я никогда не был партийным функционером, никогда не стремился вступить в партию. Выросший в условиях хрущевской оттепели, я нетерпимо относился к догмам, видел их парализующее влияние на жизнь и экономику.
Вспоминаю такой эпизод. Мы дружески беседовали с управляющим трестом Георгием Павловичем Мельниковым в его кабинете. Кроме нас двоих там присутствовал молодой человек, как потом выяснилось, наш куратор из КГБ. Он-то впервые и задал мне вопрос, являюсь ли я членом партии. Я необдуманно ответил: "Нет, конечно". Сразу же последовал уточняющий вопрос: "Почему - "конечно"?" Я не знал этого человека и поэтому сразу же сообразил, что вопрос задан неспроста. Обычного человека вряд ли бы это заинтересовало.
Разумеется, я ответил, что еще молод и не заслужил такой чести. Вопрос был исчерпан. В 1982 г. к этому вопросу меня вернул директор института, где я работал, Павел Дмитриевич Романов. Он вызвал меня и спросил, почему я не подаю заявление о вступлении в партию. Я ответил примерно так же, как и в первый раз, однако Павел Дмитриевич был не из той категории людей, которых удовлетворяют пустые ответы. "Ты кончай дурака валять, я думаю в обком список резерва отправлять. Поставить некого, а ты ерундой занимаешься", - заявил он достаточно категорично. Я с большим уважением относился к нему и в 1983 г. подал заявление.
Кстати сказать, интеллигенцию не очень-то охотно принимали в КПСС. Существовали свои квоты для рабочего класса, колхозников, военнослужащих и представителей интеллигенции. Это была одна из глупых норм, придуманных партаппаратчиками, которая позволяла им всегда и во всех случаях иметь управляемое большинство в органах коллективного управления партией. Но эта же норма резко снижала интеллектуальный уровень управления и не давала развиваться как партии, так и стране в целом. Она сосредоточивала всю власть в узкой группе руководителей высшего звена.
Когда в решающий момент руководство пошло на некоторую демократизацию партийной жизни, то, поскольку вся система была к этому не подготовлена и, самое главное, простые люди не имели опыта и не сразу отличили демагогию от демократии, последствия этой непродуманной реформы были ужасными. В число реформаторов вошли прежде всего те, кто всю свою жизнь давил и уничтожал всякие проблески демократии. Странно, но им поверили.
Рассказывая о своей жизни, я часто отклоняюсь и рассуждаю об общей ситуации в стране. Мне кажется, что это закономерно и понятно. Менялась страна, менялся и я. Помимо общей обстановки необходимо рассказать и о руководителях, с которыми меня сталкивала жизнь. Я с ними работал, учился у них. Почти восемь лет мне довелось работать с Павлом Дмитриевичем Романовым. В отличие от прежних моих начальников он был руководителем совсем другого типа.
Он пригласил меня на работу в крупный угольный институт для организации лаборатории, а затем и отдела шахтной сейсмоакустики. Павел Дмитриевич отнюдь не был трудоголиком, напротив, он был сибаритом, любящим жизнь, хорошую компанию. Его любимыми выражениями были: "Что ты ко мне со всякой чепухой лезешь?" или "Не забивай мне голову всякой ерундой". Иногда последние слова звучали еще более круто. Но смысл их был такой: "Иди к заму и решай". Такая система приводила к тому, что к директору института шли только по крайней необходимости и только тогда, когда заместители категорически отказывались решать те или иные вопросы.
Впрочем, авторитарные черты четко просматривались и в его стиле управления. Он любил новые и рискованные решения. Многое в угольной науке было тогда построено на конкуренции. И он смело ввязывался в нее и не боялся иногда идти против мнения авторитетов в этой области или руководителей министерства. В конечном итоге это его и сгубило, а повод для этого нашелся самый пустяковый. В 1982 г. он, вернувшись из отпуска, в вестибюле института увидел объявление о проведении отчетно-выборной партийной конференции. Дата проведения не была с ним согласована. Он страшно возмутился и, сорвав это объявление, разорвал его на части. А время на дворе было суровое: смена власти от Брежнева к Андропову. В этом его поступке усмотрели политическую подоплеку. Не спасли ни шесть орденов Ленина, ни бесспорные заслуги. Полгода шли разбирательства, а потом последовал уход на пенсию.
Вместе с тем, не всегда было так, как случилось с моим руководителем. Мне запомнился эпизод, который тогда просто поразил меня. В нашем Доме шахтеров проводилось крупное бассейновое совещание руководителей угольных предприятий. Вел совещание тогдашний первый заместитель министра угольной промышленности Л.Е. Графов. На совещании присутствовали секретари обкомов партии всех пяти областей, курировавшие работу угольной промышленности. Видимо, хорошо позавтракав, Леонид Ефимович вошел в зал совещаний, с улыбкой оглядел собравшихся и открыл совещание: "Леонид Ильич Брежнев на ХХVI съезде партии… - тут он запнулся и через какую-то паузу продолжил: - …сказал… - тут он опять сделал паузу, задумался, потом поправил себя: - Нет, не на ХХVI, а на ХXIV съезде сказал…" - опять последовала пауза. Графов нахмурил брови и уже без улыбки, серьезно сказал: "Ладно, что он там на этом съезде сказал, наплевать и забыть. Слушайте, что я вам скажу…" - и далее последовало довольно глубокое выступление с анализом работы угольных объединений, шахт, недостатков этой работы, из которого, в общем-то, следовало, что работаем мы плохо.
Я был шокирован. Дальше события развивались еще более жестко. После выступления Л.Е. Графова слово предоставили одному из генеральных директоров объединений. Он вышел на трибуну и, открыв текст доклада, начал: "Шахтеры ордена Ленина и Трудового Красного Знамени объединения, встав на трудовую вахту в честь шестидесятилетия Великого Октября…" - договорить ему не удалось. "Прекрати молоть ерунду, - прервал его Л.Е. Графов. - Говори по делу". И в таком духе совещание продолжилось. Рядом со мной в зале сидел один опытный руководитель, уже в возрасте. Я удивленно спросил его: "Что он себе позволяет? Наверное, завтра же его снимут с работы". "Не уверен", - осторожно и тихо ответил мой собеседник. И оказался прав. Дни шли, а сообщения о снятии с работы первого замминистра не было. А спустя несколько месяцев я участвовал в совещании в Москве в министерстве, и Л.Е. Графов, живой и невредимый, давал всем очередную "накачку".
В министерстве поговаривали, что обкомовцы, конечно, доложили в ЦК о его выходке на бассейновом совещании, но А.Н. Косыгин якобы лично его взял под защиту, посчитав выпады в адрес Л.И. Брежнева ребячеством, что для шестидесятилетнего замминистра само по себе было довольно странным. Но вот такая необычная была советская эпоха.
Работа в подмосковном угольном НИИ, где я последовательно организовывал лаборатории шахтной акустики, затем отдел геофизических методов прогнозирования условий добычи угля, позволила мне познакомиться с основными угольными бассейнами СССР, всеми отечественными и зарубежными институтами, организациями, занимающимися этой проблематикой. С венгерским геофизическим институтом им. Лоранда Этвеша мы разработали и удачно испытывали на многих шахтах шахтную цифровую взрывозащищенную сейсмическую станцию ШСС-1. С этим институтом у нас были тесная кооперация и сотрудничество вплоть до распада СССР. На шахтах испанской компании UNOSA, кстати, очень похожей на наши шахты с крутым падением угля, мы отрабатывали методики, позволяющие добывать уголь с минимальными оседаниями земной поверхности (в Испании над шахтами часто расположены ценнейшие виноградники). Интересным было также сотрудничество с угольными предприятиями Китая.
Заграничная поездка
В 1982 г. нас, небольшую группу специалистов в области горной геофизики, направили в Западную Германию на стажировку в фирме "Пракла-Сеймос", в Бохумском университете, а также на предприятиях треста "Нидерхайн", расположенных в нескольких километрах от границы с Нидерландами. Я основательно подучил английский, поскольку в течение трех месяцев нам предстояло слушать лекции исключительно на этом языке. Надо отметить, что я не только справился с этой задачей для себя, но и иногда служил переводчиком для своих товарищей.
Мы ехали в ФРГ с определенными опасениями, что мы чего-то не знаем или наши знания являются неполными. Правда, все, что издавалось в стране по нашей проблематике, мы читали и изучали, но эти публикации выходили со значительными задержками.
Первые же занятия убедили нас и наших германских коллег, что уровень знаний у нас вполне достойный. Когда дело дошло до деталей разработки новейших сейсмических станций, из Франции был даже приглашен специалист ведущей мировой компании "Шлюмберже". Он, правда, не совсем хорошо владел английским языком, и иногда нам на "пальцах" объясняли, что он имеет в виду.
Поездка в Западную Германию была очень насыщенной и интересной. Она дала нам возможность познакомиться со страной, побывать в таких ее крупных центрах, как Кёльн, Дортмунд, Дюссельдорф, Ганновер, Бохум, ну и, конечно, Бонн (тогдашняя столица ФРГ). Мы увидели интересную, очень развитую, благожелательно настроенную к нам страну. Везде, где бы мы не были, немцы проявляли к нам неподдельный интерес и старались максимально помочь. Каждую субботу и воскресенье они приглашали нас провести с ними отдых на озерах, в путешествиях по стране.
Жили мы в небольшом отеле в Лерте, пригороде Ганновера. С хозяйкой отеля фрау Кох у нас сложились очень доверительные отношения. Спустя тридцать лет, будучи на Ганноверской международной выставке, я попросил нашего тогдашнего посла в Германии С.Н. Фареника организовать мне поездку в Лерте, чтобы погулять по его улочкам и посмотреть, как он изменился. К моему удивлению, город абсолютно не изменился, все было на своем месте. Я вспомнил моего приятеля из Англии Тэда Хэлливэла: когда-то на мой вопрос: "Почему вы так мало строите?", он лаконично ответил: "А зачем нам что-то строить? Все, что нужно, мы давно уже построили". Думается, что городское руководство Лерте придерживалось именно этого принципа.
Продолжительное пребывание в такой высокоразвитой западной стране, как ФРГ, знакомство с ее городами, промышленностью, научными центрами, многочисленные встречи и беседы с самыми разными представителями немецкого общества позволили мне сложить совершенно определенное мнение об этой стране, отличавшееся от того, что нам говорила наша советская официальная пропаганда. Где-то оно отличалось в лучшую, где-то в худшую сторону, но в любом случае я пытался найти для себя ответ на мучительный вопрос, уже тогда активно возникавший в нашей стране: "Почему побежденные живут лучше победителей?".
Незадолго до этого мне пришлось побывать с поездкой в Германской Демократической Республике (ГДР). Поэтому у меня была возможность сравнить уровень жизни в ФРГ не только с нашей страной, но и с Восточной Германией. Конечно, изобилие товаров, продуктов питания, громадное количество магазинов, кафе, ресторанов, вполне приемлемые цены сравнительно с доходами, комфортное жилье, коттеджи, хорошие дороги, предупредительный сервис, порядок и чистота на улицах, ухоженность палисадников - все это представляло собой значительный контраст с нашей действительностью. Сразу же возникал вопрос: "Почему? В чем дело?". Сказать, что немцы поголовно были трудоголиками (как японцы, например) - стопроцентно нельзя. Более того, в пятницу после обеда все "испаряются" со своих рабочих мест, и до утра понедельника все замирает, стоит абсолютная тишина. Да и в течение рабочего дня очень трудно найти тех, кто бы сильно "парился" (по современному определению). На тяжелых физических и грязных работах (шахты, уборка улиц) работают исключительно иностранцы (югославы, турки и т. д.). Уровень профессиональных знаний - примерно такой же, как у нас. А производительность труда в разы выше, уровень качества продукции - сделано в ФРГ - сам за себя говорит. Умеют хорошо работать, умеют хорошо отдыхать. Итак, в чем же дело?
Вспоминается роман А. Солженицына "Красное колесо". Эпизод, когда отряд донских казаков занял какой-то хутор в Восточной Пруссии, и автор глазами казака, так же, как и мы через много лет, сравнивает жизнь в немецком хуторе с жизнью в своей станице. Глинобитная хата и добротный кирпичный дом. Колодец с журавлем и скважина с насосом. Загаженный куриным пометом двор и чистая заасфальтированная площадка перед домом. Полуобвалившиеся хозяйственные постройки и крепкие, аккуратные сараи. Электричество, вода, канализация и керосиновые лампы, удобства во дворе. Казак недоуменно чешет затылок, сравнение не в его пользу.
Кажется, в Кельне на берегу Рейна расположен музей истории немецкого быта. Поднимаясь с этажа на этаж, переходя от одной экспозиции к другой, ты убеждаешься, что то, что у нас есть сейчас - немцы имели почти сто лет назад. Налицо историческое отставание в условиях жизни простых людей, а это означает общий уровень развития народного хозяйства, от которого и зависит качество жизни. В Германии этот уровень был очень высокий.
Конечно, наше отставание сокращалось, где-то быстрее, где-то медленнее, но оно еще и в восьмидесятые годы было значительным. За сто лет, прошедших со дня описываемых А. Солженицыным "размышлений казака", Россия и СССР вынесли и испытали на себе разрушительное воздействие двух мировых войн, гражданской войны, перестройки и распада СССР, которые оказались по своему влиянию хуже войны. Конечно, все это не могло не сказаться на уровне жизни.
Интересно отметить, что по общему уровню развития науки, отдельных направлений научно-технического прогресса СССР удалось выйти на значительно более высокий уровень развития. Сравнивать уровень искусства невозможно, но и здесь мы явно не отставали. Во время той давней поездки в ФРГ мне было совершенно очевидно, что общий культурный уровень советских людей, их знание мировой литературы, живописи, музыки, театра - был значительно выше немецкого. Это мне представлялось очень серьезным нашим достижением.
Вместе с тем уже тогда мне было ясно, что общий уровень управления народным хозяйством, чрезмерная централизация, бюрократизация, отсутствие стимулов у средних и низовых уровней управления значительно снижают общую эффективность работы нашего народного хозяйства. Отход от излишне жесткой сталинской системы ответственности привел к массовой безответственности и неэффективности. Слаженная, квалифицированная, ответственная система работы звеньев советского аппарата стала скорее исключением, чем правилом.
Как-то раз мне пришлось ехать в одном купе с директором крупного металлургического комбината, прошедшим трудную сталинскую школу управления. Наша беседа затянулась далеко за полночь. Он мне рассказывал разные истории из своей прошлой жизни, и я видел, что, несмотря на то что после той эпохи прошло уже больше двух десятков лет, он все это и сейчас переживал живо, ярко, как будто все это происходило только вчера.
Мне приходилось встречаться и с другими руководителями той эпохи. Никто из них не хотел возвращаться в сталинское время. Если резюмировать то, что являлось общим в их рассказах, следует отметить, что такая жесткая мера ответственности, как тюрьма, наказание вплоть до расстрела, была жестокой мерой борьбы с присущей нашим людям расхлябанностью, разболтанностью, недисциплинированностью. Любая авария, любое чрезвычайное происшествие, задержка и невыполнение в срок заданий рассматривались прежде всего как "вредительство". Для расследования этого страшного обвинения подключались органы государственной безопасности.
И даже в тех случаях, когда реально был виноват "стрелочник", наказание несли все руководители. Кадровик - за то, что принял этого "стрелочника" на работу, технический руководитель - за то, что не обеспечил контроль и надзор за работой "стрелочника", руководитель предприятия - за все вместе взятое. Расследование доходило и до наркоматов, впоследствии министерств. Такая жесткая система приводила к очень напряженной работе всех звеньев производства и, конечно, значительно повышала эффективность управления.
Могла ли такая система, если бы она действовала длительное время, привести к изменению менталитета людей, работающих в системе управления? Трудно сказать. Но, отказываясь от таких жестких крайностей, необходимо было сохранить все меры административной, финансовой, а в ряде случаев и уголовной ответственности. В тот период, о котором я рассказываю, эта система настолько "эродировала", т. е., разъела саму себя, что породила другую крайность. Мало кто решался взять на себя любую ответственность, предпочитая не предпринимать никаких решений, заранее готовя мотивацию для своей бездеятельности.
Все это привело к такой немыслимой концентрации и централизации принятия решений, что в конечном итоге была утеряна эффективность работы всего аппарата управления. Например, чтобы увеличить штатную численность института на пять человек или увеличить оклад какого-то специалиста на сорок рублей, мне, директору института, необходимо было подписать изменение штатного расписания у министра или его заместителя. Большего абсурда и придумать было трудно.
Итак, историческое отставание и неэффективное управление - два фактора, на мой взгляд, вполне очевидные.