* * *
– Бабка, пора тебе помирать!
– Батюшка, и рада бы, да ведь душу-то, – нешто ее выплюнешь?
* * *
Доктор X. Умирала его мать, – он ее очень любил. Паралич, отек легких, глубокие пролежни, полная деградация умственных способностей. Дышащий труп.
Сестра милосердия:
– Пульс падает, – вспрыснуть камфару?
– Вспрысните морфий.
Сестра изумленно раскрыла глаза:
– Морфий?
Он властно и раздельно повторил:
– Вспрысните морфий!
Мать умерла.
У меня к нему – тайное восхищение, любовь и надежда. И раз я ему сказал:
– Самый для меня безмерный ужас, это жить, разбитым параличом. А у меня в роду и со стороны отца, и со стороны матери многие умерли от удара. Если меня разобьет паралич, то обещайте мне… Да?
Мы поглядели друг другу в глаза, он с молчаливым обещанием опустил веки.
* * *
Тут самое главное: человеку должна быть дана возможность встретить смерть достойно.
* * *
Из дневника. – 18 июля 1929 года. Коктебель. – Последний автопортрет Рембрандта. В биографии его читаю описание портрета: "весь сгорбленный, седой, исхудалый, он кажется тенью прежнего атлета – Рембрандта". Ему в это время было 61 год. Давид Юм в автобиографии своей пишет: "я нахожу, что человек, умирающий шестидесяти пяти лет, только освобождается от нескольких лет дряхлости, – почему и трудно найти человека, который был бы привязан к жизни меньше меня".
Да, все это очень внушительно. Мне идет шестьдесят третий год. Но я еще не чувствую надвигающейся смерти, в душе бодро и крепко. Огромная охота работать. Играю в теннис. Чувствую себя в душе настолько молодым, что иногда мелькает мысль: да не ошибка ли, что у меня в паспорте год рождения показан 1867 и что вот эти дряхлые, сгорбленные, такие бесспорные старики – мои ровесники?
А все-таки все это уже очень близко и передо мною. Вчера ходил у себя по саду, подвязывал виноградные лозы к тычкам и думал: скоро, скоро уже придется жить "на пенсии", – на духовной пенсии, с "заслуженным правом не работать". И не мог себе представить: как же это я тогда буду жить? Греться на солнышке, вспоминать былое и вот так ходить по саду, дрожащими руками подвязывать лозы, И больше ничего. Какая нелепость!
* * *
И умереть на солнце и на воле
Душистой смертью скошенной травы.
(Мое)
* * *
Умирал один мой знакомый, человек глубоко верующий. Пошел его проведать. Иссох, оброс седою бородою. Жена все силы на него кладет. Лицо у нее бледное от бессонных ночей и хлопот. Что-то мне рассказывает, улыбаясь. Он враждебно посмотрел на нее и сказал:
– Вот! Я умираю, а она каким тоном говорит!
* * *
9 сент. 1940 г. – Давление крови у меня непрерывно растет, и все меры мало помогают. Сейчас – 210. Совершенно не могу физически работать, что меня всегда так живило. Мало и трудно могу работать умственно: сейчас же начинаются боли в голове. Что ж! Семьдесят три года. Пора и честь знать. Удивительно, как смерть меня мало пугает!
Последним желанием Анаксагора было, чтобы в день его кончины ежегодно устраивались детские игры. Я на это не имею права, потому что для детей ничего не сделал. Но я бы хотел, чтобы при моей смерти звучал детский смех, чтобы все кругом улыбались, чтобы не было похоронного настроения, люди не ходили бы с повешенными носами, не вздыхали бы скорбно. Пусть не стоит надо мною Шубертовский "Wilder Knochenmann" – "дикий костяной человек" с косою. Пусть реет благостный Thanatos, брат-близнец Сна.
Примечания
1
Ну что ж! Ну да! Ходят за слоном и зевают. Вот какие бывают странные существа. (Прим. В. Вересаева.)
2
"Сон в летнюю ночь" Шекспира. (Прим. В. Вересаева.)